Trouble-Drabble

      Раннее утро. Сумерки. Маршрутка номер 91 забита до треска стенок. Люди стоят, переталкиваются, косо смотрят друг на друга и иногда переругиваются, когда кто-то наступает на ногу другому. Россия сидит на втором ряду у окна, плавает мыслями где-то, как полудохлая рыба в отравленной воде. Гробовая тишина нарушается лишь мерным тарахтением маршрутки и дребезгом ее чудом не отваливающихся запчастей. И внезапно по салону проносится гогот. Россия ни с того ни с сего смеется, громко, надломлено и с хрипом. Сначала присутствующие не понимают даже, что случилось и откуда звук. А потом, когда находят источник, косятся на него осуждающе и брезгливо. Никто не понимает, в чем дело – в руках у парня даже нет телефона. Россия и сам не знает, что с ним. Только через пару минут, когда люди вокруг уже начинают перешептываться, и водитель быстро мельком заглядывает в салон, он вдруг замолкает и большими глазами смотрит в одну точку перед собой. Слух его улавливает шепотки. Глаза сами собой наполняются влагой – и вот уже вместо смеха со стороны его сиденья разносятся всхлипы. Взгляды толпы так и стреляют: «Что происходит?» Ах… если бы он знал. Россия давится слезами, нервно трет нос и щеки и продолжает рыдать и скулить – да так громко, что люди вокруг начинают нервно вздрагивать, спрашивать, что случилось, а не получая ответ – ругать его. Пару остановок спустя водитель деликатно и раздраженно просит его сойти и пересесть на другую машину. **** – Это серьезно! Мне не по себе. Я должен сходить к врачу, в конце концов! – распинается взволнованный Россия, умоляюще и отчаянно кривит гримасу. Закусывает губу, будто вот-вот вскрикнет: да как ты не понимаешь?! Никто, никто не понимает! Почему?! Беларусь раздраженно ведет плечом и уходит на кухню. Русский – за ней по пятам. – Брось. – жестко отрезает она. – Хватит выдумывать, все с тобой в порядке. Напридумывал себе – а теперь хочешь, чтобы все всё ради тебя бросили, так еще и денег на психолога дали? В кризис это, знаешь ли, мой дорогой, сомнительное удовольствие. – Мне плохо, и с каждым днем становится все хуже! Я чувствую лучше тебя, что со мной происходит! – он начинает злиться, но внутри все еще пересиливает ребенок, и он точно знает, что если Беларусь не согласится и не поддержит его – ему останется только поплакать в уголочке, так ничего и не добившись. Беларусь цыкает. «Моему терпению приходит конец» - кричит ее мечущий молнии взгляд. Россия съеживается, шмыгает носом, смотрит побитым щенком. – Если бы ты и вправду сошел с ума – то не говорил бы об этом на каждом шагу! – язвительно выплевывает она. И уходит. Россия врастает подошвами в пол, обреченно смотрит ей вслед. Лицо его кривится, как у плачущего младенца. А внутри зарождающейся вселенной взрывается хаос нездоровых эмоций. Он не может распознать ни одну. А потому убегает, запирается в комнате и бьется головой и телом о стену до появления гематом. Ему ужасно хочется калечить себя. Кажется, если не сделает этого – случится что похуже. Он полностью потеряет рассудок, утонет в голосах и негодующих криках, горланящих в голове. **** Ему нужно идти на работу. Он только-только нашел ее – и то скорее по блату, потому что его устроил один давний знакомый. Но Россия не может заставить себя. И дело не в силе воли или ее отсутствии. Дело в том, что он вот уже полчаса стоит на пороге, одетый-обутый, и небрежно повязанный шарф свисает с шеи до пола. Он смотрит на эту проклятую дверь и не может сделать и шагу. Это не страх. Не дикий ужас или хроническая усталость. Он бы сказал… что это его собственные капризы. Больше всего капризничают дети, отказываясь от того, что им не нравится. Это совершенно нормально – так их мозг ограждает их от сильных стрессов и потрясений, к которым не готова детская психика. Со временем, взрослея, ребенок перестает капризничать, вырастает и уже может заставить себя сделать что-то под давлением понимания, что сделать это необходимо. У России ощущение, что он снова вернулся в детство. И сейчас – не в хорошем смысле. Ему плевать, что подумают другие. Плевать, что если не придет – его уволят, и ему не на что будет жить. Возможно, такими темпами он может умереть с голоду. Сейчас ему на это абсолютно плевать. В голове нет ни мысли. Только одно чувство – сопротивление. Он противиться этой жизни, он противиться обычному укладу вещей. То, что другие воспринимают как данное, ему кажется непреодолимым препятствием, вещью, которая ломает его жизнь полностью и навсегда. Пойти на работу – означает начало катастрофы. Его личного вселенского Армагеддона. Выйти из дома – непосильная задача. Россия вот уже неделю не может просто сходить за хлебом в магазин за углом. Кажется, будто как только покинешь пределы квартиры – тебя тут же схватят, обвинят во всех смертных грехах, будут пытать и, в конце концов, доложат сестре и отправят работать. Хотя что за работа – сущий пустяк! Ему специально подобрали нечто не слишком сложное. В конторе у него добрые приветливые люди, готовые помочь. Но русскому видятся в их лицах только скрытая злость и раздражение. На самом деле они ненавидят, презирают его, верно? Гори они все в аду. Эти люди – прекрасные ребята, и какой-то частью сознания Россия понимает это. Какой-то частью он готов любить их всем сердцем. Но он ни за что. Не сделает. Шаг. Из квартиры. В итоге Росс запирается на все замки, и прямо так, в зимней куртке и обуви, проходит в гостиную. Падает на пол. Утыкается носом в коленки. Три. Два. Один. Истерика. Мысли разрывают голову, он посылает себе все грязные ругательства, которые знает. Смотрит на часы: восемь пятнадцать. У него еще есть время все исправить и добраться до работы. Стать как все. Стать частью нормального общества. Но он завывает сильнее, доползает до угла и бьет кулаками стену. Боль. Ему нужна боль. И никуда не идет. **** Час сорок. Русский просыпается с разрывающей головной болью под ненавистную трель телефона. Звонит Беларусь. – Что на этот раз?! – с ходу кричит она. Россия вспоминает утро, зажимает рот рукой и тихо скулит в ладонь. Слезы снова размазываются по щекам. – Почему менеджер звонит мне и говорит, что тебя снова не было на работе?! Какого черта, Россия, когда ты уже повзрослеешь?! Нужно сказать хоть что-то. Она ждет ответа. Нужно придумать оправдание или просто сознаться. Но когда Россия открывает рот – в трубку летят только бессвязные мычания и рыдающий вой. А тут еще и живот скручивает от голода. И мерзкий голос в голове осуждающе орет, подключаясь к диалогу: «Ты сдохнешь от голода! Ты – никто, посмотри, во что ты превратился!» – Й-ааааааааа… - воет, захлебываясь, русский. Хочет подняться, но ноги и руки не слушаются. – Ну, все. – рычит белоруска. – Жди, я выезжаю – и поверь, когда я приеду, тебе лучше быть дома. Гудки. Россия огромными от страха и безумия глазами смотрит на потухший экран. И мобильник летит в стену, с грохотом разбиваясь на составляющие. **** – Черт тебя дери! – кричит Беларусь, уперев руки в бока, пока русский пытается делать вид, что ему все равно и он просто пьет чай. Чашка в руках трясется так, что чай вот-вот выплеснется за края. – Я делаю все, чтобы ты жил нормально, помогаю, как могу – потому что обещала отцу, земля ему пухом! И так ты платишь мне за все? Хватит притворяться больной истеричкой, ты, мелкий кусок дерьма! Прости, братик, но сил моих уже не хватает! Чай все же плещется на стол, в чашку падают перемешанные с соплями слезы. Россия брезгливо кривится. И вдруг резко встает, что-то пронзительно кричит и с размаху разбивает чашку об пол, так что осколки фонтаном летят во все стороны. Беларусь негодующе-недоуменно отшатывается назад, смотрит на него, как на сумасшедшего. «Неужели наконец дошло?! – хочет заорать русский, загнанно дыша. – Я, черт побери, ненормальный! Хватит требовать, хватит повышать голос! Ненавижу тебя!..» Беларусь молча разглядывает его большими глазами – и не понять, что сейчас творится в ее голове. Россию пробивает ознобом нехорошего предчувствия. **** Его как буйного ведут под ручки из собственной квартиры. Кидают в машину, что-то фальшиво-успокаивающе приговаривая, но на серых лицах санитаров читается только язвительная насмешка и презрение, будто перед ними не хорошо сложенный парень двадцати лет, а обгадившийся бомж в тряпках. Внезапно просыпается неуместная гордость и обида. Да как они смеют на него так смотреть?.. Они хоть знают, через что ему пришлось пройти, чего он натерпелся, кто его отец!.. Флэшбэками проносятся последние дни. Он торчал дома, ныл по каждому поводу, отказывался работать и вел себя как инфантильный псих. Буйный помешанный. Что ж… Психиатрическая больница весело встречает его раздражающими белыми светильниками с потоков и лицемерными злыми улыбками медсестер. Ему отводят отдельную палату – опять же, наверняка Беларусь договорилась. Как бы она на него не кричала и не отчитывала, а долг чести не позволял оставить родственника в замызганной общественной палате с психбольными. Да и навещать его так самой приятней. Ей противно было ходить даже по коридору, где гуляли пациенты, пока она добиралась до вип-отделения. Торчать хоть пять минут среди больных в многоместной палате – простите, нет. Девушка заходит, цокая каблучками, вздернув подбородок и сощурив глаза. Россия хмуро сидит на своей койке и не смотрит на нее. – Хватит валять дурака, братец. Мы оба прекрасно знаем, что ты не псих. По крайней мере не настолько, чтобы валяться здесь за мой счет. Он знает. Ей и всем остальным родственникам куда выгодней, чтобы он, хоть какой, хоть недееспособный и контуженный, все-таки сидел дома и работал. Никому не нужен овощ, с которым надо нянькаться. А еще перед другими людьми стыдно же. Вот они и бесятся. Вдруг подумалось, что лучше тогда уж остаться здесь. Ну а что, кормят, ухаживают, можно строить из себя безответственного дурачка сколько угодно – никто ничего не скажет, никакого с тебя спроса – дурак же. Это нормальным быть куда труднее. Ответственность, обязательства, ответственность… Оно ему надо..? Один минус – комнаты не вдохновляют на подвиги, интерьер такой, что любой психически здоровый с ума сойдет, и за окном далеко не Черное море. Идеальное место, чтобы сгнить морально, потом – душевно, а после – и физически. Нет, он хочет обратно. В его квартире хотя бы уютно и Беларусь там не часто шарится. Можно остаться одному и хорошенько подумать. Или развлечь себя – благо приспособлений сейчас для этого много. Ах, а ведь еще у него была мечта – слетать в Антарктиду, навестить ЕС, написать картину… Как он все это сделает, сидя в дурдоме?