Спасение утопающих - дело рук самих утопающих

Battle Scars - Guy Sebastian feat. Lupe Fiasco

      Это работало. На первый день, на третий, даже через неделю. Эдди удавалось искусно обходить Тозиера стороной, как бы сильно тот не пытался выйти на контакт: Эдди уворачивался от его рук, не откликался на собственное имя, уходил в сторону, ища поддержки у остальных ребят. Разве что ему пришлось кроме Ричи сторониться и Стэна тоже, а Беверли так и сама не хотела с ним разговаривать. Из-за того, что Билл как-то слишком уж быстро спелся с Урисом, общение с ним теперь тоже ограничивалось редкими разговорами об учебе и планах на выходные. Оставались только Бен и Майк, но Эдди был даже доволен таким положением дел.       От Майка он узнал интересные факты о земледелии, пусть это не обещало пригодиться ему в жизни; слушать от фаната онлайн-игр советы по правильному окучиванию картофеля было как минимум необычно. А еще Майк много говорил об истории, и вот это было действительно полезно: Эдди не знал, была ли тут какая-то связь, но после более близкого общения с Майклом его оценки по истории немного улучшились, а в свете того, что учеба занимала его всё меньше, за эту возможность он цеплялся руками и ногами.       Бен тоже оказался классным собеседником. Конечно, почти все разговоры неизменно сводились к Беверли, но его музыкальные и киношные подборки отлично занимали вечера, когда ничего не хотелось делать и было просто необходимо уйти от своих навязчивых мыслей.       В таком темпе время шло быстрее без вечных переживаний и метаний. Эдди уже принял тот факт, что ставить себя выше этих ребят ему не было смысла, и жизнь заметно преобразилась. Он планировал рассказать матери правду.       Сперва он попросил бы ее присесть и глубоко вдохнуть, затем сделал акцент на том, что общественные работы никак не повлияют на поступление в колледж, пусть в этом он и сам не был уверен, но Роман обещал ему отменную характеристику. А затем медленно, постоянно глядя ей в глаза, чтобы обезоружить перед своей искренностью и раскаянием, выложил все начистоту. Упуская детали, например о том, как Бауэрс избил его до кровавой рвоты в месть за разбитые стекла, хотя Соня до сих пор наивно полагала, что сын шлепнулся с лестницы во время обеденной толкучки, или о том, как они всю ночь угробили на поиски Ричи, а потом он жил прямо под ее носом несколько дней к ряду. Не сказал бы он и том, что в низу живота становилось жарко, когда Ричи долго смотрел на него, а потом облизывал губы, как бы случайно, вел пальцами от запястья к плечу и выдавал какую-нибудь тупость вроде: «Что бы ты выбрал: отсосать прокаженному или трахнуть Романа?», а Эдди бил его по руке и велел заткнуться, а потом всю ночь лежал и думал над тем, что из этих двух вариантов он выбрал бы третий, связанный с Тозиером.       Каспбрак наверняка долго не смог бы отмыться от своего вранья и от грустного разочарованного взгляда мамы, но продолжать лгать он попросту не смел.       Он придумал это, сидя на лавочке в парке у библиотеки, подле него, аккуратно завернутые в бумажный пакет, покоились книги для доклада по пресловутой физике. Он всегда был слаб в этой науке, а теперь и вовсе отстал на несколько ступеней, как бы ни пытался понять происходящий в учебнике хаос. Ветер холодными порывами бил в спину, шевелил отогнутый край простого темного пальто, но Эдди не чувствовал холода – только отчаяние перед неподдающейся дисциплиной. Он проверял вкладки социальных сетей, листал фотографии одноклассников и мимолетных знакомых из школы, ему даже удалось почувствовать легкий дух выпускнического предвкушения, пусть обычно это страшило его сильнее самых жестоких наказаний. Подросток не имел ни малейшего понятия, что ему делать со своей жизнью после окончания школы, и думать об этом не хотел. Пару лет назад он сказал бы, что хочет стать врачом, годом ранее – страховым агентом, но ему не моглось и не хотелось осваивать ни одну из этих профессий.       Наконец, ветер всё же одолел его. Поежившись от холода, мальчик встал, удобно разместил книги в руках и направился в сторону дома. Ему пришлось срезать через густой залесок, чтобы скорее оказаться в тепле, выйти к перекрёстку на Нейболт и обойти дом номер двадцать девять, стараясь не глядеть в сторону покосившегося черного здания. Все было лучше, чем морозить зад, а вспоминать что-то, что с ним никогда не происходило, было как минимум тупо.       Эдди настолько увлёкся своей игрой в молчанку, что убедил самого себя – Ричи совершенно не знакомый ему человек. Они никогда не общались, никогда Эдди не приходилось вытаскивать его из этого страшного дома и никогда он после не делил с ним крышу над головой.       Его устраивал такой ход дел, но в груди неизменно щемило, когда Ричи, нарочно громко топая по звонкой плитке, нёсся по коридору за очередной банкой энергетика из автомата, матерился и пинал несчастное устройство, а потом довольно стонал, сюрпая напитком. Эдди слышал от Билла, что теперь Ричи жил у Майка, причём вполне себе законно – родители парня, кажется, были даже рады возможности приютить проблемного подростка. Каспбрак убеждал себя, что его это ни капельки не волновало, поэтому Билл быстро отстал, и в разговорах с ним имя кудрявого перестало всплывать вовсе. Он не интересовался и причинами их драки, никто, на самом деле, не интересовался. Только Беверли, когда пришла на отработки раньше всех и подкараулила Эдди в раздевалке, прижала его к зеркалу и потребовала объяснений. Эдди не нашёлся с нормальным ответом, потому продолжал держаться позиции полного игнорирования в сторону любых упоминаний напарника по несчастью. — Ты знаешь, что ему до сих пор из-за этого плохо? — Бев стукнула его своим аккуратным кулачком в плечо, этот жест не был злым, скорее раздосадованным. — Не знаю, мне плевать.       С того момента она с ним не то что не разговаривала, перестала даже здороваться. Эдди было удивился, как быстро атмосфера в компании изменилась, и как быстро произошла пересортировка: Билл теперь постоянно вился рядом со Стэном, Бен и Майк то и дело оказывались рядом с Эдди, а Беверли, заделавшись сестрой милосердия, обхаживала «бедного маленького больного». Ричи уже давно не страдал от болей после побоев и даже не изображал из себя раненого, однако девушку это не останавливало.       И всё продолжало бы идти своим чередом в обновлённом темпе, и через месяц они спокойно разошлись бы, в последующем лишь изредка вспоминая друг друга. Окончили бы школьное обучение, кто-то уехал в другой город, кто-то остался в Дерри, и никогда больше не возвращались бы даже мыслями к маленькому хулиганскому приключению в выпускном классе, если бы не вечер последней пятницы сентября.       Эдди возвращался из библиотеки с дополнительной литературой по физике, в уме прикидывая, сколько ночей ему придётся положить на подготовку к важной контрольной. Он уже и не знал, что ранило и бесило его больше: происходящее в общественном центре или невыполненная домашка, на которую никак не хватало ни сил, ни ума.       Он был в пятнадцати футах от дома, от перекрёстка ему нужно было идти по прямой, и с определенного угла он мог видеть покошенный флюгер на крыше соседнего дома. Из-за похолодания даже ранним вечером на улице было пусто, обычно в кое-каких дворах в это время еще развлекались дети, а по тротуарам прогуливались женщины с маленькими собачками на коротких поводках, и было непривычно видеть перед собой только голый асфальт и разбросанные ветром кучи листвы у обочин. Эдди быстро перебирал ногами, ему не терпелось спрятаться в своей теплой комнате с чашкой травяного чая и тихим звучанием очередного плейлиста Бена.       Ему оставалось пройти ничтожное расстояние, он даже подумал, что должен был идти быстрее, чтобы избежать произошедшее в десяти футах от входной двери, но подумал он об этом тем не менее слишком поздно. Машина, одна из немногих на его узкой улочке, со скрипом остановилась, одним колесом заехав на тротуар и преградив ему дорогу. Эдди сразу узнал старый, местами тронутый пятнами ржавчины Форд, но от испуга врос пятками в зазоры между тротуарных плиток. К сожалению, ему помогли выбраться из оцепенения, схватив за руки и затолкав на заднее сидение. — Я же спрашивал тебя по-хорошему, чахоточный, — Генри быстро зыркнул на его отражение в зеркале заднего вида, резко и неуклюже развернул автомобиль и вжал педаль газа в пол. — А ты мне нагрубил.       Патрик зажимал рот Каспбрака тощей потной ладонью и гоготал в его левое ухо, мальчик вырывался, больше всего переживая о брошенных на тротуаре книгах. Он не мог понять на протяжении всего пути, с чего бы Генри было ловить его около самого его дома, зато отлично представлял себе, с какой целью это было сделано. Мальчик даже не обращал внимания на бормотания Бауэрса за рулём и человека на переднем сидении, пока его не начали выволакивать наружу две пары рук. Пассажир остался внутри, и уже в воротах дома на Нейболт парень понял, что видел эту девушку раньше. — Ты знаешь, что делают с грубиянами, Каспбрак?       Генри швырнул его на пыльный вздутый от сырости паркет, брезгливо встряхнул руками и снова загоготал. Он не был похож на самого себя – это Эдди приметил сразу же, как только увидел свое бледное отражение в зрачках широких настолько, что они едва не закрывали радужки серо-зелёного, почти болотного цвета, глаз. Подросток перевернулся на спину и попятился назад, отталкиваясь от пола руками и ногами. Пальто уже выпачкалось в ошмётках пыли, каждое углубление в ладонях забилось грязью. — Генри, я же сказал, что не общаюсь с Тозиером, — Эдди даже не сразу узнал свой голос — писклявый, надорванный испугом.       Бауэрс не впервые доставал его, не впервые избивал, но уж точно на памяти Касбпрака не было такого, чтобы его вывозили в заброшенные дома и намеревались убить (в этом Эдди был точно уверен), к тому же, подумать только, из-за Тозиера! — Давай мы с тобой проясним парочку деталей, — Генри со страшным грохотом установил свою обутую в тяжёлый солдатский ботинок ногу на подоле пальто Эдди, склонился к нему, упершись локтем в согнутое колено и зашипел, смакуя с удовольствием каждый произносимый собою звук. — Сначала ты нагло мне пиздишь, потом сбегаешь от меня посреди разговора, как думаешь, чего ты заслуживаешь за такое поведение?       Эдди попытался вырваться из-под ступни хулигана, но позади Патрик уже преградил ему путь, хохоча, и звуки его смеха, гортанного, почти надрывного, как у самого настоящего слетевшего с катушек психопата, не предвещали ничего хорошего. — Я тебе помогу, чахоточный, — Бауэрс завёл кулак назад, Эдди инстинктивно сжался и попытался закрыть лицо руками, но это не помогло ему избежать резкого удара в левую скулу. — Тебя нужно наказать, уловил, червяк?       Генри нанёс несколько быстрых ударов по лицу, как бы вдалбливая свои слова в голову мальчика. Затылок мотало по грязному полу, под волосами проступила кровь, кровь полоскала зубы, кровь лилась из носа и с кулаков хулигана. Эдди показалось, что он должен был вот-вот потерять сознание, когда Бауэрс остановился, перенёс вес назад и потащил Каспбрака за шкирку так, чтобы тот встал на колени. Подросток был не в состоянии подняться на ноги, перед глазами плыло серое месиво с ярким пятном посередине — лицом Генри в сумасшедшем оскале. Патрик надавил ладонями на его плечи, и Генри сделал еще несколько быстрых и чётких движений, смешал свою кровь с кровью из рассеченной губы Эдди, размазал ее по щекам и подбородку мальчика. — Мы видели вас, голубков, — Патрик улюлюкал в левое ухо, правое заложило от сильных ударов. Эдди почти не услышал его слов из-за звона внутри черепа. — Вы так мило флиртовали в своих костюмчиках мусорщиков.       Патрик с силой качнул его вперед, Каспбрак повалился на бок, и хулиганы нанесли еще несколько ударов ногами в живот и спину. Получая новые и новые увечья, Эдди думал только о том, что, возможно, даже заслужил это. Сил вырваться и бежать не было, он вообще и не мечтал даже выползти из этого дома живым. В последний миг перед тем, как потерять сознание, он однако подумал: «Хоть бы они не нашли Ричи», а затем женский голос, хриплый, надорванный и измученный, каким, наверное, был бы и его собственный, решись Эдди раскрыть рот. — Остановитесь! Вы же его убьете!       Боль на секунду ушла, в мыслях стало тепло и туманно, рыхлые доски стали мягкими — мальчик уже не валялся под ногами Бауэрса и его подручного, он плыл на воздушных подушках туда, откуда не возвращаются. ***       Когда он очнулся, вокруг не было ни затхлых плесневелых стен, ни тяжёлых смертельно-опасных ног. Только сырая земля в гниющих листьях и лысые деревья над головой, его собственные влажные от крови волосы и липкая всё от нее же кожа. Мальчик пошарил руками вокруг себя, оперся на корень ближайшего дерева и, взбираясь по нему с опорой на локоть, сел. Эдди узнал это место – неподалеку от поляны на Пустоши, где он играл в детстве вместе с Биллом и парой других мальчишек, которых он не мог теперь вспомнить. Они оставляли велосипеды под мостом, бродили вдоль кромки воды, бросали в нее камни и строили плотины. У них никогда не получалось, на следующий день от их трудов не оставалось и следа, но лучшего занятия было не найти.       «Когда тебе одиннадцать, нет ничего лучше грязной воды и парочки друзей»       Весь мир тогда казался таким большим и красивым, его хотелось взять в руки, но никак не получалось. Эдди боялся подцепить какую-нибудь заразу из вонючих сточных вод, но рядом был Билл. С Биллом ему никогда не было страшно.       Каспбрак перекатился к соседнему, более крепкому и выдающемуся из земли корню и перенёс свою массу на него, попытался встать, но оступился на ватных ногах и сполз по склизкой коре.       Под мостом, всё тем же мостом, недавно он видел Ричи, болтающего со своей подругой, и тогда внутри подростка произошла доселе непонятная ему реакция: всё забурлило, как при изжоге. Он начал ненавидеть Тозиера в тот самый момент, он был уверен.       Эдди пошарил по карманам в поисках телефона и обнаружил его вдребезги разбитым. Мальчик не знал ни как ему выбраться, ни мог бы он отсюда позвать на помощь. Надежда была одна: кто-нибудь решится холодным осенним вечером прогуляться по Пустоши. Темнота обступала Эдди со всех сторон, лес угрожающе гремел ветками сбросивших листву высоких кустов и деревьев, и в этом шуме Каспбрак терял счёт времени. Шумел лес, ручей в низу холма, перерастающий в широкий отток, с гулом уходящий под бетонные сваи моста, шумела кровь в голове, шумел шевелящийся между костями клочок обиды и боли. Он был уверен: мама уже сошла с ума, наверняка сошла, ведь Эдди обещал вернуться к ужину. И Билл объезжал улицы в поисках друга вместе со Стэном, причитающим на пассажирском сидении, может быть, даже с Ричи. Эдди прислонил голову к холодной древесине. Ему было так больно, что все мысли сами собой возвращались к этой боли. Страшно было даже представить, каким стало его лицо после этого ужасного фестиваля боли.       Больно, больно, больно.       Кровь еще текла по губам и подбородку, застилала правый глаз и пульсировала в виске. Так много крови он не видел и не чувствовал никогда в своей жизни. Разве что только когда…       Было иронично, что в проклятом доме по Нейболт второй подросток за месяц оказался избит до потери сознания. Эдди мог бы подумать об этом еще немного, но ему было так больно и так хотелось спать. «Всего лишь прикрою глаза», чтобы не завыть от ломоты в костях и скрежета на стыках пластин в черепе. Ему точно сломали пару рёбер, возможно, выбили несколько костей с положенных им по природе мест, но боль по всему телу была одинаковой.       Стало совсем темно. *** — Эдди! Эдди, очнись, засранец!       Голоса сменяли друг друга, затем наслаивались, смешивались и в конечном итоге превратились в сплошную мешанину звуков. Эдди мог различить только несколько, они были ему знакомы, он знал, и ему никак не удавалось провести в уме заключение, кому же они принадлежали. — Вы его родственник? — Какая в пизду разница, пустите меня к нему! — Прошу прощения, вход в реанимационное отделение только для… — Пошла ты нахер, сука, впусти меня!       Знакомый с детства запах медицинского спирта, стерильной резины и хлорки на хрустящих белых простынях привёл мальчика в чувства. Ему было хорошо известно это место, половину своего детства он провёл в больничной койке на постоянных обследованиях и профилактических стационарах, и никогда прежде ему не было так приятно оказаться на жёсткой кушетке с иглой в вене и присосками на груди. Огрызки воспоминаний транслировали события ночи: он потерял сознание в лесу, затем пришёл в себя во время жуткой тряски на заднем сидении автомобиля, потом его переложили на носилки, катили по серым коридорам и говорили, говорили, говорили, кричали. Он знал, что Билл не бросил бы его там. Билл всегда чувствовал, если с Эдди что-то случалось. Интересно, думал Эдди, как Билл его нашёл.       Тихо гудели приборы, за дверью с мелким стеклянным окошком копошились люди. Боль немного утихла, но вдохи по-прежнему отдавались острыми спазмами от живота и до самого горла, во рту было горько-солено, а перед глазами мутно-мутно, но так хорошо было не думать ни о чем. Это действие обезболивающих, сообразил подросток, от них всегда каша в голове и сильно хочется спать. Скоро должна была прийти мама, надавать ему новых тумаков и долго убиваться, что же случилось с ее медвежонком. Эдди знал это и ждал этого ровно настолько, насколько в детстве ненавидел. Она бы забрала его домой подальше от психа Генри, увечий и Ричи с проблемами, которые он принёс в жизнь Эдди.       Дверь приоткрылась, зашуршали по скрипучему от чистоты кафелю осторожные шажки. — Мама? — Каспбрак сделал над собой усилие и приподнял голову; оказалось бесполезно, в глазах стояла вязкая пелена.       Между тем посетитель приближался нервно, перетаптываясь, что-то бурча. — Билл, это ты?       Свет от приборов и настольной лампы вырвал из темноты изуродованное страхом лицо, как лист белое на фоне чёрной тучи волос. То было последнее лицо, которое Эдди хотел бы видеть перед своей смертью, но оно неумолимо приближалось.       Ричи сел на край кушетки, медленно подвинулся ближе к Каспбраку, держа ладонью свой рот и нижнюю челюсть, чтобы она не отпала от удивления и ужаса. Он выглядел, в общем-то, как обычно — беспризорником в драных джинсах и старой потёртой куртке, только ярко-фиолетовые пятна вокруг глаз и заостревшие скулы были непривычны глазу. Эдди отвернул лицо в сторону и встретился взглядом со своим отражением в стакане воды на прикроватной тумбочке. Поначалу он и не понял, что это был он: с взбухшей щекой, заплывшим глазом и повязками на носу челюсти и шее, чёрно-зелёными гематомами по всему лицу и спёкшейся кровью в уголках губ. Его не пугал такой вид, он уже видел подобное несколькими неделями раньше, было в этом что-то в своём роде забавное. — Эй, Эдс, — Ричи не то хрипел, не то сопел, выжимал звуки из сухого изодранного криками на медсестер горла, — Эдс, блядь, какая мразь это с тобой сделала?       Эдди толкнулся, сбросил с себя только занимающееся прикосновение Тозиера и тут же об этом пожалел — рука, видимо, тоже пострадала. Он ломал ее раньше, наверное, это сыграло свою роль. Мальчик заскулил, сразу прикусил кончик языка и опять пожалел — язык он и так почти откусил, пока его голова летала по полу из стороны в сторону. Перед глазами взмыл ботинок Генри, но это оказалась всего лишь ладонь Ричи. Она легла на менее пострадавшую щеку мальчика, Ричи уже прикасался к нему так, и Эдди уже чуть не выл от непонятных ему чувств и прежде всего — от боли. — Ты это сделал, мать твою, — выдавил из себя Каспбрак, прежде чем зайтись свистящим кашлем и упасть затылком на подушку.       «Живого места нет», — сам себе констатировал он. — Какого чёрта это значит, Эдди? — Тозиер вздрогнул так, что его дрожь передалась в тело Эдди через вибрацию в матрасе. Ричи боязливо поглядывал на подростка, то приподнимая, то опуская руку, предупреждая новые попытки коснуться. Он держал дистанцию, как щенок, которого хозяин пнул под зад и тут же поманил сладкой косточкой: он хотел, его тянуло, но страх, читавшийся в глазах, красноречиво описывал все возможные «против». — Эдди, — Тозиер грузно вздохнул и оставил свои несчастные трепыхания, развернулся и залез на кровать с ногами, направил на Эдди весь корпус, скрестив ноги по-турецки (еще и так, что одна приятно ощутимой тяжестью легла бедром на бедро Эдди), но избегал взгляда, рассматривая трещинки в штукатурке над изголовьем койки. — Я понимаю, что ты меня ненавидишь, хоть и не понимаю, за что, но прошу тебя, — он заскулил, буквально, как ребёнок, молящий о ласке, — поговори со мной. Хотя бы сейчас. Я скучаю по твоему голосу.       Эдди был почти полностью уверен, что последняя фраза ему померещилась. — Бауэрс искал тебя, я ничего ему не сказал и выгреб по полной, доволен? — угомонив зудящее чувство прекратить эту игру в «плохого парня», ответил Эдди. Он бы солгал самому себе, не признайся в том, что больше всего ему хотелось отмотать время назад к моменту, когда они смотрели друг на друга смущающе долго, соприкасались руками и неловко обнимались, почти по-дружески, но как будто чуть больше. Но это было его больной фантазией, для Ричи он даже не был этим самым «чуть больше», он вообще никем для него не был. — Ох, Эдс...       От того, что Ричи вернулся к привычному обращению, стало как-то легче. Еще легче стало, когда он перестал сдерживаться и всё же обнял лицо Эдди руками. Осторожно, чтобы не причинить боль, он ведь, наверное, не знал, что болело у Эдди вовсе не от прикосновений и куда дольше, чем он находился в этой палате.       Подросток пискнул самому себе еле слышное «нельзя» и инстинктивно подался вперёд. Не знал, когда это тянуться к шероховатым ладоням Ричи стало инстинктивным и знать не хотел, в любом случае его щёки уже были в сухих тощих тисках, и лицо Тозиера приближалось, или Эдди так казалось из-за головокружительного действия препаратов. — Прости меня, Эдс, пожалуйста, — Ричи дышал в самые его губы — у его дыхания был вкус сигарет — но не так, как тогда, в баре. В этот раз от него исходил жар, приятный, похожий на тот, что возникал в Каспбраке при появлении этого кудрявого недоразумения в поле зрения. — Я сделаю всё, что ты попросишь, только не избегай меня больше… так.       Дыхание встретилось с дыханием, интимнее, чем самый откровенный поцелуй — вкус лекарств и спекшейся на внутренних стенках щек крови встретился с вкусом сигарет и влажной соли, и получилось что-то совершенно новое, в лучших традициях худших кулинарных шоу. Эдди протянул свободную от капельницы руку к руке Ричи, пальцы сплелись, последние шестерёнки встали на места, и механизм запустился снова.       Теперь Эдди не мог это отрицать — он влюбился в Ричи, и это служило главной причиной его ненависти. ***       Мама примчалась быстрее, чем Эдди успел вспомнить о своем «гениальном» плане, ураганом ворвалась в палату и заорала, что было мочи так, что наверняка разбудила всех постояльцев морга. — Эдди! Медвежонок, что с тобой?!       К большому счастью Каспбрака, Ричи вышел несколько минут назад. Сразу после неловкого глядения глаза в глаза, он первый отстранился и тихо посмеялся. Ляпнул что-то в духе «Это был секс по-детроитски?», за что заслуженно, по мнению Эдди, получил пинок под зад и отправился покурить и «подумать над своим поведением». — Ты не брал трубку, Боже, как хорошо, что Билл мне позвонил! Он сказал, что нашел тебя без сознания и доставил в больницу, бедный мой мальчик! — женщина рыдала, стыдливо утирая слёзы руками. Раньше она не прятала слёз, наоборот, демонстрировала их во всей красе, использовала, как своё главное оружие и крайне этим гордилась. Такой поворот событий, конечно, вызвал бы очередной укол совести в сердце Эдди в иных обстоятельствах, однако он лишь подумал, что впервые за долгие годы увидел, наконец, настоящие слёзы на лице Сони. — Мама, не кричи так, пожалуйста, — Эдди поморщился от ее высокого голоса, покачал головой. — Прости-прости, Эдди, прости... — миссис Каспбрак засуетилась, притащила стул из угла палаты, разместила его рядом с койкой и уселась, по пути хватая руку Эдди и прижимая ее к горячим сухим губам. — Расскажи мне, что случилось? Это хулиганы из общественного центра с тобой сделали? Так и знала, что они... — Нет, мама, это не они. — Эдди перебил ее показательно тяжелым вздохом, попутно перебирая варианты возможной лжи.       Он мог бы сказать, что его сбила машина, звучало правдоподобно, если не учесть, что на открытой местности посреди улицы его заметили и доставили в больницу бы куда раньше. Мог сказать, что его ограбили, но кроме телефона и мелочи в глубине кармана у него имущества не было, и грабители не стали бы избивать кого-то до такой степени ради настолько скромного улова. — Это долгая история, мам, — помявшись в нерешительности, Эдди всё же пришел к единственному верному варианту — открыть, наконец, правду. Всю правду.       Он думал, что будет тяжело, но слова лились и лились из него сплошным потоком. Эдди говорил невнятно из-за опухшего лица и прикушенного языка, но судя по взгляду Сони, суть она уловила в достаточной мере. Эдди с упоением говорил о битых стёклах на черном асфальте и оранжевых пятнах на размытом из-за слёз изображении, и совесть его больше не терзала. Немного, разве что, за старые проступки. — ...И вот, Генри мне так отомстил, можно сказать, — Эдди закончил с лёгкой улыбкой, видя лицо матери. Она выслушала его, почти не дыша, только продолжала бесшумно плакать и закрывать рот руками. Тяжело было понять, что шокировало ее больше, ложь сына или прозаичность всей этой истории.       Соня помассировала виски, что-то сама себе пробубнила и обратилась к Эдди тихим голосом. Могло показаться, что спокойным, на самом же деле — безжизненным. — Я могу понять, почему ты не сказал правду сразу, — женщина потупила взгляд, затеребила подол пальто. — Но нужно было сказать, что этот Генри тебя донимает, мы бы обратились в школу, в полицию, на худой конец... — на вдохе она замолчала.       Между ними давно выросла стена. Она всегда была, по правде говоря, но совсем не такая. После смерти Фрэнка миссис Каспбрак помешалась на идее сохранить сына в его первозданном виде до конца его дней любыми возможными методами, забывая о существовании взрослеющей души внутри хрупкой на ее взгляд оболочки — эту стену она возвела своими руками. Когда Эдди исполнилось четырнадцать, и он впервые попробовал пиво, гулять после семи вечера и ругаться матом, он понял, что у жизни куда больше оттенков, чем у разноцветных таблеток. Тогда он в полной мере осознал слова мистера Кина, фармацевта из аптеки, где мать заказывала для него лекарства: «Это плацебо, Эдди, тебе пора это узнать», — и его переполнила такая злость, что ее не было сил уместить в голове. Наверное это был первый раз, когда он действительно заболел. Заболел идеей, что все эти годы был игрушкой в руках собственной мамы, ее отдушиной в попытках закрыть дыру в сердце, безмолвной куклой.       Стена, построенная Эдди, возникла в тот момент, когда голова миссис Каспбрак ударилась о перила, отскочила с характерным хрустом и встретилась с полом. Эту стену было не перелезть, не разобрать и не обойти — сын толкнул мать с лестницы. Не случайно, в пылу ссоры, с этим еще можно было что-то сделать, а намеренно, осознанно, он лишь исполнил своё давнее желание. Она стояла перед ним и говорила, не кричала даже, просто втирала что-то о новом кардиологе в городской больнице, и Эдди остро ощутил необходимость это сделать. Ему стоило только вытянуть руки быстрым движением, Соня не успела ничего предпринять, как ее лопатки застучали по деревянным скрипучим ступенькам. Эдди долго смотрел на ее распластанное на полу первого этажа тело сверху вниз, не торопился бежать на помощь. Хуже всего было, что ему понравилось это видеть.       Это чувство быстро прошло, его сменила страшная вина за содеянное. К счастью, миссис Каспбрак почти не пострадала, отделалась сотрясением, вывихом лодыжки и парочкой синяков. В ее возрасте и с ее-то массой она могла провести в больнице куда больше пары дней. Однако и этого хватило, вернулась она совсем другим человеком. День, когда она переступила порог дома, опираясь о дверной проём, с повязкой на голове и легкой сумкой через плечо, стал отправной точкой в ее отношениях с сыном. Она больше не боялась за его здоровье сильнее всего. Она стала бояться его самого.       Пусть позднее она его конечно же простила и даже поняла, Эдди же себя простить так и не смог. — Эдди?       Подросток вздрогнул. Он часто уходил головой в этот эпизод жизни, постоянно забывая о том, что настоящая мать, не образ из худшего воспоминания его жизни, а женщина из плоти и крови, два года убившая на восстановление доверия к собственному сыну, была рядом с ним. — А? — он проморгался, уставился на Соню, ее теплую улыбку, затем на свою ладонь в ее потных пухлых пальчиках, и его губы тронула улыбка. — Прости, наверное лекарство так подействовало. Ты иди домой, со мной все будет хорошо, я обещаю, — Эдди осторожно вынул руку и ласково погладил ею мамину щеку. — За мной здесь хорошо присмотрят.       Соня было запротестовала, но быстро бросила эту затею. Когда сын становился таким взрослым перед ней, женщину это обезоруживало. Он напоминал ей мужа, о чём она часто сама говорила Эдди и чем страшно гордилась.       Они попрощались, как подобает прощаться матери и повзрослевшему ребёнку: немного суховато, но в определённой мере нежно. Соня сделала вид, что не заметила страшных увечий на лице ребёнка и расцеловала его легкими прикосновениями губ, Эдди сделал вид, что не заметил дрожи в ее коленках и скользкого пота между пальцами рук и крепко пожал их. Она ушла и оставила после себя слабый дух умиротворения — редкое чувство в их семейном союзе.       Эдди не стал дожидаться возвращения Ричи, он не был даже уверен, что тот собирался вернуться, и уснул, пока это чувство его не оставило. Несмотря на ноющую боль от нанесенных ему ран, подросток был даже немного благодарен произошедшему с ним. В конце концов, он снова прикоснулся к Ричи и рассказал маме правду.       Впервые за весь сентябрь его сон был спокойным.