Сунь
Никто уже не смел тронуть Большого. Перестали скалить на него зубы, перестали рычать вслед, еще сильнее и гуще пахло теперь чужим страхом вокруг него. Побивший всех своей долгой острой палкой, Большой прохаживался свободно, весело порыкивал и похрюкивал на остальных, а те только жались к скалам и створкам скорлуп. Не пахло больше смолой и огнем — а только подпаленной этим огнем шкурой. Я видел того, второго большого, который ночью побивал всех своей палкой. Видел в непривычном белом логове, которое все остальные большие всегда прятали под слоями других, подранного, так что вся его шкура была в пятнах крови, а морда перекошена от боли. Его тащили другие, в рассохшейся на остов, ребристой полугнилой скорлупе, закрытой со всех сторон — и как только он смог забраться внутрь? Он выл, подняв морду к небу, его лапы аж побелели, так сильно он вцепился в стенки своей скорлупы, и вой его был то ли радостным, то ли воем боли, то ли облегчения. Совсем тихо стало после того раза. Скучно стало Большому — и он вновь начал играть со мной. И, видно осмелевший, он начал притаскивать себе в жилище самые удивительные штуки. Он нашел нам с братом скорлупу, навроде той, где сидел тот большой, из частых-частых ребер, иссекших ее во все стороны, но эти ребра были такие тонкие, что вся скорлупа состояла словно из одних промежутков. В одном месте ребра переплетались друг с другом совсем уж странно, часть отвалилась, и Большой своей лапой отгибал и пригибал их, заламывал друг на друга. Я и сам нашел потом сучок, который он поворачивал своими пальцами, и научился поворачивать его так же, за что Большой дал мне целую груду орехов. В этой скорлупе было и логово — не как у больших, а самое настоящее, плетеное из тонких веточек и выстланное внутри мягким теплым пухом. Были и ветки, и шишки, и маленькая лужица с чистой водой, а самый низ, цельный, без перегородок, устилала сухая трава. Весело было играть там, мягко было спать там, но нигде не было лучше, чем в логове у Большого. И я выбирался из этой скорлупы всякий раз, как хотел посидеть на лапе и загривке Большого, мы вместе с ним слушали, рычали и фыркали на тех, кто приходил к нему. Я понял, какие злые и страшные в действительности большие, как их здесь много. Они все приходили, сидели, ходили вокруг, смотрели на меня злыми глазами, и я сам забирался в логово. Уже оттуда я следил, запоминал, как Большой посвистывал и пощелкивал на разные лады, отмечая каждого, ел орехи, которые он зачем-то давал мне. Не было Большого рядом — я сидел в скорлупе, в теплом логове, и когда другие пытались класть на ее донце орехи и ягоды, я выкидывал их и сидел тихо. Страшно было есть то, что не пахнет пальцами Большого. Он был рядом — я отворачивал ребра скорлупы, бежал к нему, забирался в логово и сидел там, а его большие теплые пальцы почесывали меня по загривку. То же делал мой брат, мы вместе теперь спали и вместе ели, и Большой теперь приходил то по свету, то в сумерках, то совсем в темноте. Непривычно было, хотелось спать, я забирался в родное логово и затихал там, укрывшись хвостом, а Большой гладил меня своей огромной лапой нежно-нежно. Сколько бы ни было вокруг других больших, какие бы страшные они ни были, здесь, под сильной лапой Большого, мне было хорошо и спокойно.***
Цзы
Странное случилось с Большим после той ночи, когда он побил всех палкой. Все стали бояться его, все горбились и пригибали головы, едва видели его, но сам он стал бояться их всех. Когда ночью он передавал незнакомому большому тот орех в длинной белой кожистой скорлупе, я чувствовал, как напряглись мускулы его лапы. Как прежде, я хотел побежать и отнять орех, и передать его Большому, чтобы он угостил меня вкусным, но он остановил меня резко и зло. Я не знал, что делать. Ночью Большому было страшно, и я не понимал, почему. Никто не хотел на него наброситься, никто даже не подходил, погода стояла самая лучшая, днем было тепло, а ночью дул свежий влажный ветер. Нечего бояться. И я сидел, угревшись, под лапой Большого, и слушал, как он дышит. Даже играть не было охоты. А потом он вдруг притащил огромную скорлупу, и гнездо в ней, и орехи, и ягоды, и много-много веселых веток, больших и маленьких, и с того раза перестал бояться. Он играл с этой скорлупой, будил меня, среди дня, когда я привык спать, играл с орехами, играл с какими-то незнакомыми волокнами и плодами, даже звал других больших, чтобы поиграть вместе со мной. Днем я все время хотел спать, мы играли только рано утром и поздно вечером, редко-редко он будил меня среди дня, зато давал поиграть вместе с братом и кормил самым-самым вкусным. Он учил забираться в ту скорлупу и выбираться из нее, как и раньше я находил таскал для него орехи и всякую всячину. Злились другие большие, шипели, их морды морщились и ноздри раздувались, я боялся с ними играть — но Большой подбадривал меня, а те, другие, всякий раз ничего мне не делали. И со временем я привык к новому логову, тесному и уютному, которое нашлось в той скорлупе, и к тому, что спал там вместе с братом, как было давно-давно, и к тому, что теперь Большой разрешает мне играть с кем угодно. Иной раз он только выпускал меня и тут же звал к себе, а то давал схватить орех в чужой лапе и снова подзывал к себе, и кормил самым сладким, самым вкусным. Он снова больше ничего не боялся. Мы даже учились охотиться. Те орехи, с горькой кожистой скорлупой, пахли разным, пахли горьким и кровью, и теперь Большой угощал меня всякий раз, как я находил такие пахнущие кровью орехи. Один раз я даже решил поохотиться без того, чтобы он позвал меня играть. Уже днем мы вместе гуляли по опушке леса, который рос между скал в его обиталище, и я увидел там огромное, ногастое, хвостатое, с тщедушной маленькой головкой и коротким острым носом, Я бросился вперед, прыгнул на его огромный хвост и вцепился зубами и лапами. Ногастое взмахнуло хвостом, поднимая меня, я испугался, зажмурился, вцепился еще крепче — а оно вдруг стало трясти хвостом и бегать по кругу, и это оказалось весело и совсем не страшно. Я бегал за ним, вцепившись в одну длинную, плоскую волосину хвоста, дергал, кричал, и наконец выдрал ее и гордо понес Большому. Тот захрюкал весело и громко, а за ним вдруг захрюкали другие большие, которые стояли рядом, напряженными и злыми, и это тоже было весело и нестрашно. А ночью он выпускал меня из той скорлупы или я выбирался сам, запрыгивал ему в лапы, или на лапу сверху, или на самую макушку, а он сидел, тихо-тихо дышал и гладил меня, пока я не засыпал. Хорошо было. Очень хорошо.***
Комментарии писца
Обезглавленное восстание долго будет прирастать новыми членами. Теперь у меня есть время заняться, наконец, тем, ради чего я взошел на трон. Командующий гарнизоном на первом же допросе, прежде пыток признался во всем сам, не забыв сравнить меня с древними тиранами из летописей, и этим сохранил себе жизнь. Он заслужил прощение уже тем, что умолял казнить, но я не имел права прощать — и потому отправил несчастного в ссылку на северную границу, подальше от того места, где он служил до того. Вслед за бывшим командующим полетело тайное прощение, дабы сразу устроить его в новый гарнизон, негоже разбрасываться боевыми генералами. Все выходило по читанному мной еще в юности трактату. «Вот дело полководца: он должен сам быть всегда спокоен и этим непроницаем для других; он должен быть сам дисциплинирован и этим держать в порядке других. Он должен уметь вводить в заблуждение глаза и уши своих офицеров и солдат и не допускать, чтобы они что-либо знали. Он должен менять свои замыслы и изменять свои планы и не допускать, чтобы другие о них догадывались. Он должен менять свое местопребывания, выбирать себе окружные пути и не допускать, чтобы другие могли что-либо сообразить». Лишь в одном я отступил от правил. Я не казнил ослушавшихся приказа шпионов. Бельчата более не были моими солдатами, не смог я командовать ими, как войском. Они стали мне бесполезны, более того — опасны. Опасны, как всякий чрезмерно любящий подданный, и даже более. Если полководец будет любить людей, его могут обессилить, этот постулат военного искусства я запомнил крепче всех прочих. Пусть Сунь и Цзы никогда не были людьми, я, вопреки предостережению их достославных имен, уже успел полюбить их. Оставалось или уничтожить несносных зверенышей, или отказаться от своего замысла. Должно быть, я плохой правитель. Но я не смог сделать ни первого, ни второго. Лучшую, наибольшую птичью клетку, как для пары больших попугаев, поставили в моих покоях. В первый же день я научил обоих бельчат отпирать запор, а служанку, что в недалекой доброте принесла чересчур сладкие кунжутные конфеты, велел высечь. Каждому евнуху я дал покормить зверенышей, но как верные псы, ни с чьих рук они не стали есть — и это сняло с меня часть страхов об отравлении. Никто кроме меня не будет кормить и поить моих шпионов. На пиру, который я устроил в седьмой день седьмой луны, я сам выпустил бельчат на свой стол, смеялся вместе со всеми, не обращая внимания на зажегшиеся злым огнем глаза сановников. Но тот гнев был прост и понятен, его питало бессилие, питала боязнь моего благополучия. Правители древности позволяли себе приручать тигров, сказал я тогда вытаращившим глаза советникам, а белочки своими повадками напоминают мне о жизни и участи простого народа. Немудрено, что каждый, кого я отставил от себя, затаил злобу на моих воспитанников. И когда Цзы, играясь уже при свете солнца, выдрал из хвоста павлина перо и принес его мне, стоявшие подле евнухи смеялись глухо и принужденно, лишь после того, как засмеялся я сам. Но раз уж я поставил на кон жизнь тех, кого опекал уже полтора года, в моей власти было назвать самую высокую цену за нее, и позаботиться, чтобы даже в самом дальнем павильоне дворца знали ее до последней черты. Знали и трижды думали, прежде чем осмелиться выменять ее на свои убеждения. А пока весь двор свыкался с мыслью, что не наложницы завладели моим разумом, не очередной фаворит-советник и не идея очередного строительства, а безмозглое веселое зверье, я мог успеть и разобрать свои собственные дела, и подготовить своих шпионов к следующему ходу. Ни один из сановников не верил, что Сунь может запомнить их всех поименно и научиться различать, и на всякой личной беседе серый бельчонок сидел то в рукаве, то на плече, то в руках, и лущил орехи, когда в обсуждении я называл придворных по имени. Ни один из сановников не боялся, что Цзы утащит у него что-то ценное, когда тот по моему приказу хватал то кисти на поясе, то конверт с письмом прямо из рук, они кидали полные злобы взгляды на бельчонка, но не на меня. Целый месяц бился я над тем, чтобы они бросали всякое занятие по команде и возвращались ко мне, будто ничего не было, и чтобы знали, что выполнили приказ и я доволен ими. Сунь прекращал следовать за юбкой очередной служанки и бежал ко мне за наградой, Цзы выпускал из лапок прежде схваченное письмо. В глазах всего двора они были не более чем бесполезными любимцами Его Величества. Но не в моих. И это пугало сильнее готовящегося восстания.