Консонанс

На следующий день Иван приехал один — у Домагоя были свои дела, да и особой надобности в его присутствии не было. Ноябрь только начинался, но погода в этом году прямо-таки свирепствовала, и всю ночь валил снег. Машина двигалась медленно по полуметровому рыхлому покрывалу, буксуя на каждом повороте, и до особняка он добрался лишь к половине второго дня вместо обещанных двенадцати; до Луки дозвониться не удалось — телефон его был выключен, и оставалось лишь надеяться, что склонный к перфекционизму пианист благосклонно простит ему «столь вопиющую дерзость» (именно в таких выражениях Иван прокручивал в голове их грядущий диалог). Оставив машину на расчищенной подъездной аллее, он пошел к дому. Шторы в окнах были задвинуты, изнутри не доносилось ни единого звука. За признаки жизни можно было счесть лишь свежие следы возле крыльца и едва заметно вьющийся дымок из трубы. Иван взбежал по ступеням и, помня вчерашнее предупреждение, надавил на маленькую белую кнопочку. Где-то в глубине дома задребезжал звоночек, но за ним не последовало ровным счетом ничего. Немного выждав, Иван позвонил еще дважды, но никакой реакции все еще не было, и он несколько обеспокоился. Оглядевшись по сторонам, он только тут обратил внимание на следы ног — они тянулись цепочкой, огибая дом, и, что главное, цепочкой единственной. Что означало лишь одно — хозяин дома удалился в сад и все еще находится там. Не став больше тянуть, Иван сошел с крыльца и пошел по следам, чувствуя, как ноги утопают в холодном хрустящем снегу. Тонкие брюки не спасали, и он отчетливо ощущал, как онемение медленно расползается по ногам. Следы вели вдоль всего дома, мимо сухих веток кустов, куда-то в глубину сада, за деревья. Территория вокруг дома, отгороженная каменным забором, была поистине огромной — Иван не удивился бы, скажи ему кто, что она измеряется в гектарах. То тут, то там виднелись не отреставрированные старинные постройки — что-то, формой напоминающее конюшню, деревянное и обугленное; каменный летний домик и даже давным-давно не работающий фонтан. В отличие от ухоженного дома, здесь царило уныние и запустение — хозяин дома то ли не нашел времени привести все в порядок, то ли не видел смысла в этом (интуиция подсказывала, что второй вариант более вероятен). Парк становился все гуще, деревья стояли плотнее, и редкие солнечные лучи почти не проскальзывали через хвою — здесь были все больше ели, а облетевшие лиственные деревья остались позади, ближе к дому. Впереди показалось еще одно строение — полуразрушенная часовня из красного кирпича, с местами обвалившейся черепичной крышей и ржавым железным крестом, скосившимся на бок. Вокруг нее виднелись стоящие вертикально небольшие плоские камни, очертания которых узнавались мгновенно. Ракитич поежился — здесь, в полумраке и совершеннейшей тишине, эти ровные ряды старых неухоженных могил смотрелись более чем жутковато. Тем не менее, следы вели именно сюда, и где-то в голове возникла мысль, что Модрич и правда немного поехавший — ну кто в здравом уме будет гулять по старому кладбищу, где нет даже ни одной памятной для него могилы. Иван сделал еще несколько шагов вперед (стена елей обрывалась, вновь уступая место лиственной роще) и наконец увидел его — Лука сидел спиной к нему прямо на одном из надгробий, сгорбившись и глядя куда-то вдаль. Черное пальто плотно обтягивало узкие плечи, один из концов тонкого серого шарфа, небрежно обмотанного вокруг шеи, болтался за спиной. Иван подошел чуть ближе и поравнялся с ним, осторожно поворачивая голову. Лука будто и не замечал чужого присутствия — направив пустой взгляд в небо, он медленно курил, сжимая тонкую коричневую, с золотой полосочкой, сигарету покрасневшими от мороза пальцами. Лицо его казалось бледнее бумажного листа, и только самый кончик крупного птичьего носа ярко выделялся розовым пятном. Сладковатый сизый дым вырывался меж приоткрытых тонких губ неясными клубами вместе с паром, густые ресницы едва заметно подрагивали. Не решаясь даже рта открыть, чтобы не потревожить эту хрупкую картину, Иван застыл каменным изваянием. Казалось, телом Лука здесь, а душой — где-то совсем далеко, не в бескрайних пустошах, не в глубоком океане, но где-то много дальше, возможно, даже за пределами целого мира, целой вселенной. Будто бы даже ветер замер, так тихо вдруг стало вокруг. Иван невольно скользнул глазами вслед за взглядом Модрича, но наткнулся лишь на серую завесу облаков, местами сиреневатую, готовую вновь разразиться снегопадом. — Здравствуйте, мальчик мой, — вдруг раздался хрипловатый голос. Ракитич вздрогнул и вновь посмотрел на Луку, будто внезапно ожившего — он смотрел на него уже совершенно обычным взглядом, спокойным, ясным, совершенно осознанным. Бледные губы дрогнули в подобии улыбки, прощаясь с еще одним облачком дыма; сигарета почти догорела в тонких пальцах, пепел осыпался на землю возле серого камня, прожигая притоптанный снег. — Доброе утро, — кивнул Иван. — Я пытался предупредить, что задержусь — все засыпало снегом, пришлось долго добираться, но… — … но я редко включаю телефон, — Лука поднялся на ноги, мимолетным движением отряхивая пальто. Оно оказалось не застегнутым, и под ним Иван увидел строгую черную рубашку и серые джинсы. — Ничего страшного, решительным образом, не стоит оправдываться. — Очень… эм… живописное место, — неловко улыбнулся Иван, пока Модрич, ежась, запахивал пальто и поправлял шарф. Из кармана он вытащил маленькую серебряную пепельницу-медальон и быстро затушил окурок. — Здесь спокойно, — пожал плечами Лука. — Вам покажется это странным, но мне нравится проводить здесь иногда время. Вот такой вот я чокнутый, — он неожиданно хитро улыбнулся, но через пару секунд улыбка сошла с его губ. — Идемте, нам предстоит много работы. В идеале хорошо бы подготовить программу к январю, хотя бы пару совместных номеров. Я уже подобрал партитуру, сегодня посмотрим ее. Вы как-то ограничены во времени? — Нисколько, — Ракитич последовал за ним. — Скажите, вы давно приобрели этот особняк? — Пять лет назад, — незамедлительно отозвался Лука. — Он принадлежал когда-то дальним родственникам друзей моих родителей, и в раннем детстве я даже здесь бывал… еще до войны. За домом они следили очень тщательно, а вот участок пустили на самотек, а теперь он и вовсе в полном запустении… — Вот как… — Иван не нашелся, что еще сказать. Повисла неловкая тишина, только снег поскрипывал под их шагами. Довольно быстро они вернулись к дому — Иван даже чуть запыхался, а вот Лука как ни в чем не бывало вышагивал впереди, утопая ногами в сугробах. Дверь, оказывается, заперта не была. Они вошли в прихожую, и Лука первым скинул пальто и обувь. — Вы опять, как на экзамен, — усмехнулся он, окидывая Ракитича внимательным взглядом. Иван вновь был одет в темные классические брюки и белую рубашку с галстуком. — Мне так комфортнее, — пожал тот плечами. — Впервые вижу, чтобы кто-то носил официальную одежду ради комфорта, — Лука первым двинулся по коридору и вдруг, что-то обдумав про себя, произнес, — Позанимаемся сегодня у меня в кабинете — мне так привычнее, да и инструмент там лучше настроен. Правда, там слегка не прибрано, уж не обессудьте. Они поднялись по лестнице на второй этаж, но миновали дверь в залу, где занимались в прошлый раз. Кабинет Модрича располагался в самом конце коридора и, как оказалось, был совмещен со спальней — их разделяла тоненькая перегородка с открытой дверью. Это помещение разительно отличалось от всего прочего в этом доме — здесь отчетливо ощущалась жизнь. Стены были отделаны нежным кремово-бежевым оттенком, дорогие рамы темного дерева явно установлены недавно; за перегородкой виднелась незаправленная кровать у окна, застеленная светлым смятым бельем. Часть же комнаты, отвечающая за кабинет, выглядела действительно немного неопрятно — на небольшом старом, но приведенном в надлежащее состояние светлом рояле валялись кипы нот, стояла ваза с засушенными розами, виднелся даже стакан из-под виски. Стол у окна тоже был завален какими-то книгами из полупустого стеллажа и бумагами, исписанными мелким почерком. Лука недовольно поджал губы и тяжело вздохнул. — Вечером не было сил прибрать за собой, — пояснил он и быстро принялся складывать в аккуратные стопки ноты, что-то недовольно бурча себе под нос. — Позорище, — расслышал Иван. — Свинья… Ракитич тем временем подошел к окну — отсюда открывался чудесный вид на заснеженный сад, и он разглядел вдалеке силуэт той самой часовни. Он перевел взгляд на стол и невольно зацепился глазами за рукописные строчки. Почерк у Луки был летящий, мелкий, аккуратный — под стать ему самому. Писал он почему-то не нормальной ручкой, а перьевой — впрочем, тут же валялись и куда менее аккуратные тетрадные листы, исписанные и карандашом, и фломастерами, и ручками разных цветов… Внимание Ивана привлекла серебряная пепельница в виде свернувшейся клубком лисы. Она была тщательна протерта, потемнела от времени; внутри виднелись остатки подозрительно знакомого смолообразного вещества, а из-под бумаг торчал кончик трубки. — Эта пепельница — фамильная ценность, — внезапно спокойно произнес Лука, возникая рядом. — Наследство от родителей. Красивая, не правда ли? — Да… — протянул Иван, поднимая глаза от трубки. Модрич смотрел на него ясным, чистым взглядом. — Мы можем приступать, — он кивком указал на инструмент. Откуда-то из дальнего угла был уже вытащен пюпитр, и на него поставлены ноты. Ракитич отошел от стола и пробежался глазами по партитуре. Лука тем временем уселся на банкетку и откинул крышку клавиатуры. Первые же аккорды, пока он разыгрывался, заполнили помещение — с довольно высокими аркообразными потолками, надо сказать, — моментально. Старый инструмент оказался действительно превосходно настроен, звучал звонко и чисто. Иван тихо, стараясь не мешать, замычал партию по нотам себе под нос, пока что только прикидывая и намечая. Наконец, после небольшой распевки по тональности, они приступили к репетиции партии. Лука поначалу играл на левой педали, беря только основные аккорды и пассажи и внимательно вслушиваясь в пение Ракитича. Понять что-либо по его бесстрастному лицу было не возможно, но периодически он одобрительно кивал головой или, наоборот, качал ею. Вокальная партия оказалась не сложной — в консерватории Иван видал и похуже, — и запоминалась довольно быстро. По своей сути это произведение — нечто среднее между арией и романсом — было похоже на концерт. Голос вокалиста как бы соревновался с фортепианной партией — шло то вокальное соло, то фортепианное, поначалу тихо, плавно, но все больше ускоряясь, распаляясь к середине. Фортепиано будто вторило его голосу, пытаясь превзойти, но новый пассаж — и звонкий голос возносился под своды, взмывая в верхние октавы. Как прошло время, они оба и не заметили — только спустя полтора часа, когда горло пересохло окончательно, Иван остановился и кинул короткий взгляд на наручные часы. А Лука вдруг встал и сложил свои ноты. — Научно доказано, — произнес он довольным голосом, — что музыканты способны сосредоточенно и качественно работать лишь в течение первого получаса занятий. Думаю, увидь эти ученые вас, мальчик мой, они бы не были так категоричны в своих словах. Иван невольно зарделся. Модрич одобрительно ему улыбнулся и махнул рукой в сторону двери: — Как насчет чашечки чая? Моя экономка — она приходит каждое утро — испекла чудесное шоколадное печенье. — Не откажусь, у меня совсем сухо в горле, — Иван заулыбался и проследовал за Лукой на кухню, располагавшуюся на первом этаже. Она, хоть и свежеотремонтированная, хорошо вписывалась в интерьер особняка — деревянные шкафчики, каменные стены, все в спокойной серо-коричневой гамме. Правда, вся утварь была более чем современной — электрическая плита, чайник, духовка, посудомойка… Лука быстро поставил воду греться и открыл дверцу духовки. Оттуда тут же вырвался запах свежеиспеченных сладостей, и у Ивана чуть слюнки не потекли. Модрич достал из шкафчика чашки, заварку, переложил печенье в миску и поставил все на поднос. — Марияна — моя экономка — все пытается меня откормить, — вдруг коротко рассмеялся Лука, скептически глядя на два полных противня в духовке. — Сколько раз ей говорил готовить меньше — не слушает. Отнесете в гостиную? — он протянул Ивану поднос. Тот тут же охотно кивнул, взял его и поспешил по коридору. Вскоре за ним последовал и Лука с полным чайником кипятка. Они устроились на давешнем диване — и если Иван, соблюдая правила приличия, уселся с прямой спиной на самый край, то явно расслабившийся Модрич бесцеремонно развалился чуть ли не на половине подушек, расстегнув две верхних пуговицы на рубашке и устало прикрыв глаза. Его эмоционального всплеска, появившегося после игры, явно хватило ненадолго — лицо его вновь приняло прохладное выражение, и он лениво попивал чай, даже и не думая нарушать молчание. Печенье и правда оказалось очень вкусным, и вскоре мисочка опустела — что Лука, что Иван охотно жевали. Последний уже не ощущал так сильно смущение и дискомфорт от нахождения рядом с первым и, не стесняясь, уплетал угощение. Через некоторое время был допит и чай. Иван засобирался. — Приезжайте завтра пораньше, часам к десяти, — произнес Лука напоследок, провожая его до прихожей и всучивая, несмотря на протесты, пакетик с чуть ли не половиной оставшегося в духовке печенья. — Я постараюсь не забыть включить телефон, так что, если что, звоните. Небо заволокло еще более темными облаками и вновь пошел легкий снег. Иван улыбнулся Луке на прощание (тот только утомленно кивнул) и поспешил к своей машине, надеясь успеть добраться до города до начала сильного снегопада. Уже отъезжая от дома по аллее, он повернул голову и увидел, как на втором этаже в окнах коридора мелькнула тень. В груди шевельнулась какая-то детская непосредственная радость, и он с широкой улыбкой выехал на дорогу. Правда, очень быстро ему вспомнились увиденная в кабинете пепельница с остатками гашиша и старое кладбище, а еще… пустой, лишенный эмоций взгляд Луки. Этот взгляд не передавали никакие камеры, и никогда раньше Иван не задумывался особо, что же на самом деле творится у известного на весь мир пианиста в душе. — Что ж, — произнес он сам себе, вздохнув, — у меня будет время узнать его лучше.