Evil and a heathen

История оставляет свой след на всём. Покрываются патиной и тускнеют металлы, желтеют страницы книг, паутина трещин расползается по древесине, тонкая вуаль прожитых лет находит свой приют на человечьих лицах, давая внимательному зрителю прочесть то, радости или печали чаще на нём отображались. С этой точки зрения тот, кого зовут доктором Фердинандом, был отвратительно нечитаем. Человек-образ: яркий, даже словно чуть ненастоящий в своей картинности, а кто-то сказал бы, что весь насквозь фальшивый. «Чересчур» в нём всё: от вычурных жестов и слов до будто нарисованного заново лица и кончиков излишне холёных как для тяжёлого труда пальцев. Фарфоровая безделушка, с поверхности которой неизвестный мастер тщательно и ревностно стирает дыхание времени, хоть сколько вмешивающееся в его задумку. Всё менялось тогда, когда он оказывался дома — или в том месте, которое служило ему временной заменой. Как только закрывались двери в ванную комнату, он уже спустя пару минут устало и придирчиво рассматривал лицо, лишённое привычной маски. А ещё позднее избавлялся и от своего «маскарадного костюма». Иногда было время забыть о них до самого утра. А порой, как сегодня, было лишь полчаса на то, чтобы смыть с плеч дорожную пыль и чувство утомлённости до того, как снова оказаться «в строю». В такие моменты босые ноги ступали на пол довольно скоро. Не смотря на то, что шаг выглядел так, как и положено после горячей воды — зябко — колени смотрятся темнее даже на фоне прогретой кожи, словно с них никогда не сходит печать синяков. Так и есть: когда склоняешься над очередным образцом или на раскопках азартно припадаешь к земле, такие мелочи как «опуститься поаккуратней» проходят мимо внимания. Со временем в обиходе появились наколенники, но несколько лет такого времяпровождения не обошлись даром. Следы рабочей увлечённости вскоре оказываются надёжно укрыты под брюками. А после — пальцы замирают на гладкой выпуклой поверхности рубца: чуть выше того места, где можно почуять мерное биение сердца. Сложно объяснить раненому орлану, загнанно бьющемуся в руках, что ты собираешься его лечить. Как и убедить не выдирать в целях самозащиты кусок плоти. Заботой Фердинанда было, отнеся птицу к егерю, реанимировать одежду: так на малиновой ткани расцвела роза из атласа. Тело же позаботилось о себе само, поставив заплатку как умеет. После небольшой заминки руки тянутся уже за верхней одеждой. Уместность длинных рукавов ясна как никогда: в отличие от ухоженных кистей, запястья, плечи и предплечья расчерчены целой системой некрупных символов, от досадных ссадин и ушибов, от которых спустя максимум неделю не останется и следа, до ожогов и царапин животных, которые решили задержаться чуть дольше. До момента, пока они сойдут, Фердинанд сможет вспомнить причины появления каждого. Сейчас же — зябко сводит лопатки, испещрённые мелкими, словно гравюрными, штрихами. «Ничего особенного» — сухо сказал бы хозяин, словно пытаясь убедить самого себя. Эти причудливые чёрточки, как будто кто-то попытался изобразить на коже рисунок, начав почему-то с теней — всего лишь издержка профессии. И знак величайшего везения, надо сказать: упасть с пары метров спиной на камни и отделаться стёсанной кожей (а так же необходимостью с минуту вспоминать, как дышать, когда воздух из лёгких выбило напрочь) всё же лучше, чем приложиться об камни сантиметров на десять ниже. В инвалидном кресле покорять горные пики и ущелья было бы не в пример сложней. Даже не видя этих отметин, их владелец, кажется словно испытывает облегчение, когда одежда покрывает те второй кожей. Шаг в сторону. В зеркале, оттираемом от испарины, отражается непривычное без лишних красок лицо, на котором выделяются только слишком тёмные — как для бледных оттенков вокруг — глаза. *** —…только не называй больше это «киркой», Франци. — Мозолистая крепкая рука, в которых тонут обе детские ладони, уводится в сторону. — Запомнил, как делать, дружок? А теперь попробуй сам. Одна пара глаз — пытливых и тёмных, напоминающих чуть припылённые сливы — встречается с другой, ледянисто-голубой, окружённой сеточкой морщин. Деловитый кивок. Взмах кайлом. Осколки камня под старательным, но неумелым детским размахом брызгают во все стороны — в том числе и в лицо. Одно из каменных лезвий чиркает по сосредоточенно поджатой линии рта, оставляя порез. *** Маленькая кисть выверенными, уже привычными жестами, касается губ, в пару мазков помады скрывая под её слоем и еле заметный нитяной шрамик: тот, с которого всё и начиналось. Фердинанд не называет шрамы украшением. Не считает и недостатками, ведь есть они и на поверхности Земли: по факту жизнь геолога и посвящена изучению таких отметин. На человеческих телах они, ничем не отличаясь, тоже являются всего лишь хроникой событий. Но личные архивы должны оставаться личными.