21 марта 1421 г. пять лет спустя
Ричард почесал свою серую от небритой щетины щеку и внимательно посмотрел на стакан эля перед собой. Через секунду в него упала муха и яростно начала шевелить своими лапками, пока не смирилась со своей участью. Декарт был как эта муха — он был маленьким, ничтожным, и, попав в непреодолимые жизненные обстоятельства, он был вынужден расслабиться и делать то, что от него требуется. Он сидел за старым липким столом таверны Вильмы и ждал, когда выйдет она или Джеймс. Ричарду было нужно с ним поговорить. Декарт сидел здесь с самого утра и уже не помнил, сколько времени прошло. Спешить ему было некуда: все вещи уже были собраны, а решения — приняты. По скрипучей лестнице раздались гулкие шаги, дверь широко распахнулась и в ней появился Джеймс, спустившийся со второго этажа, на котором жили он, его жена и их четырехлетний сын. Завидев Ричарда, Уальд легко улыбнулся и быстрым шагом подошёл к нему. — Привет, — поприветствовал он его хлопком по плечу и присел рядом. — Какими судьбами? — Давненько не виделись, — Декарт улыбнулся чуть шире, чем хотел бы — он был жутко рад видеть своего друга. — Сколько, полгода? Восемь месяцев? — Около того. Я весь в проблемах — сам понимаешь. — Конечно, — кивнул Ричард. — Но и я сюда не просто поболтать зашёл. Джеймс слегка насторожился, но виду постарался не подать. — Что-то случилось? — Я снова отправляюсь на войну. Уальд, казалось, не ожидал этого. Он удивлённо приподнял светлые густые брови и пристально посмотрел на друга. — Ты пришёл попрощаться? — Не совсем. — Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой? — Да. — Я согласен. — Ты даже не подумаешь? — А чего тут думать? Ричард недоуменно взглянул на него. — У тебя беременная жена. И сын. Уальд тут же осунулся, насупил брови, голос его охладел и потерял все дружелюбие, что искрилось в нем секундой ранее. — Поэтому я и хочу ненадолго сбежать отсюда. Ты хоть понимаешь, какая это морока? — Нет, но... — Ричард хотел сказать что-то ещё, но тут же закрыл рот. В дверном проёме показалась голова Вильмы. Она неуверенно шагнула вперёд, поближе к столу, за которым сидели её муж и Декарт. — Джеймс... — начала она неуверенно. — Что тут происходит? — Мы с Ричем едем во Францию, — ответил он, не обернувшись на неё. — Но... пять лет назад, когда мы женились, ты обещал, что больше никогда не вернёшься на войну. Ты забыл? — Всё меняется, любовь моя, — поморщился он, хотя знал, что она не видит его лица. Она со злобой посмотрела на Ричарда, а затем перевела взгляд, тут же ставший жалостливым, на Уальда. Её дрожащий голос был полон отчаяния. — У тебя растёт сын, и скоро будет ещё один. Ты хочешь оставить их без отца?! Или меня — без мужа?! Джеймс, с каждым её словом злившийся все сильнее, громко ударил кулаком по столу, вышел из-за него и угрожающе стал наступать на женщину. — А ты меня уже похоронила, любовь моя? — произнёс он тихо и вкрадчиво, но от этого стало только страшнее. Вильма помотала головой, но Уальд словно не обратил на это внимание. Он сжал руку на её горле, приподняв её голову, чтобы она посмотрела на него. — Неужели ты уже не хочешь видеть меня рядом с тобой и нашим ребёнком? Несколько пар заинтересованных глаз следили за этой сценой, но ничего не делали, продолжая упиваться своим греховным бездействием. Ричард сказал бы им что-то, но тут же понял: он и сам ничего не делает. — Конечно, хочу, — сказала Вильма и щеки её покраснели. В голосе была слышна хрипотца. — Я же люблю тебя. И беспокоюсь о тебе. — Побеспокойся лучше о себе, — он отпустил её шею, которую она тут же обхватила руками, потирая, — и о том, чтобы выбросить мысли о моей смерти из головы. Он вновь уселся к Ричарду, совершенно забыв о своей супруге, словно минуту назад он не напугал её почти до смерти, так, что она до сих пор продолжала глядеть на него, не сходя с места, и обратился к нему: — Когда уезжаем? — Через несколько часов, — ответил он растерянно. — Тогда встретимся в порту, — кивнул он, вышел из-за стола, как бы давая понять, что их разговор окончен и что Декарту больше здесь делать нечего, схватил Вильму за локоть и подтолкнул наверх. Ричард попытался избавить себя от догадок, что он будет с ней делать: отругает, побьет или же надругается над её честью. Он вышел из провонявшей дешевой выпивкой и стариками таверны и посмотрел на небо. В ответ на него глядели чёрные грозовые тучи, от которых было темно, как поздним вечером.***
Возвратившись из Лондона на войну, Ричард в первый раз осознал, насколько сильна была его связь с ней. Подъезжая к полку, он испытывал чувство, какое другие испытывают, подъезжая к дому. Ощутив себя закованным в узкие неизменные рамки, он почувствовал огромное успокоение. Тут, среди таких же воинов, как и он, все было ясно и просто. Весь мир делился на две половины: одна — наши, то есть англичане, другая — всё остальное, и до этого всего остального не было никакого дела. Франция была ровно такой, какой Ричард запомнил её, когда в последний раз был здесь: холодной, шумной, сырой, неприветливой и совершенно чужой. Однако атмосфера в корне отличалась от той, что была при Азенкуре — тут тебе ни многотысячного и в пять раз превосходящего войска, ни мрачной, гнетущей атмосферы, ни плотного влажного воздуха, воняющего лошадьми и потными телами. Здесь был небольшой отряд — может, три тысячи человек, может, три с половиной, — среди который рыцарей было в лучшем случае пара десятков. Командовал отрядом Томас Ланкастер, герцог Кларенс, брат Короля. Он с этим маленьким войском совершал грабительский рейд по провинциям Мэн и Анжу, а сейчас дошли до городка Божé, к востоку от Анжера, центра провинции Анжу, где держала двор теща дофина Томаса Иоланда д'Арагон, и расположились на отдых. Тогда-то Ричард с Джеймсом и достигли их, чтобы присоединиться к походу. Время близилось к полудню, когда Декарт и Уальд нагнали Томаса. В это же время один из отрядов лучников, рассеянных по окрестностям, захватил в плен французского рыцаря и прямо сейчас провёл его к герцогу Кларенсу. — Не повезло бедняге, — равнодушно высказался Джеймс, проследив взглядом за тем, как спина француза скрылась в шатре Томаса, пожал плечами и вновь перевёл взгляд куда-то за горизонт. Плечи его были сжаты, словно бы его преследовало какое-то дурное предчувствие, с которым он свыкся, но не решался озвучить. Декарт решил отвлечь его болтовней. — Как считаешь, тот француз был из разведывательного отряда? — высказал предположение Ричард, переводя взгляд с горизонта на Уальда и обратно. Тот пожал плечами. — Как знать. Но хорошо, что он теперь здесь. С таким пленником французы не смогут застать нас врасплох, и мы разобьём их даже раньше, чем они успеют подумать об отступлении. Декарт вдруг вздрогнул. — Я не уверен, что то, что мы делаем здесь, — это правильно. Мы убиваем людей и зло вышибаем злом. Это нечестно. — Ричард, — друг закатил глаза и снисходительно посмотрел на него, — ты ведь и сам знаешь, убить злую собаку очень даже хорошо, и вообще, никто не знает, что такое добро и зло, что честно, а что нечестно. Не расстраивайся из-за этого. Я знаю в жизни только два действительных несчастья: угрызения совести и болезнь. И счастье есть только отсутствие этих двух зол. Декарт не знал, как оспорить это, и потому поджал губы, ничего не отвечая. Ему вдруг стало горько от того, что они друг друга не понимают, но Ричард выгнал эту мысль из головы, ведь между ними всегда было кое-что большее, чем взаимопонимание — у них было проведённое вместе долгое время, из-за которого они прилипли друг к другу, как пиявки к человеческой коже. Наверное, этого было для них достаточно, чтобы сохранять дружбу. В конце концов, Джеймс был прав. Нет смысла переживать из-за того, что не сможешь контролировать, к тому же, война — это не так и плохо. Это правосудие. Это месть. Это сохранённые жизни простого народа, которые уже совсем скоро будут отстояны здесь, на этой битве. Это Король. Это Англия. Это Бог. И Ричард просто не мог не быть частью этого. Секунда — и Декарт будто забыл о своей эгоистичной составляющей. Хотя, как известно, когда человек отделяет себя от своего эгоизма, можно быть уверенным — он просто первоклассно врет. Думать о народе было правильно. Быть для народа героем было правильно. Получить всеобщее уважение народа своими подвигами было правильно. Правда в том, что Ричарду было всё равно на народ. Но он продолжал одёргивать себя, не стараясь внушить, но стараясь перебить внутренний голос — защищать народ было правильно. И он будет его защищать — даже самообманом, уверяя себя, что он для Декарта что-то значит. Вдалеке в толпе он увидел знакомое лицо, и в этом пожилом, почти лысом человеке с густыми белыми усами над верхней губой Декарт признал старого рыцаря, которого встретил перед битвой при Азенкуре. Он был с молодым парнем по имени Чарли, которого убили тогда, а этот старик ещё долго ходил по полю и кричал его имя. Он выглядел уставшим, больным и осунувшимся, хмурым и словно бы вечно грустным. Кого он потерял в той битве? Ученика? Племянника? Сына? Ричард хотел было подойти к нему и представиться, но вдруг из своего шатра выскочил Томас и, видимо, побежал раздавать приказы. Через некоторое время по лагерю пробежал шепоток: герцог решил тотчас же атаковать французов, несмотря на советы рыцарей подождать, пока соберутся все лучники. Весь лагерь начал лихорадочные сборы в этот необдуманный поход. Казалось, что совершенно никому эта затея не нравится. У Ричарда возникло стойкое ощущение, что что-то пойдёт не так. А Джеймс и вовсе будто был выбит из колеи — нервно оглядывался, часто дышал, потел и не мог найти себе места. Переживал с непривычки? От его глумливой насмешливости не осталось и следа, и сейчас он напоминал комок натянутых до предела нервов. На вопрос Ричарда «что с тобой?» он лишь махнул рукой, показав, будто вопрос глупый и с ним все как обычно, однако он пристально взглянул на горизонт и вдруг вздрогнул. Декарт понял — он боялся. Хотя, скорее, не просто боялся — он испытывал панический страх. Около четырёх часов герцог дал приказ о выезде навстречу французам. К нему подъехал старый рыцарь и что-то сказал ему. Услышать было трудно, но Ричард прочитал по губам что-то вроде: «При всем уважении, наступать с полуторатысячным войском, не дождавшись ещё двух тысяч, разбросанных по окрестностям, — это попросту неразумно!» Но Томас словно и не хотел об этом слушать. Он отмахнулся от старика, скомандовал наступление ещё раз, и войско под его командованием двинулось на север, где по наводке пленённого француза должны были быть его войска. И вот цель уже близка — французский авангард под командованием Ла Файета, перестраивался для переправы через мост, на другом конце которого был Томас и его войско. Французы хотели было отправить переговорщика, но как только они предприняли эту попытку, Кларенс без всяких предупреждений скомандовал идти в атаку. Врагам ничего не оставалось, как поддаться прихоти английского герцога и принять вызов. Ричард не испытывал ни малейшего страха, и мысль, что его могут ранить или убить, не приходила ему в голову. Он находился в лихорадочном состоянии, похожем на бред или опьянение. И все же что-то на границе его сознания не давало ему покоя. Не может быть все так просто. На мосту закипел бой. Без присущего Ричарду оцепенения перед видом опасности он оказался в самой гуще сражения, отбиваясь длинным дорогим мечом от врагов и нанося им раны — он не успевал отслеживать, были ли они смертельными. С присущим французскому языку кваканием на него налетали враги, и, сжав зубы, он легко отбрасывал их, словно не было в его жизни почти шестилетнего перерыва после последней битвы. Шум боя оглушал. Крики, визги, ругательства, металлический лязг — все смешалось в одну жуткую симфонию смерти. Томас с частью сил спешился, вброд перешёл речку, на мосту через которую и были сосредоточены основные силы двух войск, и ударил во фланг. Французы отбивались яростно и упорно, однако стало ясно сразу — они отступают. Бойцы Ла Файета стали отходить по дороге назад, через деревню, к холмам, загоняя себя в ловушку. И только Ричард с ухмылкой успел подумать об этом, как вдруг заметил какое-то движение на ближайшем холме, к которому и отступали французы. Сначала там было несколько человек, через минуту — уже сотни, а к ним примешивались остатки французского авангарда. — Это Бьюкен! — крикнул кто-то рядом с Ричардом. — Бьюкен и шотландские наемники! Вдруг раздался громкий звук, не походивший ни на один инструмент, который Декарту приходилось слышать. В руках у каждого шотландца было нечто, похожее на пастуший рожок, и все они одновременно дули в это странное приспособление, что внесло в войско англичан, никак не ожидавшего такого, откровенный разлад. Несмотря на это, Томас командовал идти напролом. По примерным прикидкам Ричарда, шотландцев вместе с французским авангардом было едва ли не в три раза больше, чем англичан. Английский герцог повёл войско вверх по холму навстречу верной смерти — это стало ясно, когда франко-шотландское войско начало атаковать. Латники Ла Файета и шотландские наёмники начали опрокидывать англичан, словно они были деревянными солдатиками. Вдруг враги охватили войско Томаса и с флангов — казалось, их было бесчисленное множество и они были всюду. Ричард и другие бойцы не заметили, как против воли сами оказались прижаты к речке. Началась настоящая резня. Ричард рубил всех напролом, и уже было невозможно определить, кто был своим, а кто — чужим. Тела падали со всех сторон, и Декарт спотыкался на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Его руки и плечи устали, но разум был ясен, как никогда, и на жалкую долю секунды ему показалось, что у англичан есть шанс выбраться отсюда. Как вдруг... В щель между доспехами сбоку в него вонзился меч. Ричард не увидел, кто это был — взгляд его был тут же застлан слезами, а рот открылся в безмолвном хриплом крике. Он схватился за бок, за место ранения, но не смог закрыть его руками — щель между латами была слишком узкая для рук. Кто-то толкнул его, и Декарт повалился на землю, краем глаза замечая, что в нескольких шагах от него лежало тело Джеймса Уальда с перерезанным горлом. Боль была невыносимой. В глазах потемнело, руки затряслись в попытках снять с себя доспех и остановить кровь, но все было тщетно. Каждое лишнее движение доставляло огромные, ни с чем не сравнимые, чистейшие страдания. Голову будто погрузили в воду, и прежде невыносимо громкие звуки лязгающих мечей и животного рыка людей угасли. Все его тело жгло, и одновременно с этим его колотило от холода. Он хотел было закричать, чтобы хоть как-то выплеснуть из себя все, что он испытывает, но каждый раз, когда его внутренности сжимались, чтобы выдавить из горла хоть какой-то звук, боль становилась в тысячи раз сильнее. Казалось, что от мыслей о том, как сильно его раздирает изнутри, рана начинает ещё бешенее кровоточить и пульсировать. Тогда он просто перевернулся на спину и посмотрел на солнце, которое, как казалось ему, он видел впервые в своей жизни. Кто-то наступил ему на живот, и новая вспышка ещё более острой боли пронзила его. Перед глазами заплясали искры. Впервые в своей жизни он осознал, как сильно на самом деле не хотел умирать. Он почувствовал свои слёзы и, собрав последние силы в кулак, приподнял руки, чтобы снять с себя шлем и стереть их с лица грязными руками. Перед смертью его солнце заслонилось лицом Гэвина Рида, шотландца, что он однажды спас от казни при Кале. Ричард на секунду посчитал странным, что это воспоминание посетило его сейчас, но ни о чем большем подумать или вспомнить он не мог — его глаза закрылись, и он провалился в бездну.Конец третей части.