Сунь
После того, как заболела мамка, промеж больших начались страшные драки. Отовсюду пахло страхом и злобой, так что даже мне боязно было брать орехи из лап Большого. Я не видел, как драли они друг друга когтями и зубами, нигде не лилась кровь, но даже птицы вокруг приумолкли. Только сам Большой оставался спокоен и злобно весел, будто для него все драки были игрой. Я не мог понять, почему он столь беспечен. Нельзя, даже самому сильному нельзя полагаться на свою силу, даже мне это понятно. Большой один был сильнее каждого из всех, но любые двое и трое из тех, что вились вокруг него, могли его забороть вместе, а он будто не понимал и веселился еще больше. Глупый, глупый Большой! Когда еды, верно, стало совсем мало, к нему начали приходить другие, мелкие и слабые, нестрашные. Приходили по одному, по двое, трусливо жались к земле, упираясь в нее всеми лапами и головой, скулили. Верно, просили еды и защиты от тех, кто может ее забрать, боялись холода, голода и драк — но самого Большого боялись куда сильнее. И таких мелких и трусливых вдруг объявилось много, так много, что малая бесплодная земля их обиталища не могла их всех прокормить. Никогда прежде я не встречал столько разом. От всех их пахло лишь их собственным страхом, не пахло кровью — но когда мы с Большим вышли из его убежища и он двинулся куда-то далеко, мимо серых отвесных скал к другим убежищам, низким и провонявшим погадками кого-то огромного, я сразу ощутил запах смерти. Большой пошел прямо к мертвому. Свежий, не начавший тухнуть, тот лежал на земле без единой капли крови вокруг, от него не несло зловонно болезнью. Такое мясо даже я бы отважился съесть — и когда Большой выпустил меня прямо на мертвую тушу, я обнюхал и обсмотрел ее. Только под горлом голая розовая кожа пахла истекающими соками, ее как надорвали, но ни капли крови не выступило. Я вспомнил сильные лапы больших и то, как они расталкивают в стороны куски тех скорлуп, в которых проводят ночь. Такие лапы сильны, они могут свернуть голову и сломать хребет, не оставив следов. Так я узнал, как большие убивают друг друга. Лапами, не разрывая шкуру и мясо. Но есть этого мертвого Большой не захотел. Видно, ему пахло недостаточно вкусно. К нему приходили еще. Приходили разные, злые и трусливые, от одних пахло лишь их собственным ужасом, от других шел душок того же горького, несъедобного. Я предупредил Большого стуком зубов, когда одна из мамок, сильная и сердитая, от которой несло этой же горечью, уселась почти у самых его лап, он и впрямь выгнал ее — а потом мы вдруг пошли туда, где собрались все. Страхом несло отовсюду, страшно было даже мне, но Большой будто и не чуял вовсе, он подходил совсем близко, обнюхивал их, обсматривал придирчиво, там, в логове, придерживая меня пальцем под голову, будто хотел почесать. Разве можно ласкаться сейчас? Я напрягал свой нюх, я из-под его лапы как мог вглядывался в этих других больших, стучал зубами и сучил лапами каждый раз, как чуял хоть что-то плохое. Большой успокаивал меня, почесывал и держал, он единственный из всех не боялся нисколько — хотя эти, другие, падали перед ним на землю. Я не мог поверить, что они все так боятся его одного, но нас и впрямь никто не тронул. Когда мы вернулись в его убежище, где было хорошо и покойно, я так устал, что, едва съев орех, уснул прямо в лапе Большого. Последнее, что я запомнил, это как он почесывал меня по спине.***
Цзы
Тяжело большие переносили весну. Дрались за еду, дрались за мамок, мерялись силой, но никто так и не осмелился напасть на Большого в открытую. На него скалили зубы исподтишка, и шипели вслед. Тяжело было и моему брату, я просыпался оттого, что он стучал зубами, но всякий раз Большой гладил и успокаивал меня, и я засыпал вновь. Он почти не играл со мной, и ночами я скучал. Я отвык спать по ночам, так что бегал по убежищу Большого, лазал на ветки, на которых было развешено его дневное логово, искал еду. Но во всем убежище не было ни малейшей крохи еды. Как-то я нашел палочку, короткую, но толстую, пахнущую вкусно и жирно, и думал сгрызть с нее кору, но та оказалась горька, а на второй день палочка и вовсе пропала. И когда Большой вдруг пошел ночью куда-то далеко, так же, как уходил, когда мы с ним играли, я запрыгал от радости прямо в логове. Большой встряхнул лапой, и я перестал — а когда высунулся, Большой не щелкнул меня по носу. Он не сердился, и я радовался. Ведь мы наконец-то будем играть! Но почему-то там, где он шел, пахло горько, нехорошо пахло. Пахло слабыми и больными. Мне стало страшно, я застучал зубами, даже хотел выпрыгнуть из логова и тащить Большого прочь, но он почесал меня, а потом угостил орехом, таким сладким и запашистым, что я забыл о горечи и успокоился. Пока я управлялся с орехом, Большой нашел мертвую мамку — и как только учуял своим странным нюхом. Она лежала в одной из маленьких темных скорлуп, и умерла, верно, недавно, от нее не пахло кровью и гнилостным. Я думал, Большой станет ее есть, пока мясо свежее, но вместо этого он затаился рядом с тушей, за белой кожистой пленкой вроде тех, какими обрастали здешние странные орехи. Мы прождали долго, я заскучал, даже пробрался на макушку Большого и пробовал свить гнездо с его меха. Он меня не сгонял, но я помнил, как больно он умеет дергать за хвост, и быстро перестал. А потом я услышал шаги. Неужели Большой взял меня, чтобы охотиться? Мне было боязно, я забрался обратно в логово, под самые пальцы, и когда в скорлупу совсем рядом с нами пробралась незнакомая мне мамка, даже зашипел на нее. Но Большой почему-то не кинулся и не схватил, а мамка быстро ушла, тоже не стала есть мертвую. Ее напугало что-то? Мы напугали? Вдруг Большой позвал меня поиграть с ней. Зачем играть, раз она только что ушла, я не понимал, но все равно побежал за ней. Может быть, она взяла что-то с туши, что охранял Большой? Я бежал далеко и почти догнал, но она протиснулась в чужую скорлупу и задвинула за собой створки так плотно, что я не мог найти щель. Пленка, которой они были затянуты, наверняка горчила, я искал лаз и сверху, и снизу, и с боков, но так и не нашел. Внутри в скорлупе другие большие шумели, испускали те веселые звуки, о чем-то пересвистывались и перекрикивались друг с другом, оттуда пахло вкусной хорошей едой. И я кинулся опять к Большому, чтобы привести его сюда, чтобы он своими лапами раздвинул стиснувшиеся створки, отобрал у этих больших самое вкусное и угостил меня. Когда я вернулся, Большой и впрямь достал орех, а затем коротко щелкнул языком, и я понял. Он просто хотел найти чужой тайник, но, видимо, нюх его был слишком слаб для такого. Я запищал, побежал к той скорлупе, всякий раз оглядываясь на Большого — и он шел за мной, спокойный, сильный, огромный как гора. Я остановился у самой скорлупы, носом указал на сомкнувшиеся створки, сам поскреб по ним когтями, но вместо того, чтобы открыть их, Большой наклонился ко мне, взял меня в лапу и нежно почесал между ушей, а затем дал кусок уже дробленого, сладкого ореха. В тайник мы так и не пробрались, но я был доволен. Мне дали очень, очень вкусный орех.***
Комментарии писца
Лишившись сразу трех верных мне людей, я оказался в заведомо слабом положении, и мои враги понимали это. Выбор у них невелик — использовать эту мою слабость всеми доступными им способами, или отказаться от хода, упрочнив собственное положение. Борьба за территорию и борьба за влияние, так это называется в падук. И эта игра всегда требует камней, за что ни начни бороться. Требует сторонников. Каждый игрок волен поставить на доску новый камень — но только в моей власти убрать любой из них. Первым делом мне стоило различить, чьи из всех приспешников вступили в дело. Люди не носят одежд по цвету своих мыслей, и мои глаза и уши здесь бесполезны — но ведь не одни мои собственные мне подвластны. Весь дворец всполошился, когда я издал приказ каждому из слуг явиться ко мне, лихорадочно заметались все, нечистые хоть в чем-то, один конюх даже удавился вожжами. Какова на нем вина, я знал, но и к его мертвому телу я подошел. Верный Сунь прилежно его обнюхал, попрыгал по савану с завидным бесстрашием и запрыгнул обратно в рукав, очистив беднягу от всех подозрений. Он не обманулся запахом конского навоза, его не смутил дух смерти — а значит, я мог ему верить, испытывая всех остальных. Старших служанок я вызывал к себе по одной, допрашивал долго и прилежно, но не они были моей целью. Кончилось время, когда министры брезгуют служанками — теперь дети служанок руководят страной. Стук беличьих зубов я услышал, когда испытывал старшую по кухне, и как бы просто и строго ни держалась женщина, не одно только беспокойство верного шпиона будило во мне подозрения. Затем Сунь подал свой беспокойный знак, когда я вызвал распорядительницу королевских туалетов. Ту женщину, которая доподлинно знает, сколькие из служанок видели меня обнаженным. Я не мог отнестись к ней чересчур легкомысленно. Мои шпионы не имеют терпения человека, они устают, они засыпают без моего позволения, а уставшему я даже себе не верю. И это вынудило действовать поспешно. Пожалуй, даже чересчур поспешно. Я разделил слуг на ранги от старших к младшим, выстроил их на площади, как на военном смотре. Я заглядывал в глаза, сам старался уловить настораживающие моих шпионов ароматы, подмечал каждый звук, каждое ненарочитое движение. Троих отметил стуком зубов бельчонок, еще четверо сами изобличили себя излишней тревогой, и всех я отправил в министерство наказаний. Половина из них невиновны, а то и больше, каждый третий будет выгораживать других ложными признаниями, кто-нибудь умрет, не сознавшись, но хоть одного по-настоящему виновного я должен найти. Не найду — придется сажать в пыточные кресла уже чиновников самого пыточного ведомства. Много прольется крови. Но, едва спасшийся от отравления, я могу себе это позволить. Больной служанке не становилось лучше, как не становилось и хуже. Цыплята, получившие остатки моей трапезы, чахли вразнобой, у них слезились глаза, текло из ноздрей, непрестанно текло из заднего прохода, выпадали перья, но из десятки околел только один, что твердо уверило: не было никакого яда. А значит, в любой момент служанку могли действительно отравить. Тайно, так что знали только лекарь и мои евнухи, ее перевезли в покои кронпринца — мой сын все понимал и не противился. В тот же день я велел лекарю записать в журнал, что служанка пошла на поправку, а на ночь в ее комнату положили труп. Отговорившись тем, что проведу ночь в библиотеке, я втайне от челяди остался у трупа, за ширмой, и не пожалел об этом. В середине ночи тихо распахнулись двери и кто-то пробрался в комнату, шаги замерли у самой постели. Я выждал, пока посланец не покинул комнату, и тотчас же послал по его следу черного бельчонка. Тот вернулся несколько погодя, с пустыми лапами, и в его движениях, в том, как он поводил мордочкой из стороны в сторону, читалась настоящая человеческая растерянность. Я достал из рукава кусочек кунжутного пирожного и тотчас же убрал, завладев вниманием своего шпиона — и приказал ему идти обратно, благо, слово «следуй» Цзы усвоил достаточно хорошо. Он привел меня в одну из малых пиршественных зал, за дверью слышались смех, звон посуды и серебряных палочек, и знакомые мне голоса. Министр Ритуалов. Генеральный инспектор. Второй государственный советник. Слишком тяжелые камни для того, чтобы сдвинуть их с доски за один ход. Я долго раздумывал, стоит ли зайти к ним, но не решился. Вместо этого я двинулся к лекарю. На следующее же утро было объявлено, что служанка выздоровела. Бледная, отощавшая, на дрожащих ногах, она вышла к утреннему заседанию совета и заверила всех, что ее болезнь отступила. Глядя на перекошенное яростью лицо министра Ритуалов, я окончательно уверился в правильности своего ночного решения.