Ночь

      Гавриил считает про себя шаги, мыча какой-то неясный мотив и качая дочь. Раз, два, три, четыре. Ада всё ещё засыпает на руках и просыпается по нескольку раз за ночь. Раз, два, три, четыре, пять. Она опять проснулась среди ночи от кошмаров. Гавриил не знает, что ей снится, она никогда не говорит, но всегда плачет, кричит, разрывая легкие. Раз, два, три. Гавриил невесомо целует Аду в лобик и укладывает в кровать, укрывает одеялом. Сам он ещё не ложился, а стрелки на часах близятся к полуночи. Раз, два, три, продолжает считать мужчина, нарезая беспокойные круги по квартире. Иногда он останавливается у стола на кухне и отпивает зелёного чая с мятой, уже остывшего, водит мышкой, выводя компьютер из спящего режима. Раз, два. Тревога нападает внезапно, и мало что помогает от неё избавиться. Гавриил уже смирился. Гавриил смирился со многим в своей жизни, кроме смерти жены.       Иногда ему кажется, что она задержалась на очередном задании. Иногда ему кажется, что она вернётся. Иногда ему кажется, что она стоит где-то совершенно рядом и просто ждёт подходящего момента, чтобы позвать. Как, например, сейчас. За долгий час ничего не происходит, чашка чая окончательно пустеет, Гавриил выключает компьютер, складывает стопочкой чертежи. Он учился на архитектора когда-то давно, но по специальности стал работать только сейчас, чтобы медленно не сойти с ума. Гавриил плетётся в душ, умывается обжигающе холодной водой, чистит зубы. Он не может перестать думать о Вельзевул, не может сосредоточиться на настоящем. У него есть Ада, у Ады — тревожность и гипертония, и ей так нужен её отец. Ей так нужна мать, которую девочка даже не помнит, но по которой всё равно скучает.       — Проваливай к чёрту, Михаил! У меня на руках трёхмесячная дочь, я не могу её оставить! — шипит мужчина. Он не может говорить громко: за стенкой спит малышка Ада.       — У тебя есть обязательства, это семейное дело. Отец оставил за главного тебя, а «Демониум» ещё дышит и будет мстить! — со сталью в голосе настаивает сестра. У неё идеальная осанка и бесстрастное лицо.       — Плевал я и на отца, и на дело, и на тебя. Если бы не ваши чёртовы амбиции, я бы работал полноценно, — Гавриил тычет пальцем в Михаил, его глаза горят от бессильной ярости. Вельзевул была бы жива. А теперь он никому не нужен, и ему не нужен никто.       — Если бы ты не путался с конкурентами…       — Заткнись, Михаил. Заткнись и катись из моего дома, — выдыхает Гавриил. Её не переубедить, а мужчине ещё дороги его нервы. Впереди ещё вся эта жизнь, полная боли и скорби.       Михаил поджимает губы, в голове словно нажимается какая-то кнопочка.       — Я пришла помочь.       Гавриил выгибает бровь и поражённо молчит.       — Азирафаэль меня попросил. Твоё… — она подбирает менее хлёсткое слово, чем хочет употребить. — Затворничество не идёт никому на пользу. Мы могли бы…       — Не мешать мне жить так, как я считаю нужным, после того, как вы разрушили мою жизнь, — заканчивает мужчина, сжимает дверную ручку, выпроваживая Михаил. — Или я работаю дома или сама вставай во главе этой кампании. Ты же этого хотела, да? Теперь тебе ничего не мешает.       Михаил была не из тех, кто упускает возможности. Гавриил бы чувством вины не мучался при любом раскладе, не по отношению к Михаил и отцу. Эта монополистическая гонка закончилась проигрышем, хотя «Эй-джи индастриз» теперь процветает, свободная от обвинений в контрабанде. Вельзевул лежит под землёй на кладбище в закрытом гробу.       Им бы остановиться раньше, раньше понять, что счастья им хватит и без этих интриг. Им бы раньше успокоится, а не продумывать на десять ходов вперёд, чтобы выжить. Десять неверных ходов…       Гавриил выключает воду, когда перестаёт чувствовать пальцы, прислушивается. Тишина. Такая поразительно холодная, одинокая. И хотя в соседней квартире приглушённо играет какая-то классика, в окне напротив горит свет, по дороге проезжают редкие машины, Гавриил чувствует себя единственным человеком на всей огромной планете. Будто нет ни людей, ни животных, только опустевшие города и леса. Только безнадёжность и отчаяние в пустых квартирах, только навечно застывшие в этой проклятой, посмертной тишине крики. И только маленькая дочка — последний лучик солнца.       Гавриил садится на край её кровати, отводит вьющийся локон с глаз. Ада так похожа на Вельзевул в детстве. Такое же пухлое, будто опухшее после сна лицо и узкие глазки, светлые волосы с рыжеватым отливом и любопытная, лукавая улыбка. Она ходит за Гавриилом хвостиком с ехидным «Па-ап!» Расскажи про маму. Можно конфету? Я не хочу суп. Почему птички поют. Улыбнись, папочка.       Гавриил улыбался только для неё, только для неё и жил.       — Смерть наступила мгновенно, — будто бы утешает врач.       У Гавриила перед глазами куски костей и мяса, которые и человеческими трудно назвать, а в ушах — безучастные гудки из телефона.       «Телефон выключен или находится вне зоны действия сети»       Телефоном больше никогда не будут пользоваться: корпус разворочен до мелких осколков стекла и металла, хозяйка мертва, разворочена до самых костей и кишок.       Гавриил сжимает собственный телефон в какой-то нелепой надежде, что сейчас он зазвонит. Гавриил же звонил столько раз, слал сообщения, она должна ответить. Она всегда отвечает!       Телефон и вправду звонит, Гавриил спешит ответить так, что даже не смотрит на экран.       — Да?       — «Демониум» распался, — ухмыляется в трубку отец. — Мы победили.       Гавриил швыряет аппарат в стену и закрывает руками лицо. Он не хотел этого. Ничего из этого он не хотел. К чёрту победу, к чёрту всё — пусть Вельзевул вернётся.       Он бредёт домой пешком почти через весь город ночью под дождём. Он бесконечно устал, но спать совсем не хочется и есть тоже. В утреннем эфире показывают взрыв — камера чьего-то мобильника на несколько секунд вылавливает из толпы бледное лицо Вель, а потом что-то взрывается у неё под ногами, очевидец кричит, кто-то улюлюкает на заднем фоне и смеётся. Журналист зачитывает количество жертв. Причина терракта не ясна, о противостоянии двух компаний никто и не думает. Гавриил не хочет думать, что кто-то из его знакомых к этому причастен. Ада орёт на руках до потери голоса.       Гавриил и сейчас видит этот взрыв, точно был в том торговом центре, точно стоял в паре метров от жены, но каким-то чудом выжил, таким напрасным чудом. Так нелепо, неправильно всё закончилось, так жутко, так страшно. Он видит её бледное лицо, вспоминает улыбку и звонкий, прокуренный смех. Она никогда не курила, и Гавриил бросил ради неё. Они воевали за меню ужинов, и Вельзевул хотела освоить испанскую кухню. Они хотели поехать в Грецию, прожить всё лето на красивом острове, подальше от суеты и лондонских дождей.       Снег усыпает улицы и мостовые, укрывает пушистыми шапками ветви деревьев. Снег сыпется Гавриилу за пазуху, на капюшон коляски, на могильную плиту. Гавриил стоит перед куском гранита с простой гравировкой на коленях, прислонившись к ледяному камню лбом. Джинсы мокнут от снега.       Лондон сейчас — ещё более серый, чем обычно, белый снег не добавляет ни света, ни живости в монохромную картину города. Он будто мёртв, как и всё внутри Гавриила.       Сердце заходится от боли, стучит о рёбра, как бешеное, словно хочет сломать их. Гавриил не против выдернуть бесполезный орган из груди, лишь бы не болело. Из него всё равно уже всё выдернули, сам не удержал, осталось пустое ничего без надежды, без будущего. Глупо так думать, когда у тебя есть ребёнок. Гавриил позволяет себе эту последнюю глупость, потому что этот мир так глуп, так несправедлив, потому что Гавриил не может терпеть.       За каких-то три дня его жизнь, вроде бы начинающая налаживаться, скатывается в самый Ад. И дальше — ничего, только тьма, только бездна, только горечь сожалений об упущенном. Всё закончилось слишком быстро, слишком резко, так безумно… Осознание приходит медленно, беспощадными иглами пронзает мозг, сердце, всё его существо… Гавриил мечется, суетится, вспоминает, будто пытаясь соткать Вельзевул из тех моментов, что так стремительно тают, напуганные, шокированные. Но мужчина может только смаргивать слёзы, выдыхать облачка пара, сжимать и разжимать промерзающие ладони.       В дверь кто-то стучит. Гавриил хмурит брови, встаёт. Он забывает обо всех предосторожностях и открывает дверь с усталым вздохом. На пороге мнётся Вельзевул.       Она виновато смотрит снизу вверх, левую сторону лица закрывает длинная рыжая чёлка.       Гавриил не может вздохнуть, не может ничего сказать. В горле застывает ком, что-то тысячи раз пронзает сердце. Он смотрит во все глаза, но будто и не видит, и поверить не может.       Он тянет руку к её лицу, хочет коснуться, но рука дрожит, и Гавриил даже не может сжать её в кулак. Вельзевул расплывается, как мираж, и по щеке скатывается крупная слеза, застывая на подбородке. За ней вторая, третья, они падают на футболку. Гавриил моргает.       В груди так жарко, так беспокойно ворочается комок нервов в животе, и весь мир шатается.       — Я люблю тебя, — только и может хрипло прошептать Гавриил.       — Я тоже люблю тебя, — также тихо отвечает Вельзевул, едва-едва улыбаясь.       Она делает шаг вперёд, нерешительно тянется за объятиями. Гавриил крепко прижимает её к себе с рваным вдохом. Целует в макушку и не может сдержать слёз облегчения. По сдавленным всхлипам он понимает, что Вельзевул тоже плачет. Она сжимает пальцами ткань футболки, жмурится, стискивает челюсть, а потом резко вдыхает.       — Я не могла вернуться, — бормочет лихорадочно быстро. — Не могла. Прости, Гавриил, прости, я не могла по-другому. Они бы нашли вас, я не могла так рисковать. Прости меня!       — Чш-ш-ш, — Гавриил гладит её по спине и голове. — Всё хорошо, всё в порядке, теперь всё хорошо. Ты здесь, Вель, как я рад, что ты здесь, — успокаивает. Ему бы отрастить крылья, чтобы укрыть её, защитить от всех тревог, уберечь и больше никогда не отпускать. — Я так рад, что ты жива…       — Я скучала по вам.       — И мы скучали. Очень сильно. Только не плачь, — говорит мужчина сквозь слёзы. — Не плачь, всё хорошо, хорошо.       Вельзевул судорожно кивает, а затем резко отстраняется.       — А Ада? Как она?       Гавриил вздыхает.       — Она спит, — он тянет Вельзевул на себя, ведёт её в комнату дочери. Она вся увешана бабочками, на полках стоят живые цветы, за которыми девочка с поразительной ответственностью пытается ухаживать.       Вельзевул останавливается перед кроваткой Ады, садится на корточки, рассматривая спящее личико, берёт её маленький кулачок в свою руку, осторожно поглаживая запястье. Девочка что-то бормочет во сне. Гавриил присаживается рядом, не спуская глаз с Вельзевул. На неё больно смотреть: лицо опухло и искривлено в какой-то жуткой гримасе отчаяния.       — Ада звала тебя во сне, — тихо говорит Гавриил. — Год и один месяц, её первое слово.       Вельзевул прикрывает рот ладонью, чтобы не расплакаться снова, но из глаз уже текут горячие слёзы сожаления. Она мотает головой, что-то шепчет. Прижимается губами к ручке дочери, извиняясь за те долгие три года, что её не было рядом. Гавриил привлекает её к себе, пытается успокоить, но выглядит это так нелепо. Вельзевул не противится.       Он подхватывает её на руки, несёт в спальню.       — Пойдём спать, — говорит он.       Они стягивают друг с друга одежду, превращаясь в клубок тёплых тел, укладываются под одеяло, не разжимая объятия, крепко-накрепко переплетая руки и ноги. За окном проезжают редкие машины, отблески фар и фонарей освещают комнату неясным, тусклым светом. Глаза Вельзевул блестят.       Они молчат, не засыпают, смотрят друг на друга с тоскливыми улыбками, прижимаются друг к другу близко, тесно. Вслушиваются в напряжённое дыхание. А на душе спокойно-спокойно, тихо-тихо, и тишина эта уже не одинокая, не страшная. Гавриилу впервые за долгие годы тепло, и сердце его бьётся ровно, хоть и скованно, хоть и грустно.       Они будут говорить обо всём завтра, завтра будут узнавать друг друга заново, заново будут учиться жить. Теперь у них есть ещё немного времени, чтобы сделать так много…