Ночь

      С её губ срывается жаркий шёпот, складывается в песню и застывает вокруг неё душным ореолом. Слова молитвы обжигают губы, язык сохнет и в голове сплошная путаница, но Вельзевул продолжает молиться. Её ладони сцеплены в молитвенном жесте, пальцы переплетены и сжаты до белых костяшек и проступивших венок; изредка касаются губ, когда Вельзевул делает ещё один вдох.       Скрипит входная, тяжёлая дверь, звуки шагов разносятся по церкви гулким звоном. Они сотрясают церковные своды, они пронзают сознание Вельзевул, разрезают текст святой песни, и женщина сбивается. Делает глубоких вдох и выдох, начинает сначала. Она стоит на коленях у алтаря уже много часов, не вставая, не ощущая ни боли, ни усталости. Она чувствует тяжёлую темноту на своих плечах, чувствует жёсткость камня и строгий, осуждающий взгляд. Шаги приближаются, отмеривают секунды хрупкой вечности.       Он шуршит крыльями, такими же тёмными, как ночь на улице. Кажется, они сотканы из самой тьмы, и Вельзевул чувствует и их тяжесть тоже. Чувствует, какие на самом деле мягкие перья, какие сильные мышцы скрыты под ними, какая горячая кожа у того, кто их носит. Такая горячая, что обжечься совсем просто. Вельзевул чувствует его улыбку, его насмешку, его голодный взгляд, сильнее сжимает пальцы, шепчет громче, но слова не прорывают густой мрак, укутавший Вельзевул.       Он садится на колени ровно позади неё, рукой скользит по плечу, и Вельзевул вздрагивает, но не может отшатнуться.       — Христос передо мною, Христос за… — испуганно взывает она, но сильная рука сдавливает горло, перекрывая дыхание.       Он наклоняется к Вельзевул, его дыхание треплет волосы, обжигает кожу.       — Его здесь больше нет, — тоже шепчет, и его губы касаются её уха, прикусывают бледную кожу.       — Он есть всегда и везде, — шипит Вельзевул сквозь стиснутые зубы. — Это святое место.       — Нет, больше нет, — он тянет звуки, ласкает рукой горло, касается пальцами искусанных губ. — Помнишь, мы прокляли его вместе.       Вельзевул помнит и до сих пор слышит, с какими звуками она пала.       — Убирайся! Убирайся, тёмная тварь!!!       Она кричит, рычит, бьётся. Он сильнее стискивает горло, укладывая Вельзевул на себя. Она хрипит, пытается упереться затёкшими ногами, хватается своими руками за его, выгибается, но не открывает глаз.       — Мне нравятся эти милые прозвища. Но могла бы быть и поласковей.       Он касается её кожи коротким поцелуем, крадётся от уха к скуле, и щёки Вельзевул покрывает лихорадочный румянец, тело разрядами бьёт крупная дрожь, заставляя затихнуть. Она чувствует себя беспомощной.       — Господи Иисусе Христе, — на глазах Вельзевул выступают слёзы, голос скрипит и дрожит. — Сыну Божий услышь мольбу рабы Божьей Ве…       Он целует её резко и грубо, повернув ей голову. На его когтях останутся капельки её крови, на её шее — короткие царапины. Она дёргается, ударяет его кулаком по бедру, сдавленно мычит. Его темнота сгущается вокруг неё, проникает в самое сердце, убивая, его крылья заслоняют её, отрезая от прочего мира, и она сдаётся, расслабляясь. Вельзевул отвечает, жадно и яростно, вторгается языком в его рот; он кусает её за нижнюю губу, кусает до крови, не отпускает, всё ещё держит руку на её пульсе, вонзая когти в тонкую кожу.       — Это не поможет тебе. Ни твои молитвы, ни святая вода, ни ангельское войско.       Он ползёт второй рукой по ремню джинс, отодвигает край домашней футболки, чуть касаясь кожи живота, и Вельзевул напрягается в его руках. Срывает с шеи крест, и звенья цепочки впиваются в её кожу, звенят, рассыпаясь по каменному полу. Вельзевул вскрикивает и скулит, и её вопли оседают пеплом на его губах.       — Я сожгу твою церковь, — говорит он громче, увереннее, слизывая капли крови с её губ. — Мы сожжём её вместе.       Снова целует, обманчиво нежно, и Вельзевул открывает глаза, переставая дышать, с ужасом и облегчением понимая, что да — сожжёт.