Сунь
Когда Большой прогнал меня, я побежал туда, где среди всех скорлуп было хорошо и тихо. Я добежал до нашей старой, хорошей скорлупы, но не увидел никого — а внутри было темно и холодно, и мой брат не побежал за мной. И я кинулся обратно. Туда, где был Большой. Прокрался через голую землю, мимо скалы, дальше которой никогда не заходил, увидел там черный хвост брата и запрыгнул наверх. А под скалой, везде, докуда я мог видеть, оказались сплошь такие же скалы и скорлупы — и именно там, я понял, скрылся Большой. Страшно ночью быть там, где большие. Эти скалы и скорлупы, в которых они прячутся на ночь, такие темные, такие громадные. Нигде нет укромного места, чтобы забиться и пересидеть до утра, и ничего, кроме скал и скорлуп, нет. Даже деревьев я не увидел. Только шумело где-то далеко, и от этого делалось еще страшнее. Разве можно разыскать Большого здесь, когда он сам своими лапами может раскрыть любую скорлупу и спрятаться внутри? Разве можно в новом, жестком черном логове отличить его от таких же больших? Страшно. Очень страшно. Неужели он бросил нас? Неужели его нет теперь? Я снова захотел бежать в старые скорлупы, туда, где мы с Большим прежде веселились, играли, туда, где пахло смолой и сладким орехом — но Большой был в другой стороне. Там, где много-много других больших, и все они злы, все хотят его побороть, разорвать, где одни голые скалы, шумно и пахнет гарью. Где нельзя жить. Как Большой может быть таким глупым? Как он может быть таким смелым? Я метался по верхушке скалы и не знал, куда бежать, я хотел назад, но тут мой брат прыгнул вниз, в то самое черное и страшное. Я завизжал, зовя его домой, вцепился когтями в камень, но черного меха на черном не углядеть, и мне стало еще страшнее. И я прыгнул следом. Внизу, в тени, я смог разглядеть хвост брата и побежал следом, крича и зовя, но он не хотел остановиться. Темно было внизу, темно и страшно, я запрыгнул обратно на скалу, и вдруг внизу, под гранью скорлупы, увидел больших. Они прятались, как прятались те меховые среди деревьев, жались к камню, скрывали свои головы и лапы с палками. Неужели они будут охотиться? Но на кого? Неужели на Большого? Или он будет охотиться вместе с ними? Его не было среди этих больших, и мы побежали дальше, перепрыгивая со скалы на скалу. Под другой скорлупой я увидел еще, и еще больших, сверху, даже в темноте, хорошо было различать их тяжелые и странные, блестящие зернами и чешуями логова. Такое же было у Большого, не отличишь, но я запомнил его палку, его мех, его голову. Я мог его узнать даже так. Брат отпрыгнул в сторону, я потерял его из виду, но быстро позабыл о нем и продолжил искать. Много здесь скорлуп, страшно. Если я не найду Большого, будет совсем, совсем плохо. А шум становился все ближе. Странный шум, громкий, но похожий я слышал прежде в наших скорлупах от других больших. Цветастых и ярких, которых мало, которые появляются совсем редко и боязливо, но шумят громко и мерзко, а потом другие большие их прогоняют. Неужели на них будут охотиться, чтобы не шумели больше? Но всегда, когда они шумели, Большой был рядом и слушал их, словно именно для него они издавали свои звуки. Там, где так шумят, всегда должен быть Большой. Спрыгнув вниз, я побежал на звук.***
Цзы
Много, много больших пряталось среди этих скал, все они рычали, громко дышали, были злы и голодны. Я чуял, они готовы бросаться друг на друга — но все сидели тихо, затаившись, и глядели в одну сторону. Никогда прежде я не чуял так много злобы, никогда они не собирались такой большой стаей — и никогда не сидели так тихо, вместо того, чтобы рычать и скалиться друг на друга. Я понял, что они ждут. Ждут как те страшные, с клыками и острыми когтями, чтобы напасть, разорвать, утащить и съесть. Не Большого — он был среди них, сидел тихо и ждал, готовый охотиться вместе с теми, кто так яростно кидался на него до этого. Но кого тогда? Вдруг брат кинулся вперед, туда, где шумели, кричали и скрежетали, откуда эти кричащие и скрежещущие двигались к нам. И я побежал за ним. Скалы разошлись в стороны, и проход между ними стал широким и ровным, как высохшее дно реки — а там, впереди, двигалось целое множество больших. Они несли горящие палки, и от огня вокруг них было светло, как днем, в лапах у них были странные, громкие штуки, и эти штуки лязгали и визжали, как живые. А по центру, в самой куче сгрудившихся больших, качалась и двигалась вперед та самая скорлупа, в которой Большой сидел еще тогда, когда мы попали в лес. Я побежал навстречу, забрался на скалу, чтобы разглядеть получше, так что мог уже различить лапы и морды. Я увидел, что скорлупу эту другие большие несут своими лапами, держась за отростки снизу — а в самой скорлупе, как ядро в орехе, сидел кто-то, и на нем было логово самого Большого! Загрохотал гром позади меня. Я юркнул в щель под скалой, сжался — а другие большие, с теми страшными блестящими и узкими палками в лапах, крича и воя, кинулись к этим шумящим. Это от них был гром, их лапы ударялись о землю тяжело как гроза, палки в их лапах звенели и лязгали громче, чем те штуки шумящих. И вдруг наперерез этим, с палками, кинулись другие. Все заметались, сгрудились вокруг скорлупы, защищая ее своими телами, а тот, что в красном логове Большого, поднялся, выглянул вперед, прорычал что-то злым низким голосом — но не голосом Большого. Палка в чьей-то лапе опустилась на чужую шею и разбила ее пополам, захлестала кровь, и туша большого рухнула на землю. Закричал кто-то, замелькали другие палки, яркие, на которых отражался рыжий свет огня, и уже темные, грязные, запачканные кровью и мясом. Стоял грохот и скрежет, палки ударялись друг о друга, как ударяются камни, летели искры. Большие падали, изуродованные, кто без лапы, кто без головы, кто пробитый насквозь, визжали и выли. Кровью стало разить сильнее, чем смолой и гарью. И вдруг я увидел Большого. Я узнал его среди всех, хоть и в чужом логове — сильного, страшного, от него бросались врассыпную. Палка в его лапе сверкала молнией, он взмахивал во все стороны, отбивая чужие палки, разбрасывал наседающих на него одним движением, пронзал и разбивал на куски. Самый сильный, самый страшный из всех, он встал между той скорлупой и всеми, кто кидался на нее, и вместе с ним другие сильные и страшные защищали ее и того, кто сидел в ней. Мертвых становилось все больше. Кто-то ринулся к той скорлупе, на него навалилось, пригнули к земле, он вырвался и кинулся вперед… и вдруг застыл в ужасе перед мордой Большого. Тот весело оскалился, поднял свою палку поперек чужой — и я понял, что его больше не тронут.***
Комментарии писца
Ярко освещенная процессия текла по темным улицам как Серебряная река. Слуги с факелами, евнухи, носильщики, музыканты, попусту бередящие сон горожан… днем шествие казалось скромным, но в темноте ночи, среди рыжих всполохов пламени, растянувшееся вдоль улицы, оно выглядело варварски пышным. Неправильным, недостойным этой ночи, недостойным едва-едва отстроенного города, недостойным самой памяти предков, почтить которых и было отправлено. Слишком много в этой процессии было людей, слишком шумно, хоть это и было меньшим из всего, что советуют в канонах. Такое скопление бездоспешной и беспомощной челяди было выгодно заговорщикам. Все войска командующего северным гарнизоном бросились в атаку. Их не набралось и сотни — кто струсил, кто, узнав о поджидающем войске, переметнулся на другую сторону, кто, верный мне, ушел сам и увел за собой других. И когда эта сотня раскололась пополам, я готов был смеяться в полный голос… но прежде предстояло посмеяться клинкам. Все выходило в точности так, как я планировал. Вокруг паланкина сбились в плотный, дрожащий от страха ком все слуги, но их надежно закрывали два, три слоя тел в доспехах. Я не спускал глаз с командующего гарнизоном — разъяренный, в лучшем проявлении своего твердого как копье духа, он бросался напролом, разя направо и налево, в толчее рубки взрывом летели из-под его меча искры и брызги крови. Телохранитель из паланкина тянулся ко мне, готовый выхватить меч и броситься в бой сам, но и мне не доставляло тягот защищаться. Кроме забав с женщинами и своими шпионами я многими способами скрашиваю свой досуг, и настоящих упражнений с мечом в моем распорядке давненько не было. Я боялся только одного. Что здесь, вопреки приказу, окажутся мои преданные бельчата. Там, где человеку без железных пластин на груди не выжить, их попросту затопчут. Ловушка посреди дороги, где до сих пор кипит битва, не оставит им шанса. Все меньше и меньше оставалось среди заговорщиков тех, кто сражался с подлинным жаром, лишь сам командующий северным гарнизоном сплотил вокруг себя ядро верных и яростных, искренне рвущихся к паланкину. Многие другие уже бились вполсилы, лишь защищая свою жизнь — будто уже заранее сделали признание и готовят теперь слезные отповеди, чтобы я сжалился над ними и заменил казнь ссылкой. Вновь будут стенать и дуть в уши министры, требуя строгого наказания для тех, кто его действительно заслужил, но моя мягкотелость спасает меня сейчас. Если б каждый из заговорщиков страшился пыток, они бы сражались в неистовой ярости, зная, что при любом исходе погибнут. Так, как сражается сейчас единственный, чьей смерти я хочу избежать всеми силами. Плохую местность выбрали мятежники для засады, словно нарочито плохую, и этим утвердили меня во мнении, что не заслуживают казни. Наивные и бессильные, бросившие все свои ресурсы на пустую дорогу, где их как стрела могут пронзить дворцовые войска, они лишь кичились осознанием своей праведности передо мной, преступником — но даже не смогли удержать собственных воинов, едва человек в моих одеждах показался на их пути. Позабывшие загнать себя в угол, они выбрали лучшую местность для дезертирства. И теперь мне самому приходится превращать выбранную ими местность в местность смерти, чтобы они сразились, наконец, в полную силу. Командующий вновь рванулся к паланкину, и прежде, чем я преградил дорогу, другие воины навалились, скрутили, поставили на колени к моим ногам. Могучий боец, он сбросил с себя одного, второго, отбил нацеленный под ребра меч и в последней попытке кинулся на того, кого мнил своим королем. И увидел меня. Растерявшей твердость рукой, в нелепо долгом замахе командующий северным гарнизоном вскинул над головой меч. Я успел схватить его за пояс, занесенный клинок задрожал в чужой руке. Удар в сердце закончит сейчас восстание. Не сдерживая победной улыбки, я рассек широкий алый генеральский пояс, сорвал его и обтер от крови свой клинок. Замерли окружившие нас воины. — Милость вашего величества безгранична! — взвыл командующий, отбросил меч и рухнул к моим ногам в земном поклоне. И вдруг со стены мне на плечи прыгнул сперва серый, а затем и черный бельчонок.