Trouble-Drabble

      Обгашенные подъезды, прокуренные лестничные площадки, желтые заплеванные лифты. Романтика двухтысячных в двадцатых нового века. Пятнадцатилетние торчки в школьных туалетах, у окон, между домами в узких лазах. На детских площадках пьяные подростки и дяди Коли с пятого подъезда. На лавочках не заскучавшие одинокие бабушки, а собранные со всего района сорокалетние тетки и мужики, похожие на пережеванные мешки с требухой. Он шагает по району, задрав голову, сверкая масляными пустыми глазами, с пьяной полу-улбыкой, в одежде, которую не снимал недели. От него несет семечками, сигаретами и дешевым энергетиком. Семнадцатилетний герой нашего времени. Порванные учебники два года как сброшены в канаву за притоном, официально сквозь пальцы называемым школой. Шестиклашки с нарощенными ногтями и крашенными сожженными волосами похожи на путан. Они трахаются со старшеками – ведь это единственная причина для гордости в их маленькой загаженной жизни. В маленькой квартире стоит запах затхлости, отходов и сигарет. Двухнедельный суп киснет в тарелке на столе. Есть не хочется. России не нужна еда. Ему нужна доза и бутылка энергетика, чтобы не сдохнуть – или откинуться окончательно. Игра в русскую рулетку. Кто не вылетел в небеса – тот проиграл. Еще один год в аду. Ты терпишь это уже семнадцать лет, чувак. Есть, чем гордиться. Хриплый звонок разрывает тишину и короткие стоны в ванной. Шарканье, шмыганье, щелчок. – А-а-а!.. – А-а-а! Невнятные звуки живых мертвецов вместо приветствия. Россия улыбается треснувшими губами, когда одноклассник Гера трясет перед носом пакетом и раздается животворящий звон бутылок. Пьяный угар на тесной кухоньке. Надтреснутый смех и стук рюмок о заляпанную столешницу. Россия оживает, выпивая бокал и выкуривая сигарету. Весь его образ будто обливают благовонным маслом. Черты лица смягчаются, он принимает позу мыслителя, возводит глубокие глаза к потолку, но кривится, когда видит вместо огромного космоса заплеванную штукатурку с прожженными черными пятнами от бычков. Германия притаскивает новенькую гитару и хвалится. Россия осторожно, словно младенца, берет ее на руки и любовно гладит гриф, жадно скользя взглядом по лаченым деревянным бокам. Робко раздаются первые аккорды. Длинные тонкие пальцы, достойные лучшего пианиста прошлого, как отдельный вид искусства, трогают струны, плавно проходятся по ним. Германия сглатывает горький ком, наблюдая за этими руками. Впитывает звуки, исходящие от его гитары, которой овладело это существо. Тонкое, угловатое, бледное, как крылья мотыля. Вдохновенно прикрывающее глаза, ловящее кайф от собственной игры так, будто вот-вот словит оргазм, существо. За которым хочется наблюдать, а не трогать – рассыплется, растворится сонной дымкой, сигаретным дымом в затхлом воздухе чужой квартиры. Россия бьет по струнам, нежно перебирает их, самозабвенно откидывает голову, показывая тонкую шею и кадык. Сильные и резкие, движения перемежаются с ласковыми. Гитарный голос заполняет все вокруг: квартиру, дом, страну, планету, вселенную. А когда к нему примешивается хрипловатый голос русского, Германия отчетливо дрожит, следя за его движениями сквозь прикрытые глаза. Образ России плывет, размывается, все отчетливее проявляется через решетку ресниц. Колкое адреналиновое возбуждение пружиной закручивается во всем теле с каждым новым ударом. Душа пляшет с чертями на горных вершинах, мчится в небеса на реактивной тяге, вот-вот достигнет космоса, дотронется до звезд. Все нутро дрожит, как струна, которую рука самого Господа безостановочно и раздраженно теребит в попытках извлечь хоть какую-то мелодию. У Господа никогда не получалось и не получится. У России получится. И получалось всегда. Голову кружит, в глазах темнеет, хочется беспрерывно смеяться и танцевать. Германия поднимается и начинает неуклюже вальсировать в крохотном пространстве кухни. С табурета у стола он ловит тихие смешки русского, и от этого становится еще лучше, еще смелее. Смейся. Он будет танцевать – плевать, как плохо и как позорно. Он будет петь и смотреть на тебя, чтобы словить каждый вдох, каждый жест, каждый полу-смешок. Только они. Только гитара. Вне прогнившего заплеванного мира, промерзшего и серого, пахнущего рвотой и грязью. Горло обжигает водка, смешанная с томатным соком по акции. Они смешивают ее со всем: с чаем, со сливками, с яблочным соком, с виноградным, лимонадом, колой, спрайтом – со всем, что можно пить. Они же не алкоголики какие-нибудь, чтобы драть тупо водяру. Смех уже не унимается, хотя чо они как бабы какие-то. Наедине. Никто не узнает, если сделать что-то не то… Ускользающим сознанием Россия чувствует горячее проспиртованное дыхание на своих губах и неопределенно ухмыляется, хотя по глазам видно – он уже не здесь и мало что соображает в эту минуту. Но когда будет надо, он быстро придет в себя. Поэтому Гера пользуется возможностью и легко прижимается к его рту. Дыхание с болезненной гнильцой перебивает запах алкоголя. Они мешают водку с кофе и энергетиком, чтобы посмотреть, что будет. Безумцы. Через полчаса это не люди – просто бешеные псы носятся по квартире, переворачивая все на своем пути, раскидывая столетние пледы и одеяла, выбивая из подушек пух, разбивая единственные уцелевшие вазы еще прошлого века, срывая друг с друга одежду «чисто по фану», и ржут над чужими вставшими членами. Ахахахахаахаха Хаха Ха Сердце скачет как ебнутое уже не от любви, а от стукнувшего в голову адреналина. Кофеин, таурин, спирт… Блять. По очереди они бегут блевать в загаженный еще позапрошлыми жильцами туалет. В динамиках колонки орет Нойз. Прямо за ним проскакивают Анимал Джазы, Литл Биги, Летовы… Все смешивается в тупую какофонию, от которой блевать хочется еще больше и кажется, будто голова уже слетела с шеи и катается по огромным камням и российским дорогам. Стены квартиры надвигаются, краснеют, раскаляются. По ним с разверзнувшегося потолка стекает лава, а вместо квартиры дяди Коли сверху показывается ощеренная пасть самого Ада. Парни одновременно падают задницами на грязный ковер и с раскрытыми глазами и ртами глядят на то, как черт с кривыми ногами и уродливой рожей поет для них: «Сентя-ябрь гори-ит!..». Они не могут орать. Из глоток вырывается сиплое хрипение, похожее на только начавшееся гудение закипающего чайника. Вцепляются в лодыжки и предплечья друг друга, так что кожа под ногтями лопается и кровит – но они не замечают. Германия уже захлебывается в слезах, не в состоянии стереть текущие по подбородку сопли, и все смотрит наверх, где теперь уже сам Сатана скалится и устраивает пляску под фанфары и сирены скорой помощи специально для них. Но внезапно он находит в себе силы, чтобы опустить голову на задеревеневшей шее, и цепляется взглядом за сжимающие его запястья длинные ледяные пальцы. Задушенный всхлип прерывает безостановочное скуление. Будто торчок в ломке, нашедший завалявшуюся под плинтусом дозу, Герман тянется к этим рукам. Этим нечеловеческим, похожим на белых полупрозрачных пауков, рукам. Холодным, словно только из могилы. Он трется щекой и целует тонкие пальцы, впившиеся в него мертвой хваткой. Россия под телом чуть вздрагивает и, кажется, тоже вырывается из наркотического паралича. Его пальцы чуть шевелятся и льнут в ответ к Гереным щекам, и последний готов визжать от восторга, но у него получается только задушено пищать. Возможно, завтра они не проснутся. И наконец выиграют эту ебанутую игру в жизнь.