Trouble-Drabble

      Они кружили в вальсе на старом советском ковре. За окнами – выстрелы и взрывы. Вокруг них – запах цветов, принесенных гостями; букеты в вазах и трехлитровых банках, расставленные по углам. В глазах России – трогательные слезы, на губах – легкая дрожащая улыбка. И вальс. Раз, два, три… раз, два, три. – Ты ведь не мой настоящий отец. – не открывая глаз, говорит Россия. Теплая рука держит его ладонь, другая покоится на пояснице. Раз, два, три. Тишина. Выстрел снаружи, достаточно далекий, чтобы не беспокоиться. Мимолетно брошенный взгляд в окно. «Я никогда не был твоим отцом». – Тогда кто ты? Все та же улыбка, застывшая в уголках губ. Короткие тени от опущенных ресниц. Тишина была ему ответом. Бабах! – залп. Уже ближе к дому. Раз, два, три… Обеспокоенное, чумазое лицо солдата заглядывает в комнату. Быстрый стук по стеклам. Две головы медленно поворачиваются в направлении нарушителя их спокойствия. Губы кривятся, быстро движутся за прозрачным расплавленным песком. На какое-то время все трое замирают недвижными тенями во взвеси пыли: от ковра – в комнате (самая обычная пыль, плавающая в воздухе любого жилого дома), и вздыбленная дорожная – снаружи. Бомба упала совсем рядом. В полете она свистела, как свистит все металлическое и опасное для жизни, двигаясь в воздухе. Союз читает по губам: «вам нуж-но вы-би-ра-ться от-сю-да». Вздыхает. – Так кто ты? – Россия все это время смотрит только на него, будто не замечает военного, не слышит взрывов за окном. – Пойдем. Россия думает, сидя в бомбоубежище: неужели всё это было ложью? И красный флаг, и перекрещенные сельскохозяйственные орудия… Союз – вполне реальный, что удивительно – возвращается с отсека «кухни» и подает ему травяную настойку. «Успокаивает нервы» – говорит он. Россия смотрит на него как на дурачка. Ведь они оба совершенно спокойны. Чашка трясется и вдруг выпадает из рук, звонко рассыпаясь под ногами на осколки. Россия тем же безучастным взглядом смотрит на неровные острые лепестки некогда красивого стакана. Смотрит, как Союз, ругаясь, встает на колени и принимается собирать. Ч-чирк! – русский всегда удивлялся, как бесшумно появляются на теле кровоточащие раны. Еще больше он удивлялся, что, в то время как люди оповещают о своей боли матом, криком или тихим «ой», его извечный спутник не издает ни звука, так что, если не увидеть кровь своими глазами, ты никогда не узнаешь даже, что он поранился. С его губ почти слетает: «Почему ты никогда не плачешь?..» А потом вспоминает, что не плачет и сам. Может быть, они не умеют. Может быть, уже разучились. Давным-давно, еще в детстве. СССР не был его отцом – тогда кто он? А кто тогда – Россия? Может ли быть такое, что у сына нет отца, а у отца нет сына? Тогда откуда они оба взялись? Очевидно, что если что-то родится – то должен быть кто-то, кто это родит. Кровь из крохотной ранки на пальце никто не останавливает, и она продолжает течь, а Россия смотрит. Смотрит долго. Пока крохотная капля от пореза осколком не превращается в реку. – Что с вами, Александр Николаевич? – откуда-то берется тот самый солдат, ранее заглядывавший к ним в окно. На лице его – застывший ужас. Россия не может понять, что так напугало этого видавшего бои человека, а потом додумывается опустить голову и проследить за его взглядом. Он мог бы поклясться, что сердце его вмиг превращается в холодную пульсирующую точку. Словно с высоты птичьего полета он видит отца – или не-отца – лежащего на спине, раскинув руки. Мутные выпученные глаза невидяще уставились в серое небо. И кровь. Слишком много крови. Россия, не сдержавшись, закрывает рот руками. Но не может оторвать взгляда от того, что в нормальном состоянии должно храниться внутри человеческого тела. Теперь же оно – всё снаружи. Абсолютно всё. Кто-то явно постарался и воплотил в жизнь свои садистские мечты, решив интерпретировать буквально фразу «вывернуть наизнанку». На своем законном месте у Союза осталась только голова. Все остальное – сухожилия, кишки, печень, легкие, сердце… всё это, подражая выпученным глазам, любопытно, со всей жаждой познания, смотрело в небо. Кровь стремительно впитывалась в землю, но ее было так много, что этот процесс, по оценке русского, растянулся на недели. Он стоял там эти недели и наблюдал, как она затекает в ткань Земли, и вся кора, весь шар, словно бисквитный пирог сиропом, пропитывался кровью его названного отца. «Как интеррресно, – вздрагивал Россия от хриплого карканья, а когда стремительно оборачивался на звук, успевал только краем глаза заметить рассекающее разреженный морозный воздух орлиное крыло. – Как интерррресно!» Онемев от ужаса и холода, сковавшего собственные внутренности, Россия стоял там. Дни, недели, месяцы. Что самое удивительное – труп внизу, в промерзшем овраге, не разлагался. Внутренности всё так же влажно сверкали на стылом солнце, сжавшемся до размеров заледенелого снежка, облитого мочой. Глаза, хоть и мутные, но такие же целые, смотрели в небо, которое здесь всегда было серым. Чуть приоткрытый рот словно хотел что-то сказать, застыл в этом мгновении вот-вот готовых слететь с языка слов. Прощальных или приветственных. Только кровь всё впитывалась и впитывалась, окрашивая землю в темно-бордовый. Всё больше она походила на бисквитный пирог. Ощущение, что крови не было конца. Вечный двигатель, вечный источник. «Как интеррррресно!» Россия дернул головой, как всегда в такие моменты. Наконец он разглядел: орел умостился на корявой ветви старого иссохшего дерева у края оврага. Сейчас он был как никогда близко к трупу Союза. «Что случится, когда он доберется до него окончательно?» – вдруг подумалось России, и он ужаснулся мгновенной догадке. Орел сожрет его. Сожрет труп его не-отца, и тогда не останется ничего – ни вечного источника, ни упоминания о том, что это вывернутое обезображенное тело когда-то ходило и разговаривало. «Нельзя этого допустить» – возникла вслед за первой вторая мысль. И Россия принялся размахивать руками, сгоняя птицу прочь. Орел, кажется, был весьма недоволен. Сначала он просто возмущенно каркал, а потом принялся клевать русского в голову. Россия морщился от боли; казалось, железный клюв выдалбливал дыру в его голове, проламливал черепушку, но тот не отступался. Всё махал руками, не издавая ни звука, как учил его Союз, и иногда удавалось даже ударить громадную настырную птицу. Когда же по лбу потекла первая кровь – то красным словно заволокло и глаза России. Он пришел в бешенство, стал еще более остервенело колотить воздух, пока ему не удалось вдруг схватить орла за горло. Тогда одной рукой он принялся выщипывать красивые перья, а вторую сжал так крепко, как только мог, уже порядком обессиливший от борьбы. Птица неистово закричала, забила крыльями и напоследок так долбила клювом его голову, что на короткий миг Россия потерял сознание. Он был весь залитый собственной кровью, сочившейся из головы и верхней части туловища, куда успел дотянуться орлан. Когда через пару минут, растянувшихся в вечность холода и боли, Россия поднял веки, отяжелевшие от засохшей крови, орел валялся безвольным комом перьев в восьми метрах от него. В затуманенном разуме пронеслась вспышка боли, а за ней – воспоминаний. Россия тут же вскочил с промерзшей земли, залитой кровью и усыпанной поломанными перьями. Собрав остатки сил, понесся к оврагу. И облегченно вздохнул, узрев на дне его вывернутый труп СССР. В той же позе, в которой и был, и то же выражение выискивающих что-то в небе глаз и полуоткрытого рта, желающего что-то сказать, но замолчавшего навечно. – Ты здесь, – выдохнул Россия, и тогда будто огромный груз упал с его плеч. Как это он не замечал, что был так напряжен все время, пока над ними кружила эта злосчастная птица. И, враз обессилев от нахлынувшей усталости, сам не заметил, как закрыл глаза, пошатнулся вперед. И полетел прямо в овраг. . .. … – Ах, Душа моя! – воскликнул сверху чей-то тонкий голос. Россия, пробуждаясь, рвано втянул носом прелый воздух. Пахло деревом, летом и скошенной травой. – Очнулся! Первое, что увидел перед собой русский – это огромные блюдца знакомых глаз. Как давно не видел он их, а оттого сердце сжалось сладостной тоской. – Сестра… – прохрипел будто чужой голос, и русский даже поморщился от его звучания, – Как я рад… – слова не хотели выходить из его пересохшего горла, – Как я рад. В блюдцах перед ним забрезжил рассеянный вопрос, в уголках губ засела неловкая улыбка. Россия распахнул глаза. Это была не Беларусь. Вернее, она была слишком на нее похожа – и всё же не она. – Душа моя… – начала было девушка, но тут в деревянную избу зашел еще человек. Россия оглянулся на него – вернее, попытался рассмотреть из-за спины не-Беларуси. – Ах, Малек, он назвал меня сестрой! – в звонком девчачьем голосе совсем уж робко переливалась радость наравне со смущенным недоумением. Некто по имени Малек подошел ближе к кровати, на которой лежал Россия – и, что за диво! Это был Украина. Вернее, очень похож… он, и одновременно не он – подсказывало русскому чутье. – Правда? – Малек с интересом окинул Россию взглядом, но быстро фыркнул и перевел свое внимание на комнату, в которой они находились. Словно показывать заинтересованность в «госте» было чем-то, противоречащим его гордости. Россия склонил голову, рассматривая его. Ну, точно Украина. Он перевел озадаченный взгляд на девушку. А это – Беларусь. Просто внешность чуть изменилась… в остальном же – они. – Не понимаю… – прошептал русский себе под нос, незаметно хмурясь. В голове стоял белый туман. Он не мог вспомнить что-либо до своего пробуждения здесь, но вот внешность родных узнавал отчетливо. – Ты давала ему настой, Бела? – с напускной серьезностью осведомился Малек, строго глядя на девушку. Бела тут же смущенно ойкнула и засуетилась, засобиравшись встать и искать указанное. Ее прервал не-Украина; со вздохом сам налил из небольшого котелка, стоящего на столе, воды, от которой шел пар, и бросил в нее каких-то трав. После этого подошел к кровати и сам же протянул нечто, напоминающее кружку без ручки, России. Русский благодарно кивнул, принимая настой из его рук, всё еще немного озадаченный. Тем более – заботой младшего брата. Если здесь, в этой реальности, они вообще были братьями. – Выглядит здоровехоньким, – хохотнул Малек, обращаясь не то к Беле, не то непонятно к кому. – Скоро бегать будет. И раны на голове вон, почти затянулись – ну чисто зверь, как я и говорил! «Ну чисто – Украина» – со смесью странного восторга и иронии фыркнул про себя Россия, делая глоток. Настой прокатился по горлу вниз и разлился приятным теплом по всему телу, будто оживляющее зелье. Тут же русский почувствовал, как дрожащее марево и без того размытых воспоминаний вовсе отступает, рассеивается, словно дым на ветру. Стало совсем хорошо. – А война уже закончилась? – вдруг с надеждой спросил Россия, когда в голову ударила полу-мысль полу-воспоминание. Последнее, еще цепляющееся за жизнь. Такое важное… такое свербящее внутри, будто все это время русского только это и волновало, а он попросту не замечал. На него воззрились две пары изумленных глаз. Всего на мгновение в них промелькнуло непонимание и удивление, а потом глаза Малека потемнели. Губы его сжались от загнанной то ли тоски, то ли скорби, а может – всего сразу. – Что у других делается – до того нам дела нет. – проворчал наконец он, и Россия заметил, как Бела бросила на него быстрый встревоженный взгляд. – Война еще не скоро закончится, ты и сам знаешь. Но на нашей земле её нет и не будет. Мы ради этого и живем. Неужто забыл? – буркнул он, прикрывая печаль недовольным укором. Россия смотрел на них долго, никак не способный взять в толк, отчего их слова и его мысли так ему знакомы и понятны, и в то же время так разнятся. Словно что-то не состыковывалось, шел какой-то конфликт на уровне подсознания, конфликт того, что он уже знал, с тем, что он вроде как знать не должен. – Ах, – в прострации произнес он. Поднял на них затуманенный, но быстро приобретающий осмысленность взгляд. – Да. Я вспомнил. Малек недоверчиво покосился на него. – Еще бы ты о таком забыл. Голова у тебя повреждена не настолько. – А!.. – охнул Россия, внезапно «вспоминая» еще кое о чем. Всё тело его будто засвербело, а сердце стало как у крохотной птицы, зажатой в большой ладони. – А, а… Малек и Бела уже встали со своих мест – «Украина» явно собирался выйти из избы, а «Беларусь» смотрела на столы и лавки, заставленные всякими плошками и заваленные травами. На одной из лавок лежала целая куча сорванных пахучих трав, которые явно надо было перебрать и развесить, как остальные, на просушку. Россия захлопнул рот. Сглотнул. И выпалил: – А… отец? Тишина. Две пары глаз продолжали все так же смотреть на него, и в них не читалось ни одной эмоции, никакого изменения на лицах, словно он ничего не говорил. Россия растерянно переводил взгляд от одного к другому, выжидая. Но, будто мир поставили на паузу, а потом запустили снова, спустя пару мгновений Малек вышел из избы, а Бела, как и собиралась, принялась хлопотать по хозяйству. Его слов они будто и не слышали. В первые секунды русский опешил. Это не было наглым игнорированием… они и правда не слышали. Или не поняли вопрос, будто он разговаривал с ними на инопланетном языке. И если поначалу это ввергло в шок и подкинуло пищи для долгих размышлений и вопросов, то уже через минуту, подумав обо всем… Россия уже не мог вспомнить, а спрашивал ли он что-то вообще. В послесонной прострации он откинулся обратно на подушки. Война… да, он спрашивал про войну. И ему сказали, что она всё еще идет. Точно. Она шла уже давно, но где-то снаружи. Он и его братья и сестры в нее не вмешивались. Их дом был пристанищем для всех, кто хотел убежать от распрей, и они помогали всем и каждому… но сами никогда не воевали. И с чего ему вдруг примерещилось, будто эта кровавая мировая бойня когда-либо затрагивала его земли… Земли Руси.