Вавилонские записки

Ночь во дворце и ночь на воле - две совершенно разных вещи. Не знаю, почему я начал думать о роскошных зданиях Вавилона, как о темнице. Город был воистину прекрасен. Всё, что мы, эллины, видели здесь, в большинстве своём казалось необычным, диковинным, не по-домашнему величественным. Конечно никто и ничто в этом мире не заставило бы меня признать варварский Вавилон прекраснее светлых, возвышенных Афин, но не признать очевидного я не мог. На самом деле, стараясь идти рядом со своим государем как можно более уверенно - сам ведь позвал! - я пытался отвлечься от предстоящего разговора. А поговорить в самом деле было о чем. Мы все были измотаны. Никто, даже Птолемей, не смог бы признать это, но мы скучали по дому. Я скучал по горным ледяным ключам, по мягкой траве по весне, на которой было так приятно валяться, читая стихи или книги. По землянике с мёдом и первым абрикосам. Никогда не забуду, как я, уже взрослым мужчиной, подначиваемый друзьями, полез на дерево, стараясь сорвать самые крупные плоды с самых верхних веток. Не сорвался тогда чудом. Наверное потому, что страха высоты у меня в роду никогда не было. Что я и сказал тогда Александру, который обругал меня последним дурнем, принимая янтарные фрукты слегка дрогнувшими руками. Я скучал по смеху Неарха, что хлопал тогда меня по плечу, громогласно заявляя, что я был бы превосходным моряком. Я скучал по хмельным шуткам Гарпала над Леоннатом и его любовно хранимым топором. А ещё мы, все мы, скучали по Александру. Не по царю, которым он стал, не по царевичу, которым он был, а по Александру, нашему другу. Все мы чувствовали, что, продвигаясь вперёд по землям персов, мы - и Неарх, и Птолемей, и я, - обрели царя, о котором любой эллин мог только мечтать. Но почти потеряли друга. И рано или поздно этот разговор должен был состояться. И раз уж так позволили боги, что нынче у нас вечер откровений, то тянуть дальше не стоило. - ...И что ты думаешь? Стоит согласиться? - Что? - Я вздрогнул, когда понял, что совершил непростительную ошибку. За своими мыслями, интересными, впрочем, только мне, я упустил нить разговора. Надо признать, теперь я порой даже не знал, как Александр отреагирует не то что на иное слово, но даже на жест. Он тоже был измотан. Он горел так ярко, как только могло гореть солнце, согревая всех вокруг, но сжигая себя. Он гнался за чем-то, совершенно недостижимым для нас, его друзей, и не то что не хотел - не мог объяснить, за чем именно бежит. Как Икар, который хочет подняться все выше и выше к солнцу, забыв о том, что его крылья не вечны. Я вспомнил, как всегда некстати, прежние дни. Я теперь часто их вспоминаю - к добру ли?.. Александру тогда сровнялось двадцать. Он, взбешенный связью своего отца с весьма расчетливой племянницей паскуды Аттала, пускал к себе в покои только мать, Птолемея и меня. С остальными предпочитал встречаться иначе. Он не боялся, нет, я даже тогда не мог предположить, что Александр чего-то боится. Просто так сложилось. Он решил - а мы приняли. Без вопросов, без разговоров, уже тогда став единым целым. Невольно вспомнился и Павсаний... Да. Павсаний. Он был четвёртым, с кем Александр встречался наедине и так лично. Сердце сжалось. Я был тогда несправедлив к нему. Возможно, по-юношески ревновал к вниманию, возможно просто боялся, что Орестид втравит Ксандре во что-то непоправимое. А вот оно как все обернулось - втравили его. Я зашёл тогда в комнаты Александра и, ожидая его, подошёл к столу. Ксандре никогда не прятал от меня своих бумаг, зная мою деликатность: я никогда на посмотрел бы и не взял бы ничего, что принадлежало не мне. Но тут на глаза мне попался рисунок. Икар. Я узнал его безошибочно. Крылья его были не привязаны - перья пронзали плоть, выходя насквозь, разрывали не кожу и мышцы, а саму ткань бытия, саму сущность людскую, которая не позволяла шагнуть дальше её ограниченной оболочки. Мой личный Икар не хотел, чтобы его крылья оплавились и сгорели, и потому предпочёл испытать боль, но не отказаться от своей мечты. И теперь мой личный Икар стоял рядом со мной. Израненый и телесно, и душевно, уставший не менее, чем мы, но не дающий себе возможности даже помыслить об отдыхе. Я достаточно знал Александра, чтобы сказать, что даже сейчас, пока мы сидели и пировали во дворце Дария, он уже рвался вперёд, куда-то туда, в те земли, о которых мы, обычные смертные, даже не знали. И никто, кроме меня, не мог говорить с ним о том, о чем собирался говорить я. Рядом оказалась резная скамейка. Но я, намеренно игнорируя её, сел прямо на нагретую траву и, по привычке, обхватил одно колено руками, подтянув к груди. - Судя по всему разговор предстоит серьёзный. Я вернул ему улыбку. Невозможно не улыбаться, когда Ксандре вот так смотрит на тебя. Чуть наклоня голову, немного щурясь и улыбаясь уголком рта, словно нашкодивший юноша. Серьёзный. Если бы ты, родной мой, только знал, насколько серьёзный. - Ксандре, ты только не подумай, что я говорю все это в бреду или болен или не в себе. - Так, - он кивнул, мгновенно посерьёзнев. - Говори, филэ, ничего не бойся. Я помолчал, с трудом подбирая слова. - Ксандре, это ведь ещё не конец? Он понял меня безошибочно. Коротко вздохнул, вскинул голову и уставился вдаль, за горизонт. - Нет, филэ. Там. Взгляни. Видишь? Там, где небо сходится с землёй. Дотуда и ещё дальше раскинется наша слава. Твоя и моя. А как же твой брат? А друзья твои? Это и их слава. А я хочу ли её? Я хочу, чтобы ты, дурень мой златовласый, был жив. Ты не представляешь, какой болью отзывается во мне каждая твоя рана. Ты и так получил больше, чем все до тебя! Остановись, остановись, Ксандре! Я только коротко вздохнул. - Ты тоже хочешь просить меня остановиться, Тион? Даже ты? Пытаешься быть таким же рассудительным, как Антипатр? - Нет. Не пытаюсь. И до него мне далеко. Я просто хочу уберечь тебя. Уберечь всех нас. Ты помнишь миф об Икаре, Ксандре? Он помолчал, оторвав травинку и бережно вертя колосок между пальцев. - Помню. Значит, считаешь меня не Ахиллом, а Икаром? - Не хочу, чтобы ты закончил как он. - Хочешь вернуться домой? Я различил в его голосе едва заметное раздражение. - Хочу. Но не так и не тогда, когда ты в шаге от своей цели. Что я говорю? Зачем? Я же хотел сказать совсем не это! Это его, Александра, чары. За ним невозможно не следовать. А ведь я поклялся своей жизнью, что буду с ним до конца. Пока он будет самим собой. И пока он остаётся моим царём, моим другом, моим Александром - я неуязвим. Мне нет смысла бояться сбоящего сердца, нет смысла бояться вражеских стрел и клинков, жары, жажды, вздорных коней и неверных друзей. Я смотрел на него, в бездонные эти глаза, и чувствовал, как отступает моя неуверенность и тревога. Он чуть заметно подался вперёд и коснулся моего лица ладонью. Обвел пальцем контур губ, прерывисто вздохнул, сдерживаясь, и рывком, вздохнув-всхлипнув, притянул меня к себе и поцеловал. - Не сомневайся во мне никогда! Не сомневайся в нас! Ни в себе, ни во мне, ни в Птолемее. Ни в Лисимахе... Ни в ком из нас. Пока мы вместе - мы дойдём хоть до края мира, хоть за край. Мы ушли из Македонии вместе - и вместе в неё вернёмся! Веришь? И я ничего не мог сделать, кроме как обнять его в ответ, увлекая за собой в траву, без слов отвечая: Верю. Держи меня за руку Ты моё все Мой мир, что остался вдали Держи меня за руку Это легко Пока ночью горят корабли Держи меня за руку, Не отпускай Дыхание наше смешай Держи меня за руку И пусть же вот так Шагнем мы из мира в рай...