Сунь
Новое логово Большого было тяжелым и жестким, непохожим на прежнее. В нем было тесно и душно, и жарко, мы с братом едва-едва смогли в нем уместиться. А еще оно прижималось к самому телу Большого сильно-сильно, и я ясно ощущал размеренный и тяжелый стук его сердца совсем рядом. Верно, величиной оно было с меня самого вместе с хвостом. Сперва было неудобно, а затем я хорошо свернулся в новом логове, пригрелся и уснул, но брат разбудил меня. И я учуял огонь. Пахло дымом, горько, пахло нагретой жидкой смолой. Редко-редко когда так пахло в обиталище Большого, порой он приносил запах дыма и паленой шерсти с собой, порой сам приходил туда, где не рассеялся дым, но сейчас это был другой дым. Сильный, горький. Его было много. Так пахнет горящее старое, смолистое дерево, или колючие сухие ветки, когда все, что зеленое и сырое, стоит рядом без огня. Но все те скорлупы, в которых жили большие, сами были сухи и смолисты. Плохо, очень плохо будет там пожару. Нельзя, нельзя там быть пожару! Я запищал, извернулся в логове и полез наверх, но когда я уже видел выход, Большой сам своей лапой остановил меня. Глупый! Неужели его нос такой слабый, неужели у него такой дурной нюх, что он не чует пожара? Плохо, плохо будет, если он не побежит отсюда прочь! Своими громадными пальцами он почесал меня между ушей, ласково, как чесал всегда, я перестал пищать, но все никак не мог успокоиться. Сам Большой куда-то зашагал, и его тяжелое жесткое логово на каждом его движении покачивалось, страшно было высовывать голову наружу. Мой брат сперва силился вылезти вместе со мной, затем нашел другой путь, через стенки логова я ощущал, как он скребется где-то ниже, в другой стороне, но и там он не смог выбраться, а сверху путь преграждала лапа Большого. Мы ничего не могли сделать. Я устал бояться дыма, привык к нему. Не пахло сильнее, не пахло слабее — словно то, что могло сгореть, уже сгорело. И я поверил Большому, и успокоился. Он нашел какого-то другого большого, нестрашного и незлого, пошипел на него, порычал, и я услышал, как их лапы стали в такт опускаться на землю. Долго они шли вместе, затем Большой снова оказался один — и тогда он своей лапой вытащил меня и моего брата из логова, и опустил на землю. Было уже совсем темно, но и вокруг, и вдали, и вправду горел огонь. Горели толстые и сухие старые палки, верно, очень смолистые, горели ярко и жарко, но огонь не перекидывался с них никуда. Прав был Большой, нечего бояться. Зато новая, странная и большая палка была в его лапе. Такой я прежде никогда не видел — она была сплошь черной и блестела ярко-ярко, и с одной стороны была узкой, а с другой — нормальной широкой палкой, но такой гладкой и ровной, как я никогда не видел прежде. Я загляделся на эту палку, задумался, а каково будет по ней лазать, и в это время Большой зашипел на меня. Он всегда так шипел, когда просил вернуться к нему, в ту самую скорлупу, где он всегда спал — но как вернуться, если он здесь? Я растерялся, замер на месте, и мой брат кинулся к нему первый, а я уже потом, за ним, но это только разозлило Большого. Он зашипел еще раз, страшнее, а потом и вовсе ударил ногой об землю. Я бросился к нему, чтобы самому забраться в это новое тяжелое логово, но тут Большой внезапно одной лапой разодрал палку, которую сжимал в другой лапе, вытянул из нее сердцевину, и она, странная, блестящая еще сильнее, громко упала перед самым моим носом на землю, воткнулась в нее одним концом. Снова Большой зашипел — и я тогда кинулся в то самое, дальнее его убежище.***
Цзы
Страшное творилось в обиталище Большого, страшное и злое. В том новом логове, куда мы забрались, было жарко и тесно, опасно, нельзя было спать. Никогда прежде в логове я не ощущал страха — но отсюда пытался выбраться всеми силами. Стенки отказались тверды и тяжелы, я не мог их ни раздвинуть, как раздвигал прежде, ни сломать своими зубами и когтями, ни проскользнуть в щель, всякий раз сдавливало со всех сторон. Я пищал, просился наружу, и сперва Большой злился, но когда он сам прогнал от себя меня и брата, вокруг оказалось еще страшнее. Пахло гарью и дымом, яростью, земля сотрясалась от шагов множества ног. Много, очень много других больших пряталось и сновало вокруг, и все они были злы. Все они хотели разорвать Большого на куски. И он сам своим неправильным, странным плохим нюхом чуял это, и раздувался от ярости. Даже когда я кинулся к нему, он ударил ногой об землю, словно желал растоптать. Блеснула в его лапе палка, блестящая, страшная, с острым ребром, ударилась об землю, и я бросился прочь. Далеко, очень далеко отсюда было убежище Большого, темно было вокруг, отовсюду слышались крики. Я взбежал на острый гребень скалы и оттуда видел, как целые стаи стекаются к огромной, задвинутой сейчас деревом бреши в скале, толпятся на поле перед ней, щелкают, гремят, машут палками. И на многих палках — огонь. Неужели они сожгут обиталище Большого вместе с ним самим? Я повернул по его следам. В любом убежище страшнее, чем под боком у Большого. В этом новом, чужом и жестком логове едва удавалось его различать среди таких же больших, равно с ним злых и страшных. Не выпуская страшной блестящей палки из лап, Большой бежал, четверо бросились его догонять, схватили своими лапами в щели меж двух скорлуп, вцепились, кто-то сильно и резко дернул, так что оба чуть не упали. Я зажмурился, завизжал в ужасе — но они внезапно попадали перед Большим на землю. Всякий раз они так падали, когда он рычал и скалил на них зубы, они признавали его силу, как признали и в этот раз. Я немного успокоился и тихо, не слезая с гребня скалы, побежал за ними, а затем заметил позади себя и серый хвост брата. А Большой там же, меж скорлуп, сменил свое логово на логово одного из тех, кто напал на него, так что уже не отличить его было от остальных. Я только запомнил, как он шагает, как плоско держит спину и загривок, да следил за остальными, опускающими головы. Даже в этом логове Большой был больше, выше и сильнее всех остальных, каждый его боялся, хоть у каждого в лапах была такая же сверкающая странная палка, которую можно кинуть, которой можно ударить. Даже против палок Большой оставался самым сильным и самым страшным. Но он… прятался? Он не выходил туда, где собралась самая большая стая, смотрел на каменную площадку издали, а когда в скале расколупали дыру, отодвинув с дороги куски дерева, он прошел тихо, вместе со всеми, так что простые большие почти касались его своими лапами — хотя никто никогда прежде не касался его. Неужели они такие глупые? Неужели у них такой плохой нюх? Я прыгнул с низкой скалы на высокую, а с нее на ту, в которой проделали дыру, и увидел то, чего не видел никогда в жизни. Одни лишь скалы, угловатые, низкие, тесно-тесно друг к другу, докуда хватало глаз. Такие скалы, внутри которых, я знаю, и живут большие. Сколько же их здесь? Столько не бывает разом. Пока я смотрел на скалы, исчез огонь, все выбежали через брешь и заделали ее обратно, спрятались среди их отвесных стен и замерли. Никого не стало видно. И я потерял в этих скалах Большого.***
Комментарии писца
Когда я добрался до тайных северо-западных ворот дворца, уже опускались сумерки — но кортеж с паланкином и телохранителем в моей мантии должен был прибыть лишь с наступлением ночи. А значит, те, кто подготавливал мятеж, сейчас страдают от самой мучительной его части. Закаленные в боях воины, готовые положить свои жизни ради справедливости и блага народа, не умеют ждать, их сердца слишком горячи для этого. И чтобы задавить неповиновение и разрушить все планы и чаяния заговорщиков, мне достаточно лишь позволить их намерениям перерасти в действие. Начальник караула, которого я нашел на его прежнем месте, не смог сказать о количестве дезертиров, но его преданность мне была непомерно велика, и слишком многие знали это. Я не стал требовать с него невыполнимого, даже запретил самому начинать дознание без моего приказа, а на жалкий лепет отрезал, что сам готовил заговор как ловушку. Это, наконец, смогло утишить гнев бравого вояки и открыло поле битвы для меня самого. Чтобы отличить преданных мне от преданных моей стране, я должен был действовать лично, рискуя напороться на мечи… но даже простое падение, даже толчок в грудь мог унести две совершенно бесполезные в этом мятеже жизни. Прежде чем отправиться к бунтовщикам, я вынул бельчат из-за пазухи и, оглянувшись и убедившись, что караул далеко и не смотрит, спустил их на землю. Ни черный, ни серый не хотели бежать. Я зашипел на них раз, другой — но негодники не боялись меня. Пуще того, стоило топнуть ногой, и они оба бросились ко мне с вящим желанием игры. Как так может быть, что они своим звериным чутьем не ощущают опасности? Я выхватил меч, перед самым носом серого воткнул острие в землю, страшным голосом приказал бежать. На мгновение оба бельчонка оцепенели, но затем бросились прочь. У меня не было времени глядеть, как уносятся к темнеющей пустой галерее их хвосты. Меня уже ждали у южных ворот. Прибыл из ссылки командующий северным гарнизоном, я слышал на дворцовой площади его голос. Чересчур честный, болеющий сердцем за родину, он едва не разрушил мне договоренность с Айсин Гёро в свое время, слепо веря, что спасает страну, и ссылка его не вразумила, а лишь укрепила в этой позиции. На этот раз все идет к тому, что мне и впрямь придется его казнить. Досадно. Двух других заговорщиков я знал и приглядывал за ними давно. Глупые, но праведные советники, слишком хорошо помнящие времена войны, они сами не смогут понять, как подло их использовали. Если восстание рухнет, не начавшись, я смогу помиловать их. Офицеры особого дворцового отряда не зря ели свой хлеб. С половину из них я разглядел перед площадью среди заговорщиков. Они готовы были прослыть предателями и лишиться голов еще прежде, чем раскроется заговор, лишь бы поймать мятежников — нельзя не ценить такое. Но о наградах я подумаю после. Левый командир отряда заметил приметные, известные всему дворцу доспехи и повелел схватить телохранителя Его Величества прежде, чем любые другие успели взглянуть на меня, пришлось скрыться в потайной галерее, и уже там меня настигла четверка воинов, чтобы смиренно попадать на колени. Я обменялся доспехами с подходящим по росту воином и вернулся на площадь. В это время командующему северным гарнизоном доложили, что три сотни солдат охраны поддержали мятеж, но в дальних казармах началось волнение. Его объял страх. Три сотни — достаточно, чтобы захватить кортеж, но полный гарнизон охраны сметет их, как японцы сметали наши войска. Немудрено было бояться. Над площадью разнесся приказ выступать. Затушили факелы. Все три сотни стаей мышей бросились через боковые ворота на улицы города, войско рассеивалось и таяло. Это ставило под удар планы заговорщиков, и более того пошатывало мои планы. С огромным риском я добрался до левого командира и разъяснил ему, как следует поступить. Обнаженный меч — это угроза, но у этой угрозы две стороны, легко будет превратить несостоявшееся нападение в несостоявшееся самоубийство. Но если оружие поднимут против кортежа, я уже никак не смогу выхлопотать мятежникам прощение. Время шло. Три сотни человек сидели в засаде, рассредоточившись по улицам под дворцовой стеной. Смятенные, растерявшие свой пыл, воины помышляли о бегстве, и, верно, кто-то уже вернулся на свои посты. Потом, верно, предстоит большая проверка, кто же из них одумался, а кто струсил. Сейчас мой ум занимало другое — не раскаются ли в своем намерении сами заговорщики. Наконец, впереди послышались сигналы гонгов и флейт. Процессия с королевским паланкином возвращалась с ритуала поклонения предкам во дворец.