Вавилонские записки

Сердце моё, помоги ему встать над судьбою, Чашу забвенья испить и остаться собою, Бездны пройти... И очнуться в свету. (С) Лора Хватит валяться. Эта простая и, в то же время, неимоверно сложная мысль посетила меня посреди ночи. Не знаю, почему я просыпался именно в это время. Наверное, днем было слишком жарко для того, чтобы тело мое, постепенно возвращавшееся к нормальной жизни, переносило бодрствование. Я слышал, как Филипп, наш врач, объяснял кому-то, что сердце мое, ослабленное раной и потерей крови, будет считать день ночью, а ночь днем. Что ему легче, когда прохладнее, что... Дальше я не вслушивался, снова задумавшись о том, что тайна моя, которую я нес с собой, словно талисман на груди, от самой Миезы, вот-вот будет раскрыта. И, чтобы отвести от себя лишние подозрения, а от друзей и государя - беспокойство, я решительно вознамерился самовольно прервать постельный режим. Луна, издевательская полная луна светила в окно и взывала то ли к совести, то ли к действиям. Совесть, решив, что ночью все нормальные существа спят, предоставила мне полную свободу действий. Слава Асклепию, в комнате я был один. Словно спартанец, страдающий тяжким похмельем после затяжного и далеко не изящного падения на дно синей ямы, я осторожно спустил с кровати левую ногу. Пол был приятно-теплым, чуть шершавым. Ковров в покоях Птолемея не наблюдалось. Краем сознания я еще успел задаться вопросом, а где же он сам, как... - Тебе что-то нужно, господин? - тихонько спросили из кресла в углу. - Ты скажи, я велю слугам принести все необходимое. Жизнь коротка, а на этом пути еще короче! Я сумел не выбраниться. Коротко вздохнул, усмиряя бешено зашедшееся сердце - снова оно! - и, стараясь опустить все не подлежащие выражению в приличном обществе слова, свесил с кровати руку и прокашлялся. - Помоги мне сесть, будь добр. И найди одежду. Только, молю, не ваши эти тряпки в парсанг длиной. Мой хитон. И плащ. Мальчишка не метнулся ко мне, нет. Он стек с кресла, словно темная вода, поднялся на ноги и оправил одежду - одним движением. Я не мог не восхититься его грацией, только глупец не признал бы очевидного факта, который состоял в том, что двигаться он, определенно, умел. Ну а как иначе, если слыл лучшим придворным танцором у Дария? В нем не было типичного для персов раболепия или подобострастия, только бесконечное, исполненное какой-то незримой, но почти ощутимой печали, достоинство. То ли крылья подрезали, то ли вовсе не птица - вспомнились мне слова песни, что пели мы в юности там, в далекой, оставшейся за спиной, Пелле. Несмотря на кажущуюся свою хрупкость, Багоас был сильным юношей. Что и доказал, почти рывком поднимая меня на ноги. - Ему это не понравится. Не было нужды называть имена, я и так понял, о ком идет речь. - А мне не нравится валяться здесь бесполезным кулем. Так что, - я не договорил и попытался пожать плечами. Что ожидаемо, этого у меня не вышло. Перс (я, хоть убейте, не могу звать малыша евнухом) тактично промолчал. - Что нового? Нет, не этот. Это тряпки Птолемея. - За твоими придется... - Так пошли, - оборвал я мальчишку и вздохнул. - Прости. Во мне говорит досада и боль. Давай уж что есть. Он, принимая извинения, с достоинством склонил голову и заговорил: - Светлейший Царь Аль-Скандир днем выезжал к реке в сопровождении... Он запнулся, я счел уместным подсказать варианты. - Брата? Свиты? Господина Клита? Каллисфена? Юный перс вспыхнул щеками, явно коря себя за нерасторопность. - Нет, господина со свитками и дощечками с ними не было. Уже и на том спасибо. Я нахмурился, кивнув. Раздражительным я становлюсь, когда мне плохо, нетерпимым. Никуда не годится. Я, как-никак, дипломат, а значит должен соответствовать той планке, которую установил себе сам. А ее, в идеале, периодически поднимать. И забыть нетерпимость и неумение владеть своими эмоциями вообще. В идеале. В принципе. А к выходкам Каллисфена я все более и более нетерпим. Плохо. Ткань касается плеча под повязкой, мягко ложится на лопатку, и на миг у меня в глазах темнеет. Я слышу себя словно со стороны, что-то говорю, даже смеюсь шутке черноглазого мальчишки, различая в его голосе имя Пердикки. В ушах гулко, отдаваясь в виски, в плечо, в ребра, в гортань, барабанными ударами стучит сердце. ...Он валяет меня в скошенной ароматной траве у дома, щекочет, заставляя взвизгивать непотребно, мутузит в шутку по ребрам - в полную силу я бы не вытерпел! - порой, словно лев добычу, прихватывая зубами за шею, до тех пор пока я не всхлипываю, толкая его в плечи: - Мне больно, Ксандре. Больно... - Господин? Тебе дурно, господин Гефестион? - Не карие - черные глаза напротив. Я, словно возвращаясь из тумана, в который бросили меня память и боль, через силу улыбнулся: - Все хорошо, Багоас. Просто нужно привыкнуть. Благодарю тебя за помощь, у тебя удивительно легкие руки. Он почтительно склонил голову, здраво решив, что со мной лучше не спорить. Гадесова отрыжка! Я прошел пять битв, я видел огни Херонеи, я... устал? Рано, рано, рано. Со мной что-то не то. Я позволил себе непростительную слабость. Сколько я валялся в постели? Два дня? Три? Четыре? Боги, я еще и счет времени потерял. Боль и растерянность сменились злостью, но так всегда бывало - я не впервые ранен. Я мог бы раздумывать над сотней вещей сейчас, заняться сотней дел. Потребовать принести мне бумаги, начать разбираться с восстановлением дорог, выяснить, сколько вдов и матерей в городе нуждаются в деньгах, в каком состоянии строительство приюта для местных сирот, но это все ждало до утра. До утра не ждало лишь одно необходимое дело - разговор с Александром. Я сам удивлялся, честно сказать, как мне удавалось так долго скрывать от него то, что Филипп, без сомнения, уже разболтал. Я не мастер лжи и уверток, а уж лгать своему царевичу, а затем и государю, считаю совершенно недостойным делом. Просто разговор как-то не поворачивался в эту сторону. В сторону моего сердца. Мы, афиняне, считаем, что чувства, истинные, правдивые, справедливые чувства наши хранятся в нашем сознании. Мы подчиняем их себе, а не отдаем им право господства над собой. Этому меня учили мало не с рождения. Тогда почему, отчего начинает так тянуть в груди, когда я думаю о том, что будет с Александром, если меня не станет? Неужели всей нашей жизнью управляет лишь сердце? Я вспомнил слова Аристотеля о том, что в сердце каждого человека заложена сила, помогающая получить желаемое. Она не даст покоя, пока ты не дойдешь до той самой точки, к которой стремился. Все возможно при одном условии: по-настоящему хотеть того, к чему идешь. А сейчас я очень хотел, чтобы Александр меня понял. Он знал, что я приду, он откуда-то знал, что я слышал этот проклятый разговор с Филиппом, он знал, что я встану. Он все знал, как, впрочем, и всегда. И он даже не поднял взгляд мне навстречу. О любом другом должны были доложить. И только я мог войти в покои царя царей без стука. - Государь, - начал было я. Горло перехватило. Я не знал, что ему сказать. Не знал, впервые ощущая свою беспомощность, как признать свою ложь, утешить боль и объяснить свое молчание. Александр мотнул головой, разметав по плечам темно-золотые пряди, в свете свечей глаза его казались не карими, но золотыми. - Почему ты не сказал мне? Почему ты не сказал мне раньше? - Голос его, глухой, обесцвеченный, потерянный ранил меня куда как больше собственных мыслей. - Я опираюсь на тебя как хромой на костыль. Я доверяю тебе все свои тревоги и переживания, филэ, я мучаю тебя, даю поручения из-за которых ты не спишь ночами, а ты - молчишь? - Что я должен был сказать? Когда? - Я не делал вид, что не понимаю. Просто весь мой талант оратора и дипломата вдруг испарился, оставив вместо взрослого мужчины и воина растерянного мальчишку. - Разве это что-то меняет? Разве стану я из-за случившегося служить тебе хуже, чем... - Ой, дурак! - Он поднялся, запустив правую руку в волосы на затылке, мгновенно становясь похожим на взъерошенного льва. - Какой же ты порой самоотверженный дурак, Тион! Хотя нет, дурак здесь скорее я. Довел единственного, на кого могу опереться в любое время, безумными своими поручениями - и не заметил. А еще утверждать смею, что ты для меня бесценен. А ты тоже хорош. К Филиппу, значит, за настойкой ландыша, а при мне молчишь? Он бранил меня, словно нашкодившего мальчишку, а я пытался справиться с изумлением, что поглощало меня все больше и больше. В чем он винит себя? За что? Честно сказать, кроме той драки, в которой Ксандре изрядно потрепал мне ребра и спину, я не помнил от него ничего, что могло бы вызвать дурные эмоции. Заботлив, ласков, внимателен - все, чего только может желать примерный подданный и любящий друг. Так что же сейчас заставляет его душу так терзаться? Почему сейчас его глаза, устремленные на меня, полны такой боли, вины и попытки понять, как, чем он может искупить ее? Осознание обрушилось на меня как снег с еловой ветки. Александр смотрел на меня снизу вверх, по своей привычке немного склонив голову вправо, с надеждой на то, что я дам ему ответ, объясню что-то, утешу. А я? А я чувствовал себя последней в этом мире скотиной. И, обняв его за плечи, прижимая привычно горячее тело к себе, прошептал в золотую макушку: - Душно тут. Пойдем на реку. Поговорим.