Пред огнём и подо льдом

...личико, личико, личико, ли... будет, мой ангел, чернее земли. Рученьки, рученьки, рученьки, ру... будут дрожать на холодном ветру. Маленький, маленький, маленький, ма... — в ватный рукав выдыхает зима [...] Будет завод надо мною гудеть. Будет звезда надо мною гореть. Ржавая, в чёрных прожилках, звезда. И - никого. Ничего. Никогда. (с) Борис Рыжий, "Соцреализм". — Салют, молодёжь!       Стаматин оперся локтем на стойку бара и скрестил ноги. Зубочистка, которую он задумчиво прикусил с минуту назад, переместилась в угол ухмыляющегося рта. — Привет! — поздоровался Хан.       Он поборол желание сказать чересчур вежливое «здравствуйте». Шесть лет, проведённые за учёбой в столице сильно изменили его. Однако, Андрей помнил его ребёнком и перед ним Каспар снова почувствовал себя мальчишкой в коротких шортах, который зачем-то залез на высокий стул и собрался пьянствовать наравне со взрослыми. Спичка скрестил руки на груди. Ему тоже было неудобно пить перед старшими. Только Капелла безмятежно улыбалась и покачивала ногами в сиреневых сапожках. Хан наконец-то дома и никуда больше не уедет так надолго. — За счёт заведения этим троим, — Андрей махнул целовальнику, — ну рассказывай, чему там тебя в столице учили? — На судью пошёл. А то на весь город даже ни одного юриста. Без Сабурова совсем оскотинимся. — Да-а-а. Дядя Саша наш любил за решёткой хулиганов мариновать. И не только хулиганов. На что диплом-то написал? — На отлично. — Кто б сомневался. — А вы здесь как поживаете? — Всё так же, — пожал плечами Стаматин, — только зима вот что-то разошлась. Холодина уже вторую неделю. Бутылки с минералкой привозят, а они по пути лопаются, вон как. Если что, с утра не проси. Снега по самое не балуй, только успеваю перед входом чистить. — Всё как тогда, перед чумой, — проговорила Капелла. — Ой, Вика, — нахмурил Спичка светлые брови, — не начинай.       Андрей тоже залез на стул. С каждым словом стена между ними рушилась. — Повезло нам, а? Все живы остались. Мне тоже налей, выпью с ребятами.       Разобрали стаканы и чокнулись за встречу. Поток воспоминаний было уже не остановить. — Я тогда Исидора видел в последний раз, кстати. Мрачный он ходил. Говорил, сын далеко, наверно обижен чем-то.       Перед внутренним взором владельца кабака возникла фигура старого менху. На нём была накидка из бычьей шкуры и сам он высокий, широкоплечий, казалось, может сбить рогом потолочный светильник. От его вздохов колебались на стойке язычки пламени свечей. Он жил один в своём большом доме, да ещё возле железной дороги у него был какой-то схрон в ангаре. Иногда видели как Исидор понуро идёт по рельсам туда или обратно. Трудно себе представить, как он там устроился, под огромным проржавевшим железным колпаком да под землёй. Поговаривали, что у него в берлоге стоял стол со стоком для крови, алембик для испарения разных веществ, громадные шкафы со всяким врачебным добром. Увлекающийся человек, что тут скажешь. Однако, в кабак по вечерам ходил. Пил не твирин, водку. Иногда втихую капал в неё мерадорм и глаза его уже через час мутнели, начинали слипаться. Наверное, бессонница одолевала.       Целовальник поставил на стойку тарелку с кусочками пеммикана и вяленым мясом. — Вы закусывайте хорошенько, — предупредил Андрей, — твирь в этом году сердитая была. — Лара тоже мучилась тогда, — вспомнила Капелла, — приют совсем остыл. Еды не принесёшь, на стол не поставишь — сама не поест. Я ходила в Створки ей помогать. Без отца ведь очень горько.       Хан спрятал глаза. Равель был героем, а вот Ольгимского он не любил. Капелла, казалось, знала что придётся пожертвовать отцом. Ни слезы не пролила в тот день, когда Гаруспик отправил его в Термитник. Возможно, Тяжёлый Влад не ладил с дочерью.       Зато во Многограннике было хорошо и ладили все со всеми. Время обходило башню стороной. Хан иногда вырывался из восхитительных галлюцинаций, выходил на лестницу и смотрел вниз, на заваленный снегом город. Реки в ту зиму стали чёрными, совсем узкими, покрылись льдом по берегам. Одонги вынули из них свои судёнышки. Степь казалась бескрайней, совершенно пустой и глядя вдаль в солнечный день можно было ослепнуть от сияния снега. Ветер трепал летнюю одёжку Каспара, жалил горячие рёбра.       Он стоял и не двигался, пока не становилось совсем невыносимо от мёртвого, дикого пейзажа и холода. Он думал о том, что не предназначен ни для зим, ни для степи, ни для взрослой жизни. Башня давала ему абсолютно всё. Звёзды впивались в него своими хищными белыми глазами. Смотрели сурово, колко. Он издевался над природой, как и все в городе. Стаматин, поигрывая найденным на стойке ножом, проговорил: — Я слыхал, двудушники в самые морозы к Грифу перебирались. Ноткин бесился, но шёл. С бандитами, известное дело, будешь спать чёрте где в углу, все места хорошие по мастям, а он без масти. Задирали мужики ребят, но Гриф приглядывал, чтобы не перегнул никто. — Мы с Мишкой в вагончик печку примостили, — вспомнил Спичка, — правда, пару раз чуть не сожгли всё к чертям. Говорил же, кукол на печку не сажать, но всё без толку. Хотел к Бураху её забрать, переживал, но на что она там нужна? Маленькая, глупая. Травы искать умела, но приходилось уговаривать. Хан, ты её повидай, она вымахала, не узнать. — Крысята, — покачал головой Стаматин, — я вообще не понимаю, как вы так выживали. Брат мой мерзлявый вечно кутается, печку топит, твирин глушит, а вы под землёй да в вагонах… Ласка вон костры жгла, мёртвых грела. Возле огня и засыпала. Страшно посмотреть на неё было — вся в саже, в ожогах. Носили ей мужики всякий хлам каждый день, чтоб не умерла от холода. Молоко тёплое степняки давали. Добрая девка, жалко. Кто ещё твоё туловище мёртвое от голодных собак будет охранять? Оспина её иногда ночевать уводила, да Ласка сбегала. К нашей даме червей, как обычно, набивался степняцкий сброд, мракобесие какое-то мистическое творили.       Хан приобнял уже слегка сонную Капеллу.       Никто не хотел вспоминать ни о чуме, ни о зиме. Однако, трагедия спаяла всех четверых вместе, подарила им ту жизнь, которую они имели. Вторая вспышка была их общим и в то же время, очень разным воспоминанием. — А в Горнах и у Евы было хорошо, — проговорила Капелла, — мы даже бычков с Марией вырезали из конфетных обёрток. Пели всякие праздничные песни. Правда, в конце зимы всегда грустно, света мало, мёрзнуть надоедает, только весны и ждёшь. — А, хотел спросить, — вскинулся Стаматин, — как там Блок и почтенный бакалавр поживают? — Ничего про Блока не слышал. А Данковский уже не бакалавр, профессор. — Жучара этот ваш профессор! — сказал Спичка с досадой, — Не взял меня учиться к себе. Я, может, из-за этого колдырю каждый день. — Наверно, забыл или не смог. Он хороший человек, — поднял тёмные брови Хан, — Адрес есть, я ему напишу, напомню. — Вот ещё… — Ну, бывайте, дети! Жду вас с утра опохмеляться. Особенно Палочника вашего. Ишь нарезался, говорил же, закусывай.       Андрей закрыл кабак. — Возьмём к нам Спичку? — спросила Виктория. — Конечно возьмём. Эй, ночевать у нас будешь? — Вы там, небось… Скрипеть будете всю ночь. Пойду к Бураху. Нам с ним утром в больничку. — Да ты мёртвым сном сейчас завалишься, чего споришь? — засмеялся Каспар.       В особняке Ольгимских, когда Виктория и Хан ушли спать наверх, Спичка разжился чистым листком бумаги и карандашом. Устроившись за громадным письменным столом в кабинете Тяжёлого Влада, вывел: «Уважаемый профессор! Вы меня, небось, забыли…»