Моя Кровь

      Закрытая дверь купе создавала иллюзию тишины и единения, но дрожавшее от внешнего шума дверное стекло обещало, что спокойствие не продлится долго.       Холод его красивых рук был болезненным, и она, как ни старалась, не могла согреть его пальцы. Они так и сидели, жадно впившись глазами в лица друг друга, словно никак не могли насытиться.       Там, на платформе, она не могла спокойно смотреть на него, не могла устоять перед прекрасными чертами его лица. Впервые в жизни разлука была такой длинной... Стоять напротив него, смотреть на него было так знакомо, что она не могла сказать, была ли она девочкой, которой снилось, что её любимый мальчик был ей братом, или она была совершенно чужой ему, той, что проснулась после снов о счастливом детстве, которого не должно было быть.       Она продолжала смотреть в его потемневшие от усталости глаза, на врезавшиеся в кожу скулы, напряженную тревогой шею, что заставляла её веки дрожать от желания прикоснуться... Нет, не мальчик больше. Совсем нет.       Казалось, что сердце в его груди бьется медленней, чем обычно. Её ладонь ощущала пульсацию внутреннего тепла, что с каждым ударом расходилась по всему его телу, вибрации, раскатывающиеся по его ребрам тяжелыми толчками...       — Твои руки холодные, — прошептала Дени.       Сжимая ее пальцы в ответ, он улыбнулся, и невесомая отчужденность в его взгляде растворилась, уступая место хитрым искоркам, которые она в нем так любила.       — Хорошо бы нам сойти с поезда, верно? — тихо отозвался он.       Улыбаясь и прикрывая глаза, Дени потянулась к его телу, наслаждаясь прикосновениями и теплом его груди.       Все подчинялось осени. Болота за окном тоже окрасились в желтый: по мнению некоторых людей это явление было красивым, но к ним Драко себя не относил. С течением времени желтый станет грязно-коричневым, а потом и вовсе будет едва отличимым от черного, цвета, от которого он сильно устал.       Ему отчетливо запомнился звук захлопывающихся цепей: в том огромном зале суда его эхо долго отскакивало от высоких потолков и черных каменных стен. С поднятой головой он смотрел вверх, на непостижимой высоты потолок, пока ему не начало казаться, что он может туда провалиться. Но может, этот звук отражался так громко только в его голове, потому что в отличие от других, он не смог расслышать слов приговора, изреченных равнодушными судьями. На самом деле, он не был уверен, что ему нужно его слышать, он и без него знал, что все то, чем он жил и мыслил до этого момента, перестало иметь прежний смысл. «Что теперь будет с нами?» — он так и не задал этот вопрос матери. Может, потому что по её глазам он видел, что она не сможет дать ему ответ.       «Наш отъезд будет равносилен побегу, Драко, — сказала она, потому что это нужно было произнести вслух. — Мы не можем уехать. Теперь нет»       Дени не было рядом. Он не знал, как она смогла это принять.       Стремление сбежать — тоже ложь. Так же долго, сколько она была рядом, он мог бы оставаться здесь, в длинном людном поезде, в котором никто другой не имел значения, в замке, его холодных бессердечных стенах со сверкающими окнами, что мерцали блестящими отражениями стекол на других стенах… Оставаться в её присутствии и ненавидеть самого себя.       Замок был неизменен, но его пребывание внутри имело уже совсем другую цель. Приветственные слова вызывали ненависть. Понимал ли директор, что если бы он не был так важен, ни его, ни Дени, уже давно бы здесь не было? Понимали ли другие, что их счастливые часы безызвестности сочтены? Сидя здесь, между обычными детьми с обычными заботами и естественным чувством голода он чувствовал себя прокаженным. Он тоже хотел быть голодным, но ощущал только тошнотворный страх.       Чистая серебряная вилка с громким для его слуха лязганьем скользила по пустой тарелке, голова с непривычки гудела от обостренных чувств окружающих. Когда-то он мог назвать их своими друзьями, но сейчас он уже даже не мог вспомнить, о чем с ними можно говорить. Они нашли его еще в поезде, несмотря на то, что он этого совсем не хотел и не ждал. Самые неравнодушные выразили им обоим свое сочувствие о случившемся, рассказали свою историю о том, как они надеются, что их отца очень скоро освободят и тогда у них все непременно наладится. Их сожаления преследовали его как запах мебельной плесени. Очень скоро он перестал их слушать, но только ради того, чтобы каждые пару минут бросать взгляд на багажную полку, с которой кто-то скрытный уже около часа подслушивал каждое произнесенное ими слово. Так наивно полагаться на то, что волшебная мантия укроет и тело, и взбудораженное сознание… Почему бы не позволить человеку тешиться мыслью, будто бы он остался неузнанным?       Торжество превосходства было коротким, у замка есть свой способ держать его в заложниках: те, кто мимоходом заглядывает в открытые головы, невидимые люди за углом, невежды, отрастившие длинные уши, чтобы слушать чужие разговоры. Замок держит каждого в досягаемости друг к другу, никуда нельзя пойти без встреч с другими людьми, поэтому новая защита, о которой предупредил директор, кажется излишней. Драко впервые заметил, как здесь пахнет духотой и обреченностью, и почувствовал клаустрофобию.       Голубые глаза прожигают его насквозь, и кровь стынет в его жилах. Пропитанный смертью чёрный яд проникает в его тело, кожа гниет под натиском отравленных слов вечной клятвы. Она убивает его. Кровь густеет, приливает к сердцу все тяжелее, едва преодолевая его отвращение к себе самому, с каждым прошедшим днём лепестки легких раскрывались все больше от переполняющего ужаса, нежели от жизни.       Как долго он сможет переносить это жжение холода и стыда?       Хлесткие удары собственных ладоней по неизменно бледным щекам пытаются возвратить разум к должному порядку, но уже давно не могут помочь. Он знает, что ждёт его в случае неудачи.       «Великая честь» — такими были слова змееподобного чудовища, которым стал Реддл.       Честь, которая загнала его отца в тюрьму на краю света. Честь, которая убьёт его семью, если он окажется слишком слабым. Честь, которая отняла у него все — даже его самого она забрала. Себе он больше не принадлежал.       Этой же ночью он поднялся в коридор восьмого этажа, чтобы найти вход в Выручай-комнату.