Реквием

      В темную комнату сквозь дверную щелку попадал теплый свет от дрожащего пламени свечек. Мальчик посмотрел несколько секунд на бегущий по полу желто-оранжевый лучик, а затем вновь обратился к тому, что было ранее скрыто от него за дверью, не зная, как повернуться — глазами или ухом.       Любопытство победило. В щель влез только один глаз, однако его было достаточно, чтобы разглядеть происходящее.       Рядом со столом у окошка стояла его мать. Высокая, даже слишком и почти неприлично высокая, тощенькая, с длинными худыми руками, пальцы которых всегда были нервно обкусаны, она была похожа на сосновую веточку в период сырой теплой зимы. Её огромные, слишком большие для ее лица, глаза напоминали оленьи — в них всегда таилась не слишком усердно скрытая бесконечная грусть.       Она нервно перебирала ткань подола своего старенького платья и смотрела в пол. — Ему скоро пять, — говорила она тихим, почти надломленным голосом. — Он начнет спрашивать про тебя. И что мне ему ответить? — Я не знаю, Беатрис, — отмахнулся от нее мужчина, сидящий за столом. На его руке красовался здоровенный, уже, наверное, старый, шрам через все пальцы. Его лицо было скрыто тенью, но мальчик мог поклясться — хоть он и не видел этого человека ни разу в своей жизни, как не видит сейчас, он узнал его. Что-то подсказывало ему — это он. Его отец. — Не мне учить тебя изворотливости, — продолжал он таким тоном, будто отчитывал ее. — Но правду он знать не должен. Я серьезно. Ему же хуже. — Я понимаю, — сглотнула девушка. Дрожащими руками она забрала прядку волос за ухо. Они были очень длинными и густыми — и по непонятной причине она всегда прятала их от людских глаз. Иногда мальчику казалось, что она сама боялась своей красоты. — Не переживай, Беатрис, — мужчина встал перед ней и ласково погладил ее узкие плечи. — Я не оставлю вас. Буду присылать Якуба, он выучит парнишку всему, что знает любой уважающий себя знатный юноша, поверь мне. И тебя читать научит. А когда научит, буду писать тебе письма. И ты пиши. Договорились?       Этот договор ее не устраивал — это было видно по её сжатым в ниточку губам. Но отказывать людям — вернее, мужчинам, исходя из наблюдений ребенка — она не умела, и поэтому ей каждый раз приходилось непроизвольно признавать свое поражение. Она вздохнула. — Договорились.       «Не путай смирение с греховным бездействием. Смирение — величайшая благодать», — так она учила своего сына. Но единственное, что он из этих уроков выносил — смирение однажды убьет её, потому что медленно убивает уже сейчас. Или она убивает себя самостоятельно, а это — грех гораздо больший, чем бездействие.       Мужчина обнял ее, и из-под длинной черной накидки, скрывавшей всего его, показался красивый белый шелковый воротник. Когда странный гость обернулся, чтобы уйти, его глаза остановились на приоткрытой двери в комнату, где был ребенок. Мальчик тут же отпрянул и спрятался в тени, но был уверен — незнакомец его заметил. Его лица не было видно из-за тени от капюшона, но кое-что разглядеть ребенок успел, а главное — запомнил. Его ярко-зеленые, светящиеся в полутьме глаза.

***

      Гэвин шумно выдохнул и, вздрогнув, открыл глаза. Зевнул, огляделся. Ричарда не было.       Из окна задувал морозящий щеки ветер, виднелись брызги звезд и по-необычному яркая Луна, освещавшая комнатку. Рид вдохнул носом холодный воздух и почувствовал, как тело его вновь расслабляется.       Приближающаяся зима заставляла его чувствовать умиротворение.       Чтобы не забыть только что приснившийся сон, мужчина принялся раз за разом пересказывать его себе, шепча под нос важные детали: пришел в мантии — скрывался; белый воротник, собственный учитель (вероятно, прислуга) — знатен и богат; шрам на руке — может, был на войне; зеленые глаза… у Гэвина точно от него.       Подобные сны он видел часто, даже пугающе часто. Подсознание словно в насмешку подбрасывало ему несвязные воспоминания, тщательно скрытые, как Риду казалось до поры до времени, — мол, посмотри, ты думал, тебе все равно на этого человека, а на самом деле…       Все было гораздо хуже, когда эти сны имели облик кошмаров — тогда Гэвин вообще не мог спать. Сейчас все происходило гораздо легче. Ему даже начало казаться, что этот плен идет ему на пользу — хотя, конечно, это было не так.       Он жалостливо взглянул на старого дядьку, который спал мертвым, или почти мертвым, сном. Нет, плен никому не идет на пользу.       До уха донесся шум солдат. Пирушка? Нет, споры. Громкий мужской возглас — видимо, командир, — и все звуки тотчас умолкли. Решался какой-то очень важный вопрос, это ясно. Но какой?       Через некоторое время послышались звонкие шаги по лестнице. В комнатку вошел Ричард, плюхнулся на пол, сжал переносицу, сожмурив глаза. — Что случилось? — спросил Рид, заставив рыцаря вздрогнуть. — Я думал, ты спишь, — ответил он. — Нам кое о чем сообщили. Не очень утешительном. — О чем? — Мы возвращаемся в Лондон.       Дыхание Гэвина перехватило. Окружающие звуки пропали.       Вот и всё. — Вот как…       Ну, хорошо. Если на чистоту...       Было глупо полагать, что они останутся здесь навсегда, что этот плен продлится вечно. Было глупо не думать о том, что будет дальше.       Прямо сейчас Риду стоило больших стараний напомнить себе, что он всего лишь пленник. — Когда? — Точно не знаю, — ответил Ричард, и голос его звучал едва ли не так же взволнованно, как звучали мысли Гэвина. — Через неделю, если я не ошибаюсь. — Неделя, надо же, — произнес Рид просто чтобы сказать хоть что-то.       Итак, через неделю его, еще четырнадцать тысяч пленных и больше десяти тысяч солдат ожидает долгий и длинный поход в Лондон. Но это совершенно не главное. То, о чем невольно задумался Рид, это… — Когда мы прибудем в Лондон… — начал он тихо, решив высказать волнующую его мысль. — Что с нами сделают? — Не знаю, — Декарт нарочито равнодушно пожал плечами. — Отдадут феодалам, наверное.       Они оба понимали, что никаким феодалам их не отдадут.       «Это конец. Это конец. Это конец, » — без остановки твердил внутренний голос. Рид бы и рад заткнуть его, но сам поневоле начинал повторять за ним.       Все поменялось в один момент, как только он узнал, что его ждет.       Рабский труд или виселица? Или место в английской армии? У Гэвина было три пути, и все три были просто ужасны.       Этого можно было ожидать. Нет, не так — это было ожидаемо, до боли очевидно. Теперь он понял — статичность туманит восприятие. Неизменность туманит мозги. — Слушай, — начал Ричард. — Я что-нибудь придумаю, ладно? Попробую отделить тебя от всех и представить своему отцу. Он тебя куда-нибудь определит. Это все равно плохо, но ты хотя бы будешь в относительной безопасности.       Гэвин лишь хмыкнул, ничего не ответив. Стоило ли говорить, насколько наивным, по-детски глупым, рискованным и опрометчивым был этот план? Но он все равно взглянул на Декарта с благодарностью — не каждый способен вот так заступаться за почти незнакомого человека, который к тому же должен быть твоим врагом.       Рид оглядел Ричарда и невольно улыбнулся. Ну какой из него враг? Он вообще может быть чьим-то врагом? Для этого он пока был слишком молод. — Ты ведь спал, когда я ушел, — заметил Декарт, прерывая поток мысли Гэвина. — Что случилось? — Ничего. Просто… сон. Не очень приятный. — Мне скоро опять нужно будет уйти — нас отпустили, только чтобы проверить, как идут дела на постах. — Дела идут нормально, можешь не переживать. — Ты уверен?       Гэвин вновь не смог сдержать улыбку. Ричард повторил её. «Красивый.» — Тогда спи, — продолжил Декарт. — Ночь темна, до утра далеко. — Не усну больше, — Рид пожал плечами. — Так уж я устроен. — Я знаю одну колыбельную… — О нет, — выдохнул Гэвин. — Только не это. — Да! — запротестовал рыцарь. — Эта колыбельная лучше всех на свете. Будешь спать, как младенец.       Пленник с сомнением поглядел на него, пышущего почти неуместным энтузиазмом. — Ну, давай! Тебе понравится.       Рид выдохнул. — Ладно. Только если ты красиво поешь. — Я бы не был так уверен в этом, — добавил рыцарь. — Но ты уже согласился послушать, так что терпи.       И он начал напевать песенку: Смотрю на звезды, и средь них, Витая в облаках, Искрится серый лунный свет, Твой голос и мой страх. Поешь ты: «Я навеки здесь И вечно я с тобой» Но знаю я, что ты меня Покинешь, милый мой. В твоих объятьях жар горит, Жар тысячи сердец, Но я боюсь: не хватит их, Смертей идет гонец… Смеешься ты: «Все это — вздор! Я так люблю тебя! Когда войне я дам отпор, Пойдешь ты за меня? Я все победы посвящу Тебе, тебе одной!» Такой ответ ему верну: «Прошу, вернись живой…» Когда совсем зашла Луна, И ясным стал рассвет, Мой призрак в щелину окна, Сбежал — как первоцвет. Любимого давно уж нет, Он плачет в облаках, И войнам этим сотня лет, Не видно им конца… И каждый раз когда я сплю, То вижу я в мечтах, Ту серебристую луну, Конец войны, мой прах.*       Ричард закончил петь эту простенькую мелодию, избегая в ней трудные для его исполнения места, и заискивающе уставился на Гэвина, мол, «ну, что скажешь?»       Надо ли говорить, что Рид ни слова произнести не смог?       Голос Ричарда не был особенным. Он не был невероятно красивым, глубоким, чувственным. Он не восхищал, не поражал, и он не мог бы удостоиться внезапных, неожиданных комплиментов. У всякого другого он вызвал бы желание подпеть — но на этом всё.       Но было в нем что-то такое… Необъяснимое. Что заставило Гэвина забыть обо всем. Было в нем что-то такое, что внезапно заставило его голову закружиться, а кровь — вскипеть. До недавнего момента Рид и не подозревал об этом, но точно то же самое было и в самом Ричарде.       Гэвин посмотрел на него, и видел словно другими глазами. Все его внутренности будто сжались, а по спине побежали мурашки. С телом происходило что-то странное, но когда ему пришла в голову мысль, что это нужно как-то проконтролировать, она тоже отключилась, и всё, о чем Рид мог думать, — это то, какие красивые у Ричарда руки (как он не заметил этого раньше?) и как волшебно в его серо-голубых глазах отражается Луна. Луна с улицы или из той песни? Уже не важно.       Откуда-то снаружи послышался рожок — солдат опять собирали на какой-то совет. Это слегка протрезвило Гэвина, он прокашлялся, зажмурился, чтобы не видеть перед собой это ходячее произведение искусства, и каким-то севшим голосом произнес: — Поздно уже. Уходи.       И он ушел. Рид признал — теперь для него это не было секретом — возможно, он хотел бы сказать что-нибудь другое. Что-нибудь в роде: «Посиди со мной еще».       Потому что Гэвин знал — увидеть в этом «уходи» заботу, искреннюю, нежную, почти преданную, проявившуюся не сейчас, но лишь сейчас выраженную, Ричарду было бы слишком трудно.