Шрам

Пыльным июньским утром по грунтовой дороге устало, но резво пилил УАЗик Патриот. Влад не то чтобы патриот, но машину выбирал для дальних странствий и каякинга. Байдарки у них были каркасно-надувные, тяжёлые, перевозить неудобно, а подобная машина — самое то. Призовые за данцигский чемпионат да ещё отец подбросил — машина готова. Два кайяка были надёжно прицеплены к крыше УАЗика резиновыми хомутами, байдарки славно сделали своё дело! В этом году взяли незнакомый маршрут — по уральской реке Чусовой. Река красивая, величественные камни, сосновый дух, беспощадное солнце, ночные комары, консервы и лесной чай, трудный маршрут, рядом Тим — всё, как Влад любит. Две недели настоящей жизни. Без чужих глаз. Без игр. Возвращаться не хотелось. На задних сидениях дрыхли Серёги. Два брата-«близнеца одинаковых с лица», на самом деле вовсе не близнецы, вообще не родственники, но надо же, как похожи! Два белобрысых, остроносых гребца. Парни нормальные, во всех смыслах… Не болтуны. Они вчера перебрали винища на финальной ночёвке. И сейчас зелёные и никакие трясутся, привалившись друг к другу. На переднем сидении рядом с Владом — Тим дуется. Что за трагедия опять у него? Отвернулся, смотрит в боковое окно, не разговаривает. Влад потрепал Тима по макушке: — Тимыч, что за кисляк? Не выспался? Ну, прости... — Всё нормально. — По тону не скажешь! Тим не ответил, продолжал смотреть в сторону, по его щекам мелькали солнечные пятна, волосы на макушке весело шевелила струя воздуха из оконной щели. Влад любовался, искоса посматривая на друга. Он всегда им любовался. С самого детства, с самого-самого. Создал же Бог человечка, моего, приставил рядом, привязал… Обидно, что Тим не понимает. Он не любит. Он не умеет любить. Влад любит за двоих. Любит и переплетает их жизни в крепкий жгут, чтобы не разорвать, чтобы не распутать. Любит и любуется. Когда были маленькими, на катке Тим разбил подбородок, а Влад любовался и жалел. Когда напоил его в лагере в их самую первую ночь, Тим орал и блевал, а он любовался им. Когда в школе Тим бойко отвечал историю у доски, Влад любовался. Когда под присмотром Влада тот вкалывал на тренажёре, надувая шейные вены и жилы, любовался... А когда Тим пыхтит, закусывает губу, когда его глаза так близко, когда дёргается и вопит под Владом, напрягает идеальные плечи, стискивает пальцы на его теле, когда, хоть и под принуждением, но говорит, что любит, когда тихо скулит после в шею — просто сносит крышу… Бывало, ночью в общаге Влад встанет и любуется на него спящего. Однажды тот проснулся, чёрт, такую истерику устроил! Вся их жизнь — циклы Тимкиного настроения: то вроде весёлый, спокойный, довольный, шутит, лежит на коленках своей чёрной головой, сводит с ума разными глазищами, то куксится, злится, мечется, придумывает какие-то бегства, какую-то боль, какие-то страдания. В ответ приходится налаживать антиугонные средства, ставить сигнализацию, разрабатывать то оборонительную, то наступательную стратегию, чтобы удержать, любой ценой. Не всегда средства были приятные, Влад прекрасно понимал, что режет по живому. Отводил глаза от лица, охваченного отчаянием. Привыкнет, другого пути нет, лекарство не бывает вкусным, мне тоже больно слышать про его ненависть, про нелюбовь... Похоже, надвигается период метаний. Это обычно начинается со слов: «Влад, я так не могу больше…» И всякая хрень дальше! Лейтмотив один: не любит, хочет порвать. На вопрос, а кого он любит, пожимает раздражённо плечами. Тим поворачивается к Владу: — Влад, я так не могу больше… Влад весело отвечает, удовлетворённый своей прозорливостью: — А как можешь? Тим очень тихо говорит: — Отпусти меня, а? — Куда? — Я уеду и не буду тебе попадаться на глаза, вот увидишь, тебе самому будет легче! — Почему ты решил, что мне тяжело с тобой? Тим сглотнул и всё-таки высказался: — Подонком быть тяжело… — Ух ты! И кто это у нас подонок? — Ты, потому что держишь меня за мои трусливые яйца с тех пор, как снял это педофильское порно. И я, что до сих пор трушу и не найду Димкиных родителей и не скажу правду, хотя, знаешь, сейчас уже даже срок давности прошёл, мне Серый вчера об этом говорил… — Ты рассказал Серому? — Нет, мы просто про преступления говорили… Короче, я ухожу от тебя, Влад. И из института тоже, и из спорта. Я всё это ненавижу. Я себя ненавижу. В этот раз я твёрдо решил. Ты не сможешь ничего придумать. Можешь всем своё видео показать, в Инет выложить. Пофиг всё! Влад продолжал улыбаться: — Дурак ты! Плёнки с «порно» никогда не было, если бы ты включил мозги, допёр бы сам. Димка утонул вместе с камерой, и всё, что он снял, ушло на дно. Тебе тогда показали кадры на видеокамере. А уже через полчаса камера тю-тю… Он был такой пьяный, что вообще не соображал, что делал, а я был занят тобой и только тобой. Понёс тебя мыть от рвоты, от песка от всего этого, что из задницы лилось. Ему это показалось забавным, он решил это снять, пошёл за нами, вглубь, с камерой. Я даже не понял, когда он ушёл под воду. Я был занят тобой! Вот и вся твоя вина, вот и вся моя вина! Когда я понял, что Димки нет, я сначала поорал его, а потом решил, что тот свалил в лагерь… Вся история! Такую историю ты хочешь его родителям рассказать? Они будут о-о-очень рады это выслушать! И кстати, снимать тебя предложил именно он! Эй-эй-эй… тебе плохо, что ли? Возьми себя в руки! Я не могу, я за рулём! А больше никому не доверю… Тим вцепился в ремень безопасности и ловил воздух, как будто его только что под дых ударили. А Влад продолжает: — Ты можешь, конечно, назвать меня подонком за то, что я использовал этот миф, чтобы удержать тебя рядом. Называй! Но по-другому ты не понимал! Да и сейчас не понимаешь! Чуть что — удирать, бежать, истерить! Ты весь мозг мне выел за школу своими страданиями и метаниями! Заметь, про эту грёбаную лагерную историю вспоминал в основном ты, я благоразумненько молчал! После школы я уж решил, что ты об этом и думать забыл! Всё же хорошо! Не терзай себя! Тим, успокойся… там вода в бутылке, выпей… — Влад, ты… ты сломал мне жизнь. Лучше бы ты убил меня… Хотя ты меня и убил! — Ну, начинается опять истерика! И Тим набросился на Влада, бил его по лицу, душил, дотянуться мешали ремни безопасности, Влад его отбрасывает, Тим цеплялся за руль, толкает и орёт: — Сдохни! Сдохни, ублюдок! Ты убил меня, сдохни сам! И удар… в правую часть кузова, там, где Тим. Удар, как молот бога викингов Тора, бац по небу — град посыпался, бац по судьбе — и жизни посыпались. С задних сидений посыпались Серёги, не приходя в сознание. В воду первыми посыпались байдарки, уазик — вслед. Но Тим этого не видел, не понял, стекло в лицо, по диагонали и ещё куда-то, резь от ремня, рука Влада у шеи, защищает от стекла? Вдруг ещё один удар, вроде как сверху, холод, вниз, вокруг красно-коричневая вода, невесомость… вода сразу через разбитое стекло хлынула. Тим не успел предпринять глубокий вздох, а Влад успел. Он отстёгивает Тима, тормошит, смотрит сквозь краснеющую воду страшными глазами, толкает, показывает вверх! Вверх! Дёргает! Потом вцепляется в губы и вдыхает тёплый воздух, опять толкает. Тело Тима от удара и шока непослушно, но начинает пролезать сквозь дыру, стекло режет кожу на бедре, мелочи! Вдруг Тим ощущает свободу от машины, от металла, от капкана, от Влада… Он оглядывается и видит Влада: ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА, И РУКА ВЫТЯНУЛАСЬ: ПОМОГИ, ТАЩИ, ТЯНИ, ДАЙ СВОЮ РУКУ… Тим разворачивается и отталкивается от воды вверх, вверх, вверх к утреннему пыльному солнцу, к твёрдой каменистой земле, к новой жизни без Влада. Первый вздох из-под воды — страшная боль в лёгких, как рождение ребёнка: крик, вОды, кровь. Доплыть до берега было трудно, казалось — вечность, казалось километры, да ещё и течение… Тим лежал на берегу, песок повсюду, во рту, в горле, в резаной через всё лицо ране. Сколько времени я был НЕ УБИЙЦА? Минут пять? А он меня поцеловал напоследок! Дал мне жизни глоток! А я не дал ему жизни, не дал ему руку, я предал… Нелюбовь не повод убивать. Тим ничего не видел, видел только глаза и руку, глаза и руку… Тим ничего не видел, а надо было обернуться, надо было вернуться, надо было попытаться, надо было… Тим не мог видеть, что почти в то же время, когда он добрался до берега, метров через 50 по течению с криком боли показалась ещё одна голова, тоже в крови, рана через весь лоб. У этого тела сил двигаться к берегу не было, его понесло течением дальше, дальше, дальше от чёртова моста, от истекающего кровью любимого лица, от бьющихся о кузов двух тел почти близнецов, нормальных таких парней, во всех смыслах! *** Совсем холодно стало в начале декабря. Мерзкий промозглый порошкообразный снег лез за ворот. Среди прохожих жизнь сжалась в комочек внутри и робко стучит под кожей. Все бегут скукоженные, хлюпают носами и мокрыми ботинками. На вокзале холод воспринимается особенно остро от неуютности, что ли, от неприкаянности? Пассажиры высыпали из пассажирского поезда, прибывшего из Перми, погнали, игнорируя грузчиков, на метро. Не торопился рослый широкоплечий парень с длинными тёмно-рыжими волосами и прямым шрамом выше чёрных бровей. Он медленно хромал по перрону, опираясь на костыль и устремив свой взгляд на большой рекламный биллборд. На картинке черноволосый красавец с уродливым шрамом через лицо, с волнующими странными глазами хищно смотрел на него, обещая острые ощущения («На острие ощущений!»). Рыжеволосый пассажир восхищённо и заворожённо рассматривал изображение, у него вырвалось: — Ни хуя себе! Это ты? Потом он достал из кармана куртки телефон, долго тыкал, долго ждал и: — Привет, Тим! Это я! Ты меня убил, а я люблю тебя ещё сильнее! «Крепка как смерть любовь». Буду через час. Не вздумай бежать! Рыжий нажал «отбой». Вдруг нахмурился, опять посмотрел на биллборд и сказал шёпотом: — Не слишком ли я долго возвращался?