Реквием

      Каждую секунду Ричард думал, что ему пора бы забыть о том, что происходило в Кале несколько десятков часов назад, но с каждой попыткой расслабиться и пустить ход мыслей на самотек, они каждый раз возвращали его туда и являли одну и ту же пугающую до искреннего ужаса картину:       Из-за черных туч на темно-зеленый лес вдалеке вдруг пролился лучик солнца. На лицо Ричарду упала капля дождя. Перед его глазами — тысячи пленных. Стоны. Плач. Вой. Длинные очереди. И немой вопрос: «Кто пойдет следующий?», напоминающий больше ставки на то, чья жизнь окажется на несколько часов, минут, секунд короче жизней остальных. Их судьба едина, и скорбь друг о друге, своем доме и тому, что должно было, но не успело свершиться, едина. Каждый из тех, кого выводили на плаху, с ненавистью глядел на английские войска, на фоне бесчисленного количества французов смотревшихся просто сборищем. Кто-то посмеивался, кто-то тихо переговаривался, кто-то просто внимательно наблюдал за происходящим, думая о своем. Ричард хотел бы высказать или хотя бы придумать в счет каждого какую-нибудь остроту, но вовремя спохватился, ведь каждое произнесенное или не произнесенное, но подуманное слово относилось и к нему. Возглавлял всю эту процессию Генрих с…       Декарт одернул себя, старательно выбрасывая эту картину из головы, возвращаясь в реальность и пытаясь занять свои мысли чем-нибудь другим, более насущным. Долго искать что-то для этого не пришлось: перед его взором возник поражающий своими размерами военный корабль.       Этот галеон был великолепен. Торжественнен, громаден, внушителен, укреплен и оснащен по последнему слову техники. Но что еще более впечатляло Ричарда — он мог видеть Генриха в непосредственной близости от себя в «обыкновенной», если можно так выразиться, обстановке — не на поле боя или в тронном зале. Молодой король вызывал у него небывалый, почти детский восторг. Нет, самого Декарта на галеоне не было и быть не могло — он плыл слегка позади на корабле поменьше, поскромнее и попроще, и это только усиливало внушительность огромного судна перед ними. Гул тогда стоял страшный: где-то позади во все горло верещали чайки, ветер шумно раздувал паруса, а плывущая впереди мечта любого капитана с грохотом разрезала накатывающие волны, одновременно и облегчая, и затрудняя передвижение всего флота позади.       Ричард, облокотившийся на борт кораблика, перевел свой взгляд с Генриха на горизонт. Небо было затянуто тонким слоем облаков, сквозь которые проглядывали бледные лучи утреннего солнца. Декарт поежился от холодного ветра; брызги воды летели ему прямо в лицо, и от этого становилось еще холоднее. Но отойти от борта, равно как и спрятаться в теплом трюме, он не мог, да и не хотел. Ричард был из тех людей, что любят чувствовать чувства, какими бы они не были, что бы ни вызывали, проживать их, изживать их и с готовностью испытать что-то новое. Например, Ричарду никогда не приходилось плыть на корабле посреди зимы — и ему это очень нравилось, даже при том, что доставляло немалый дискомфорт.       Декарт вдруг подумал о Лондоне и, вопреки тому, что внутри у него все так и металось из стороны в сторону, улыбнулся. Они победили и прославленные с триумфом возвращаются домой, к семье — что может быть лучше? Но Лондон Ричард ненавидел, своего отца боялся до дрожи в коленках, а бесконечная качка заставляла накатывать тошноту. Неискренняя улыбка сбежала с лица — и это не упоминая о самых главных причинах своих волнений. — Чего грустишь? — подошел к нему Джеймс Уальд своей излюбленной развязной походкой и по-свойски закинул руку ему на плечи в дружеском полуобъятии. — Не хочешь домой? — Не хочу, — поморщился он, но руку его не убрал. — Как всегда. Чем Лондон тебе так не нравится?.. Стой, не отвечай, а то и я мнение свое поменяю, а я этого не хочу. — Договорились, — хмыкнул Декарт. — Чем займешься, когда вернемся? — Все как всегда, — улыбнулся друг. — Вечера, вино, веселье… кстати, помнишь Вильму? — Как не помнить, — кивнул Ричард. А затем зачем-то заметил: — Всё начинается с «в».       Замечание осталось без внимания. — Я женюсь на ней, — мечтательно продолжил Уальд, будто и не услышал его слов. — К черту войну. Точно, женюсь. — А она пойдет за тебя? — Декарт с сомнением приподнял бровь. Тот рассмеялся. — Конечно, пойдет. Куда денется? А на наше венчание ты можешь прийти с этой… как её… Хейзел? Хельга? — Хлоя, — исправил его Ричард. — И — нет, я не собираюсь никуда с ней идти, и поддаваться матушкиным убеждениям насчет женитьбы тоже не собираюсь. — Очень зря, — скептически заметил Джеймс, заправляя изрядно отросшую прядь русых волос за ухо. — Эта твоя Хлоя — редкая красотка. Если бы не Вильма, я бы ей… — Не хочу об этом знать, — рассмеялся Декарт, почесав щеку с отрастающей щетиной. — И Вильма, думаю, тоже не хочет. — А ты ей и не скажешь, — заявил друг. — Мы мужчины, нам можно простить наши минутные слабости. Я же не заостряю внимания на том, с какой тщательностью ты ухаживал за тем пленным. Кстати, куда ты его дел?       Ричард долго молчал. Мысли в голове метались из стороны в сторону, и ни одна из них не могла сойти за внятную отговорку или хотя бы на уход от вопроса. — Его повесили вместе со всеми, — наконец показно равнодушно и с напускным недоумением ответил он, отворачиваясь в сторону горизонта. — Н-е-е-ет, — протянул Уальд, морщась. — Даже не думай обмануть меня, Декарт, ты ведь знаешь — не выйдет. Ты отпустил его, так? Как тебе это вообще удалось?.. Стой, не уверен, что хочу знать.       Рыцарь не ответил, досадливо морщась. Джеймс тем временем продолжил свои рассуждения вслух. — А где та твоя накидка с волчьим воротником?.. Замечательный мех… И неужели ты отдал ему такую вещь? — Прошу, никому не рассказывай, — Декарт умоляюще уставился на друга. — Пожалуйста. — Я буду молчать, — Джеймс Уальд пожал плечами, словно бы ему было все равно, узнал бы кто-то об этой тайне или нет, но подробности он не раскрыл бы, потому что в этом нет никакой для него выгоды — он молчал бы хотя бы поэтому. Ричарду же было все равно, сохраниться его тайна из-за доброты душевной его друга или его мелочной натуры — но он предпочитал не замечать, есть ли Уальду дело до его секретов, просто для того, чтобы самому лишний раз не волноваться, не тревожиться и никак не менять текущего между ними положения дел. — Но и ты пойми, — продолжал Джеймс, — это война, для неё и невинные жертвы, и казни, и убийства — в порядке вещей. Тебе стоит к этому привыкнуть. — Знаю, — отчего-то слегка разочарованно выдохнул Ричард и перевел взгляд вниз, на воду. В темной бездне виднелось его размытое дрожащее отражение. Ему вдруг подумалось, что Гэвин сейчас смотрит на то же самое небо с холодным утренним солнцем, слышит те же звуки воды, чьи волны, рассекаемые кораблями, похожи на старую, полузабытую мелодию, дышит тем же воздухом и те же брызги летят ему в лицо, и от этой мысли всего его охватила какая-то приятная, светлая, сладкая грусть.       Декарт хотел было зацепиться за это чувство, но в голову ему вновь пришли стоны, плач, вой, ставки на то, чья жизнь окажется на несколько часов, минут, секунд короче жизней остальных, ненависть в глазах французов, переговоры и смешки со стороны англичан и Генрих с абсолютно невозмутимым, непроницаемым лицом.

***

      Глаза Гэвина широко распахнулись еще до того, как он проснулся и задолго до того, как он понял, что с ним происходит. Что-то — вернее, кто-то — сжимал его нос и рот, нависнув на нем полностью — было чувство, что еще чуть-чуть, и у него продавятся зубы. Затем он разглядел лицо рыбака — оно выражало отчаянную (однако же, беспочвенную) злобу, все у него сжалось и скукожилось, и даже ярких белков глаз не было видно из-за складок кожи. Стоя на коленях над Ридом, он всем своим весом давил на него, все силы направляя на то, чтобы ограничить поток воздуха и вызвать тем самым как можно более скорую смерть.       Легкие Гэвина зажгло, все внутри переворачивалось, от страха закружилась голова. Времени на то, чтобы разобраться в происходящем, у него ушло немного. Его глаза раскрылись еще шире, словно бы от этого увеличивались его шансы завладеть ситуацией, сосредоточил все свои силы и коленом начал бить француза между ног снова и снова, чтобы тот, если не слез полностью, то хотя бы ослабил свою хватку.       Это подействовало почти сразу. Громко взвыв, он пошатнулся и накренился в сторону. Рид воспользовался этим и тут же взял инициативу в свои руки — в прямом смысле: он вскочил, запрыгнул сверху на сжавшегося и воющего рыбака и со всей силы сжал ладонями его горячее потное горло. Тот в этот же момент прекратил скулить и со страхом в глазах глядел на Гэвина, размахивая руками и пытаясь сбросить его с себя.       В глазах его на секунду отразилось осознание: каким бы крупным ни был человек, ему не одолеть опытного бойца, высокий он или низкий.       Но тогда они еще оба не могли понять, насколько живучи большие мужчины. И в те мгновения, когда хватка рук постепенно ослабевала, когда его вздрагивания становились мельче, а из движений исчезала резкость, Рид успел тысячу раз пожалеть о том, что происходит.       Он ненавидел убивать людей, но если ему и приходилось это делать, то он предпочитал, чтобы все было быстро. Те мгновения, когда из рыбака уходила жизнь, длились бесконечно долго. Секунды превращались в минуты, а минуты — в часы. И даже при большом желании Гэвин наверняка не смог бы вспомнить, сколько времени прошло с начала этой пытки — пытки для них обоих, хоть и с разным для них обоих концом.       Вот француз издал последний, очень долгий, протяжный и надрывный хрип, тело его расслабилось и вместе с тем стало твердым, как камень, а глаза закатились. Гэвин тут же отскочил от него, через секунду рухнул на колени и в приступе тошноты перевесился через борт суденышка. Всё же одно дело — рубить врагов топором или мечом, и совсем другое — вот так, не в бою, а один на один, посреди полнейшей тишины и одиночества.       Он утер рот рукавом и болезненно взглянул на большое бездыханное тело.       «Почему он решил убить меня?»       «Уж не Ричард ли спланировал это? Освободил, дал надежду — чтобы вот так прихлопнуть?» От этой мысли он побледнел и практически почувствовал, как все его тело охладело. По спине побежала мелкая дрожь, какая была и у рыбака перед тем, как он умер.       Рид ощупал карманы и понял, что денег, которые дал ему Ричард, нет. Он пододвинулся к телу и увидел торчащую из кармана веревочку, какой был связан мешок с монетами, достал его и переложил обратно к себе. — Из-за денег? — вслух произнес он, шумно выдыхая, и закатил глаза. «Труп начнет смердить» — практично заметил внутренний голос. Гэвин был склонен с ним согласиться. Он глянул на воду и понял, что других вариантов у него нет.       Мало кто может здраво оценить вес большого взрослого мужчины после смерти, еще меньше смогут его поднять — Рид же не подходил ни под одну из этих категорий. И как он ни старался перебросить тело через борт, лодка все время намеревалась перевернуться. В итоге он сначала нагромоздил все припасы на противоположный край лодки, затем свесил одну ногу француза за борт, потом свесил руку, а после, отойдя на ту сторону, где лежал провиант и все, что Гэвин нашел для того, чтобы уравновесить судно, присев, плавно держа баланс, чтобы лодка не перевернулась, ногой со всей силы ударил по телу. Судно покачнулось, тело не сдвинулось с места. Тогда он подцепил краем носка другую ногу и со всей силы подбросил ее так, чтобы и она оказалась в воде. Под тяжестью обеих конечностей и верхняя часть с громким ужасным хлюпаньем и всплеском оказалась за бортом.       Рид выдохнул. Дело было сделано. Он был в безопасности.       В лицо ему ударил сильный ледяной ветер, и он поплотнее укутался в накидку, отданную Ричардом.       На секунду ему показалось, что мертвый француз вдруг вцепился черными костлявыми длинными пальцами в лодку. Это была иллюзия — на самом деле, парус кораблика под действием ветра просто уносил судно все дальше и дальше. Гэвин сел ровно, опершись спиной о какую-то деревяшку и шумно выдохнул. Рядом с собою он нащупал карту, взглянул на нее, и, хоть ему ни разу в жизни не доводилось уходить в дальнее плавание, отчего-то точно знал, что нужно делать. Дом был близко.

***

23 ноября 1415 г.

      О прибытии в столицу армии Генриха говорили все. Событие это было поистине грандиозно. Глашатаи, проповедники, пьяницы и прочие носители свежих новостей роем распространились по городу и извещали всех о триумфе войск и скором их возвращении в родные земли. Из каждых окон Лондона были слышны восторги и слезы счастья за приплывающих обратно домой бойцов. Весь город был вычищен — это было заметно даже с корабля, который сейчас причаливал к порту, — и со своими бежево-коричневыми фасадами и серыми улицами был похож на человека, пережившего бубонную чуму. Людям на берегу было радостно, все вокруг шумели до помутнения головы. Лондон, при всех его явных мерзостях и скрытых страданиях, был полон блеска бурлящей жизни.       Процессию, организованную в честь победы в битве при Азенкуре, — глобальном массовом шествии через весь город, — Ричард ждал больше всего: это был первый его парад победы, парад практически в его честь! Грезам этим не суждено было сбыться, все его планы поменялись, когда он увидел в куче встречающих лицо девушки, когда-то обещанной ему в невесты, пока он не обратился в рыцари.       В густой толпе было невозможно не заметить ее бледное напуганное личико. Ясные голубые глаза смотрели как всегда — вечно удивленно, задумчиво и тревожно. Розовые губки были плотно и как-то жалостливо и нервно сжаты. На её худеньком тельце было надето красное парчовое отделанное золотом праздничное платье и такого же цвета атур, из которого выпала блондинистая прядка, с коротеньким шлейфом сзади. Ричард зачем-то отметил про себя, что знал, что под этой пышной юбкой скрывались острые колени и костлявые ноги. Вся она до сих пор была какая-то маленькая и несуразная — качество совершенно непростительное для дамы по мнению самих дам. Однако в ее несуразности не было ничего отталкивающего или смущающего, скорее наоборот: многие находили её совершенно очаровательной; такая черта в этой девушке никого не смущала, ведь вся она была как бы символом, олицетворением цветущей юности — ей на днях только-только исполнилось семнадцать лет.       Стоя у самого края помостов, она внимательно искала кого-то на палубах швартующихся кораблей. Галеон со своими масштабами остался позади, в бухте, и лишь небольшие судна — в числе которых было и то, на котором находился Ричард — смогли позволить себе подплыть прямиком к порту. Увидев его, стоящего на палубе и внимательно всматривающегося в нее, девушка просияла, помахала ему каким-то платочком и с широкой улыбкой стала ожидать, когда же он сойдет на землю. — Надо же, она тоже здесь? — спросил стоящий рядом с Декартом Джеймс Уальд. Тот пожал плечами.       Ричард знал, что с недавних пор она была замужем, но не мог не отметить того, какой красивой и, хоть и не взрослой, но статной (что угадывалось в ее идеальной осанке) она стала. Не мог он не отметить и того, как блестели ее слезы, когда она кинулась обнимать его, сошедшего на лондонскую землю.       С тех самых недавних пор она была Хлоя Камски. Когда она повисла на шее Ричарда, прижавшись к его телу, он почувствовал под тканью её платья привязанный к поясу нож.