ЭЭГ

вот тебе целое солнце, а ты попробуй съешь(с)

— Если ты думаешь, что я позволяю личным взглядам и ценностным установкам влиять на профессиональные суждения, — сказал Иван Иванович Светло, или он был не «Иванович», потому что с таким количеством Ваней-Иванов-Ванечек вокруг Мирон иногда терял уверенность в собственных ФИО. И это все было не важно, неважным, Иванович или нет, потому что он точно был психиатром и потому что... — Если ты думаешь, что он позволяет личным взглядам и ценностным установкам влиять на профессиональные суждения, — сказал Иван Игоревич Евстигнеев, тут же вскинувшись локтями и коленями с ординаторского продавленного дивана, сказал, вскинулся и незаметно (дохуя заметно, вообще-то) попытался загородить вызванного «для консультации» (а больше, конечно, для записи в истории болезни, чтобы с подписью и печатью, чтобы страховая утерлась, да) специалиста в области личных взглядов, ценностных установок и ориентировки «в месте, в себе и во времени», — то... — Я не думаю, — сказал Мирон, — что ты, блядь, позволяешь своим личным взглядам влиять на ценностные установки профессионального суждения, потому что он только что подписал отказ от дальнейшего лечения, с отсутствующим ебальником выслушал мои распинания на тему возможных последствий и осложнений — и свалил. Я знаю, что ты не видишь преимуществ в своём потенциальном родительстве, но... Сука. Но Ванечка Светло, который тормошит Ваньку Игоревича за жжённые-пережженные волосы на затылке и открывает тебе дверь (в Ванькину квартиру — дверь) в футболке «Чайлдфри это выбор последнего поколения», он всё ещё тоже врач, все ещё и всё-таки, значит, он про то же, примерно, самое говорил, Мирош, ну. Про потенциальный высокий риск повторных приступов, про безопасность аборта на ранних сроках, про то, что «было такое пару раз в детстве, зато потом — никогда, ни разу» это не панацея и про возможность сохранения беременности ведь тоже, ну — не ты один говорил, кто виноват? Ваня молчал, а Светло с отчеством, подозрительным на «Иванович», открыл на него праведно возмущённый рот, только Мирон уже не слушал — со стола насмешливо пялилась кривоватой большой «К» чужая подпись под «...в том числе и о смертельном исходе», а Вячеслава Карелина, с первой беременностью, не впервые выявленной, генерализованной, идиопатической или предположительно идиопатической эпилепсией («дома... Не здесь, в Хабаровске ещё, говорили, что пока можно не лечить») у него на подотчётной койке в отделении на седьмом этаже не было, не лежало и не сиделось больше там Вячеславушке. А потом в ординаторскую вежливо и деликатно засунулись студенческие светлые головы — Иван Игоревич махнул на них белохалатной полой и быстрым шепотом успел пожаловаться, что в очередной раз забыл про преподавательскую почётно-альтруистическую ношу, а Мирон успел напомнить ему, чтобы никакие любознательные студенческие лапки не тянулись с приемами Леопольда-Левицкого к Феде, например, Букеру. Хотя Федя студентов любил — валяться в палате просто так ему было скучно, а Слава Карелин, закрывая за собой дверь в кабинет с идиотической табличкой «заведующий отделением» («И твоего очка», — шутил Ванька, наверняка с подачи этого своего психоспециалиста), Слава иронически прищурился и спросил, с какого хрена он должен являть собой экспонат-манекен. Ну, так-то он прав — не должен. А Мирон спросил его про контрацепцию, и на чужом лице еле-еле заметной судорогой круговой мышцы рта нарисовалось вместо ответа: «Я ещё и ебался тогда, получается?», и разговор у них вышел нормальный, нормальный же — с альтернативой, с откопанным-вырванным в телефонных боях со второй терапией талончиком на ЭЭГ, с тем, что работа... Заебись, что не водителем, Вячеславушка! И он кивал, надоедливо и громко щёлкал блоковидными суставами в длинных, музыкальных пальцах (да, Мирон разбирался в музыке, в смысле «разбираться в музыкальных пальцах и остальных музыкальных частях тела»), слушал про вероятность врожденных пороков развития и про возможность поддержания не тератогенной концентрации препарата в крови, про плацентарный барьер и желательную прегравидарную подготовку, слушал, а потом вышел из кабинета и наверняка поймал ближайшего Ванькиного студента насчёт халявной консультации (насчёт «добровольного информированного» отказа). А потом не смотрел на Мирона, а смотрел на чёрные печатные строчки (спасибо родному государству за форму, формально прикрывающую жопу в случае чего — в случае неблагоприятном или смертельном) и выводил под ними «Карелин» с большой кривоватой «К». Да и хуй с ним, Мирош. За каждым не набегаешься, ну пойдёт он в свою консультацию по месту жительства, ну никто там с ним возится не будет, сделают аборт. Нормально всё, нормально — про невролога и препараты ты сказал, про ЭЭГ... бля, талон вернуть надо, про ЭЭГ сказал, УЗИ проведут, штаны... Штаны вернули человеку. Слава Карелин ушёл со своими предположительными шестью («Полтора месяца назад... Да, полтора, Мирон Янович, точно!») неделями эмбриональной жизни в пузе — и «в обоссаных штанах, говорил же — на троечку организовано все», под Новый год позвонила мама. Мама рассказала, что его бывшая жена «на днях» выступала в Ковент-Гардене. Мирон хотел рассказать, что у Феди Букера на днях появился новорождённый мужского пола с уверенной восьмёркой по шкале Апгар на первой минуте и что они обошлись без кровотечения, но прикинул, что с Ковент-Гарденом это не сравнится, конечно. В отделении и после тридцать первого рубежного января осталась ёлочка из голубых перчаток (надевать их на руки все равно было чревато контактным дерматитом — голубая резина выгодно отличалась закупочной ценой, а больше ничем выгодным не отличалась), Мирон спустился по свежевымытой лестнице с неизбывным каким-то, всегдашним и похуй-что-столько-лет-столько-зим-тут-работаешь чувством за это вины и уже на улице понял, что его нестерпимо тянет к большой воде. Не в агрегатном состоянии снега — воде, и, поскольку отпуск был написан-подписан только в апреле, апрелем, большую воду любого тёплого (и не очень тёплого, похуй) моря-океана Мирону заменил (частенько заменял) бассейн. Он заехал домой за сумкой и успел на без четверти шесть — хорошее вечернее время, дети со пенсионерами уже схлынули, а работающие на «нормальных» (Ковент-Гарден и NHS, которая «National Health Service» Великобритании, например) работах ещё не освободили ума и зады для хлорноватой водной стихии. Только он, женщина с египетской пирамидой на голове (значит, плавать будет медленно и осторожно, и по дорожке с краю — значит, не конкурент), и группа беременных на аква-аэробику. Беременных. Группа. Все правильно, шестнадцатая неделя... Или семнадцатая. Ка... Карелин. Эпилепсия. Слава. — Нельзя, — сказал Мирон раньше, чем успел додумать мысль, ухватить её за русый кончик лохматой челки, — это что, гидрокостюм? Нельзя, вены передавит, тромбо... Слава Карелин повернулся к нему от шкафчика, у шкафчика был номер пятьдесят три, а у Славы было четырёхмесячное, небольшое, но отчетливо заметное пузо, специфическое — хрен такое спишешь на пивко и пельмешки, тем более... Если первая беременность — брюшная стенка хорошо держит, форма будет другая. ...тем более гидрокостюм — плотный, тяжелый у Славы в руках. — У меня обычные плавки есть, — сказал Слава без особого удивления, прищурился из-под ещё немного отросшей, лохматой челки, — только они сползают, неудобно. Я думал... — Я вам потом справку отдам, — сказал Слава чересчур энергичной женщине-тренеру, которая выстраивала разномерно-пузатых подопечных для последнего инструктажа, — сейчас руки мокрые... А потом Мирон поправил шапочку на скользкой (недавно бритой) башке и перестал слушать — слышать — потому что нырнул в большое, прохладное и хлорноватое: все мысли привычно утекли под диафрагму. Плыть было хорошо и нужно, несмотря на неожиданную встречу, и за привычными глотками воздуха — с поворотом головы и синхронным вдохом он не оглядывался на первую дорожку, на которой Слава держался за синюю поролоновую трубу как-то без должного энтузиазма, один из всей компании... Совсем без энтузиазма. Пришлось поднырнуть к нему ихтиандром, в смысле — шифруясь от энергичного, громкокого: «И-раз, и-два, и-присели, и-...». Мирон дёрнул очки на шею и отфыркнулся в чужие скучающие лопатки: — Где «присели», а? — Я думал, здесь учат быть человеческой подводной лодкой, — Слава повернулся и задел его синим поролоном, — а не вот это все... Плавать хочу, а не на месте стоять и дышать носом, мо... — Можно. Если не перенапрягаться, если нет истмико-цервикальной недостаточности, если... Ближе к концу плавательного часа (Слава, решительно зажмурившись, поднырнул под разделительную полосу — и Мирон оставил ему дорожку для неторопливого лягушачьего брасса, а сам ушёл на соседнюю и на быстрый любимый кроль) женщина-тренер очнулась и недосчиталась одной беременной головы. Но Слава показал ей большой палец, а Мирон, потому что народу в бассейне было мало, потому что кто-то выпендрежник хуев решил напоследок ебануть хоть пятьдесят метров баттерфляем. Впрочем, уже через пару гребков он почувствовал, как сводит спину — почувствовал себя немного дебилом, потому что Слава остановил ход «подводной человеческой лодки» и смотрел на него. Ну что — впечатлил омегу? Дарвин там плачет в христианском аду, в твоём случае естественный отбор явно завернул не в ту сторону, сейчас останешься без седалищного нерва, просто хватит, пожалуйста, Мирон Янович, он уже беременный, ну. — У меня есть кое-что получше, чем справка, — Слава показал на него с непоколебимой уверенностью, женщина-тренер возмущённо подперла себя руками, — целый настоящий врач утверждает, что мне можно и вообще полезно, какие бумажки вам ещё нужны? На выходе из спорткомплекса Мирон поправил сумку, так чтобы та не давила на плечевой нерв, и его неприятно озарило от этого движения (нет справки — нет..): — Ты не вставал на учёт? — спросил он у Славиной спины, которая медленно-медленно, осторожно (правильно — лед на асфальтовом покатом полотне) от Мирона — в сторону и темноту зимы, отбрасывая всякую вежливость и субординацию, потому что холод забрался под куртку и поселился глубже, потому что мысли выпрыгнули из-под диафрагмы больно и высоко, до горла и голосовых связок. — Стой. По... Пожалуйста, не говори мне, что это три, блядь, месяца без наблюдения. Что никакой ЭЭГ, УЗИ, дозы карбамазепина, крови, давления, санации ротовой полости, ЭКГ, сука-сука-сука. — До остановки? — спросил у него Слава вместо всего остального, останавливаясь, но не оборачиваясь, и в этом спокойно-деланном был ответ, который Мирону не понравился со всех — и медицинской, и глупой, древней, «эволюционно обусловленной», и просто, потому что музыкальные белые пальцы и «человеческая подводная лодка» — точек зрения и сторон. Поэтому Мирон кивнул, что «в ту сторону, да» и догнал его лопатки, и чуть высоковатое для потенциальной «ловлю-держу» всякой вещи плечо — Слава был выше и тяжелее, и не только из-за пуза под курткой, но Мирон все равно его догнал. И тормознул за отставленный для инстинктивного равновесия локоть только напротив крыльца служебного входа. Государственное здравоохранение государственным, но ещё он любил море (и очень хотел на Канарские острова: чтобы не море, а океан воды, чтобы кролики и перетертый в пыль вулкан под ногами — вместо чернозёма), поэтому платный приём два раза в неделю и клиника в двух кварталах от бассейна (в двух сотнях лет эволюционного развития от БСМП за номером один): — Сорок минут максимум, — сказал Мирон и ему до пизды не понравилось что-то почти умоляющее в этом «максимум», — надо... — Тебе-то это зачем? — в унисон с внутренним: Ну вот нахуя ты в это лезешь, Мирон Янович? Снег пошёл. Снег пошёл, а Слава потянул завязки шапки-почему-то-ушанки (очень не хватало звезды во лбу) и скривил губы, и тогда Мирон выплюнул снизу чуть-чуть вверх, дёргая его за сутулые и высокие плечи на себя, к себе (себе): — Потому что если ты откинешься, поднимут документацию медицинскую! А там кто последний лечащий? Федоров Мирон Янович! «А какого хрена Федоров Мирон Янович ничего не сделал?» Не альтруизмом я тут страдаю, просто материнская смертность это самый пиздецовый показатель, Слав! Пиздишь как дышишь. У тебя отказ в истории, запись психиатра, все с подписями. А, я здесь клиническое мышление, а не семейный психотерапевт, вообще поебать... Слава разделся у него в кабинете и выбрал на первом этаже в автомате золотые бахилы. Мирон сделал выражение лица непоколебимым и спросил у стойки администратора про свободное время кабинета функциональной диагностики, пока Слава громко восторгался качеством золотых бахил и комфортом посетительско-ожидательных диванов. На кушетке, с животом, измазанным прозрачным и холодным гелем, он, впрочем, затих и послушно не двигался (Рома не стал спрашивать у Мирона, почему его «слетевшая» запись занимается... этим, в смысле — Славой и его шестнадцатой неделей вне скринингового графика, с какого хрена Рома этим занимается), а потом Рома сказал: — Ничего криминального я не вижу, размеры хорошие все, укладываются, замечательная девочка, — и в Мирона, напряжённо торчащего у Ромы над плечом (над душой), больно вцепились чужие длинно-музыкальные пальцы, Мирон не сразу понял — почему, а когда понял, попросил Рому уточнить... — Точно девочка, сам посмотри... Как на заказ повернулась... У девочек реже пороки. Устойчивее к гипоксии. Пока все хорошо. На шестнадцатой неделе грубое уже видно, аппарат экспертного класса, Рома хорошо смотрит, ну. Отпусти его, Мирон Янович, хуле вцепился, пальцы музыкальные поломаешь, а программист это почти Ковент-Гарден, если по масштабу трагедии или процентам утраты специальной трудоспособности, вернее. — Я же говорил, — сказал Слава, подбородком прижимая собачку замка на пуховике, — даже если бы знал — не сказал. Зачем человеку такие новости волшебные, тем более гондоны у нас точно были. Сначала точно были, а потом — и я нормально: ем, гуляю, у меня сосед есть и на работе всем до лампочки пока. — Не было у меня ничего, — сказал Слава и расстегнул пуховик до головы вывязанного и красноголового предположительно оленя у себя на груди, — никаких приступов. А так, если вам, врачам-грачам, сдаваться, хрен бы кто без таблеток оставил или всего остального... — Не стал бы я в ванну рожать! — сказал Слава и праведно вскочил на ноги, и Мирон со стороны немного удивился своему вот сейчас, кажется что, нихуяшеньки не врачебному порыву поймать и успокоить, поймать руками, пальцами, подбородком и коленями, образовать вокруг кольцо или кокон, а ещё согреть, потому что январь и снег, а ещё накормить и подарить упаковку из ста штук золотых бахил, потому что... Земля пухом, хуле. Через две недели пусть приходит — надо кровь посмотреть, глюкозу обязательно, ВИЧ повторить, че там еще... — И гондоны с собой приносить?