Ночь

      Вельзевул возвращается в пустой дом. В голове бьётся осознание того, что он никогда уже не наполнится, что она застряла в нём одна до самого конца. Война закончилась, но конец кажется ещё слишком далёким. Вельзевул не ждёт и не боится, что Ад вернётся на Землю, сметёт огненным шквалом города и людей: она слишком устала жить в страхе и в ожидании. Ей больше нечего ждать, а значит, нечего и боятся.       Всю войну она моталась по Европе и Северной Африке, была там, где помощь требовалась больше всего, каким-то чудом оказываясь в самых горячих точках и оставаясь живой — потому что мёртвой она никому помочь не сможет. Сейчас она всё равно что мертва. А ведь всего несколько месяцев назад так рвалась домой в слепой надежде, что жить стоит не только ради жизни чужой, незнакомой. Надеялась на встречу и крепкие объятия, которые помогут забыть об ужасе, длинной в шесть лет.       Гавриил уже отслужил своё, но в тридцать девятом его снова призвали на фронт — их всех. Смертью уже пахло в воздухе остро и неприятно, она оседала в лёгких пылью ещё не разрушенных зданий, и Вельзевул чувствовала: встретятся они не скоро. Пока она собирала солдат по частям в госпиталях, Гавриил бомбил города с воздуха. Они писали другу другу, как только выдавалась свободная минута. Письма шли месяцами, путались и терялись, но в конце концов доходили, и между Гавриилом и Вельзевул была связь, было осознание того, что другой жив и в относительном порядке. В сорок четвёртом всё оборвалось. Гавриил пропал без вести, а спустя год его признали мёртвым.       Вельзевул не верила. Не верит и сейчас, но полуразрушенный дом и записанные обрывки последнего разговора с базой умеют убеждать. Вельзевул бродит по дому, под тяжёлыми сапогами хрустят выбитые стёкла, ветер задувает через выломанную дверь и гоняет по полу мусор, свистит в трубах. В комнатах всё разворочено: всё, что можно было унести — унесли, теперь оно хоронилось в переулках и бомбоубежищах; всё, что могло разбиться или сломаться — лежало по углам бесполезными кучками. Разбились рамки, и фотографии унес куда-то сквозняк, сожгли люди холодными ночами. Единственное, что хочется сделать Вельзевул — это уйти. Куда-угодно, не важно, хоть снова на фронт, под обстрелом вытаскивать контуженных на горбу, лишь бы не находиться в этом Богом и Сатаной забытом месте, в котором даже сама Смерть не задержалась бы надолго.       По щекам женщины катятся серые слёзы. Она жмурится, пытаясь сморгнуть их, но картинка перед глазами расплывается, искажается, и Вельзевул видит то, что не уцелело. Мягкий диван перед камином и шкаф с книгами. Полочки с фотографиями и деревянными статуэтками; белую скатерть и зелёные шторы, перевязанные ленточками, на кухне; залитую солнцем кровать со смятыми, тяжёлым одеялом и извечный букет лилий на прикроватной тумбочке. Ваза теперь разбилась, карниз оборван. Диван в гостиной гнил из-за протекающей крыши. Клумбы перед домом, как и дорогу, разворотило от упавшего снаряда.       Вельзевул остаётся, потому что всё ещё надеется. Надежда — самая глупая вещь во Вселенной. Её стоило бы убивать первой без раздумий, чтобы не заставляла мучиться, не терзала сердце в тревожных сомнениях. Вельзевул отсчитывает дни по минутам. Придёт — не придёт. Смотрит в окно, пару секунд отдыхая, потом вновь принимается за работу: вымести мусор, оттереть полы, залатать крышу, вставать дверь и стёкла, выкрасить стены. Это всё вечером, после работы, которой в разрушенном городе невпроворот, а денег совершенно нет. Ей выплачивают пенсию.       Зачёркивая очередной день в календаре она обещает себе больше не ждать, уехать к чёртовой матери куда подальше: где-то ещё идут бои, где-то ещё нужны медсёстры. Но она остаётся. Она всё-таки ждёт. Она истлевает, гаснет с каждым укорачивающимся днём и думает, что зимой сляжет, как это называется, от душевной болезни. Ещё одна большая глупость, но сердце тоскливо воет и слёзы всё ещё иногда выступают на потускневших глазах, серые и горькие, впитавшие в себя пепел сгоревших зданий и тел.       Рождество и Новый год проходят в совершенной тоске, ведь нет уже ни спокойствия, ни мечты о победе. Всё ушло, сгорело в стволах орудий и праздничных фейерверках, закончилось. Но кто-то отмечает почти отчаянно, желая скорее вернуться к нормальной жизни. Так нормально украшать ель, наливать блюдце молока Санте и ждать подарков. Вельзевул тянет мишуру от ветки к ветке, как вытягивает из себя силы, чтобы просто жить — отпустить. Она зажигает свечи, как отыскивает новые причины улыбаться. Она обменивается подарками с коллегами и соседями, и на несколько часов ей кажется, что всё получилось. Но она возвращается в тихий дом, которые не освещает, не согревает ни огонь, ни людское счастье. Она душит в себе слёзы, как завывают метели, точно хотят спрятать разруху, и ждёт, когда закончится эта боль.       Вельзевул действительно ложится с температурой и кашлем, но ближе к весне. Стены сдавливают лёгкие, блёклое одиночество першит в горле, заставляя вспоминать, как Гавриил заваривал чай с липовым мёдом и шиповником, как укутывал её одеялом и прикладывал ладонь ко лбу. Сделать всё самой не трудно, но неожиданно тяжёлой оказывается чашка, внезапно холодным — кипяток, и совсем не сладким мёд.       — Вель! — обрывает мысли громкий возглас, и Вельзевул роняет чашку на пол, вздрагивая. Звон разбившейся керамики заглушают спешные шаги и отрывистое дыхание. — Вель!       Гавриил стоит перед ней. В чистой форме и с виноватой улыбкой, за плечами рюкзак и неловко сжатая шляпа в руке. Вельзевул прикладывает ладонь ко лбу, но не может понять, насколько горячая кожа. От выступивших слёз всё плывёт перед глазами, слабеют ноги. Вот, допереживалась — галлюцинации и обморок, а потом мозгоправы…       — Вель… — Гавриил оказывается совсем рядом быстро, подхватывает под локти и прижимает к груди крепко. Ещё холодный с улицы, и чужой запах незнакомого одеколона. — Я жив, Вель, я вернулся, — шепчет, поглаживая по спине и голове, словно не верит в неё в своих руках.       Вельзевул сама хочет поверить так сильно!.. Отстраняется, трогает неслушающимися, дрожащими пальцами лицо. Новые морщины, но черты всё те же, знакомые, родные, и она кладёт руки ему на щёки, притягивая к себе, касается носом носа, мажет по коже губами, судорожно, суетно, сильно.       — Настоящий, — выдыхает, улыбается. Почему-то горько. — Я ждала, всё это время ждала! — почти обвиняет, но обнимает за шею, прячет боль на его плече, стискивает шинель до белых костяшек.       Гавриил ещё что-то говорит, рассказывает, глотая звуки, как в плен попал, когда его самолёт сбили, как сбежал, как неделями плутал в лесу, не зная, что всё закончилось. Как надеялся — всегда, до последнего — её увидеть, обнять, не отпускать больше, хоть война ещё одна грянет, хоть Армагеддон. У него голос глухой и хриплый от подступающих слёз и с радости больного сердца; Вельзевул слышит, как оно громко бьётся под слоями одежды, за мышцами и рёбрами — и своё слышит, в голове и ногах чувствует, с ума сошедшее, рвущееся Гавриилу в руки. Всё не верит, что острое отчаяние сменилось нежностью, что страхи последних месяцев, тревогу и безнадёжность можно в прах перетереть, развеять на рассвете. Так странно. Так долгожданно невозможно.

***

      Вельзевул просыпается с улыбкой впервые за долгое время. Ей снился чудесный сон, самый сказочный, самый сладкий. Гавриил вернулся, и они вместе пили чай, и он держал её в объятиях, и она не могла отпустить его ни на секунду — всё это, верно, было сном. К вечеру поднялась температура, и как добралась до кровати, Вельзевул не помнит — помнит ласковый шёпот Гавриила и песню партизан, которые нашли его. Приснилось — и теперь всё тело скручивает, пронзает обжигающей проволокой, и впору выть. Вельзевул не хочет. Поворачивается на бок, прижимая к груди колени, обнимая себя — не хочет слезами смывать счастье, что пришло к ней хотя бы во сне.       — Гавриил, — шепчет, словно это может сделать видение чуть более настоящим. Имя кажется чужим после стольких месяц тишины о нём. — Гавриил.       — Что? — раздаётся из-за спины резкое, шуршит что-то большое. Вельзевул подрывается, оборачивается на голос, смотрит на встрёпанного ото сна Гавриила широко распахнутыми глазами. — Ты в порядке?       Он неловко протягивает руку, стирает со щёк не выступившие, но высохшие слёзы, уже позабыв, как заботиться. Вельзевул кивает, поджимая изогнутые не то в улыбке, не то в горечи губы, накрывает его руку своей. Утыкается лбом в грудь, сворачивается калачиком на коленях, прижимая большую ладонь к сердцу.       — Я думала, ты приснился мне.       — У тебя была температура, — он приглаживает её волосы. — Я здесь, с тобой.       У Гавриила колет под рёбрами от осознания того, что ещё долго Вельзевул будет дёргаться во сне, просыпаться от кошмаров, где он ещё мёртв, будет тревожным зверьком льнуть к нему, чтобы убедиться в реальности. Шесть лет назад он бы ни за что не поверил, что когда-нибудь будет успокаивать её после страшного сна. Что сам будет стирать со лба холодный пот за несколько часов до рассвета, что будет напрягаться всем телом на шум и крики, что руки будут трястись.       Но сейчас в окно светит весеннее солнце, и он успеет посадить лилии на клумбе. В конце концов, он каждое утро может сказать «Я люблю тебя» и услышать это в ответ. В конце концов, после всего — они вместе.