Ночь

      Вельзевул не пытается как-то сгладить ситуацию, чтобы не было так больно, представить, что она просто переезжает или проводит генеральную уборку. Но суть в том, что ей не больно. Ей тяжело безумно, но она не хочет повернуть время вспять — всё равно это ничего не изменит. Поэтому она просто идёт вперёд. Заставляет тело двигаться, чтобы оставить всё позади и забыть. Теперь, когда сердце совсем затихло, это не кажется невозможным.       — Велли… — устало зовёт Гавриил. Вельзевул краем глаза замечает, как он замирает в проходе, положив руку на дверной косяк. Не цепляется, не опирается, просто не знает, что делать.       В его глазах наверняка плещется сожаление и, может, даже вина, но Вельзевул не смотрит и уже не верит ничему в этих глазах. И никогда не стоило.       Она аккуратными стопочками укладывает вещи в чемодан: нижнее бельё, брюки, водолазки, футболки…       — Ну, хорошо: прости меня, — выдавливает из себя, и вместе со словами из его горла вырывается пренебрежение. — Я дурак и идиот, вёл себя, как последняя скотина.       …закрывает, ставит на пол и пытается выйти из комнаты.       — Не игнорируй меня, Вельзевул! — Гавриил хватает её под локоть, сжимает слишком сильно, до синяков, разворачивая к себе. Вельзевул не дёргается и не поднимает на него убийственно тяжёлый взгляд, но говорит тихо и твёрдо, впервые за последний час.       — Отпусти.       И слово звучит громче выстрела из пушки.       Гавриил разжимает пальцы, поднимая руки в примирительном жесте.       — Не уходи, — шепчет мягче, почти жалобно. Лицемерно, как и всегда.       У Вельзевул внутри сворачивается комок от отвращения. Как будто он не знает, что она всерьёз. Насовсем. Натягивая сапоги и куртку, она вызывает такси: добираться до дома подруги с чемоданом и сумкой на метро нет никакого желания.       — Всё равно вернёшься, когда остынешь, — бросает Гавриил напоследок. Думает, что придёт время, когда всё просто встанет на свои места волшебным образом, но время уже пришло: только лишь для того, чтобы уйти. Она уже остыла.       Дагон сварливо, как настоящая бабка, материт Гавриила последними словами, отпаивая Вельзевул чаем. Ещё ворчит, что в таких случаях нужно пить алкоголь, но Вельзевул до зубовного скрежета хочет оставаться с незамутнённым рассудком, чтобы никакая хрень в голову не лезла. Чтобы не было иллюзий.       Ей кажется, что эти долгие три года она была пьяна, и только похмельем её накрывало в редкие моменты ссор. Но потом снова забытье. Сейчас, как после травматического шока, вместе с болью приходит ясность. Больше нет ярости, нет обид, нет отчаяния — только глухая, сухая горечь на кончике языка и в самом сердце.       Безумно болит голова и хочется пить.       Ведь правда в том, что виноваты они оба: заложники общества, своей гордыни и эгоизма, несчастные жертвы внезапного порыва страсти или гнева. Как актёры в дурацкой пьесе играли разрушительный сценарий, только и делая, что раня друг друга. Кричащими словами прокладывали путь к краю неба, не смея сделать шаг назад. Только вперёд, только новая ложь самим себе и друг другу, новый плен и новые цепи.       Сон Вельзевул полнится воспоминаниями, тоскливыми серо-синими картинками, влажными и душными, как в джунглях. Они облепляют её, забиваются в глотку и ноздри, оглушают, давят, и так хочется смыть их поскорее, вытравить. Но они остаются, не растворяются вместе с ночью, жалкие тени. Прошлое превращается в блёклого призрака, все надежды — в ледяные осколки зеркал. Вельзевул больше не будет пытаться их склеить, не будет пытаться снова взлететь, и вроде бы она должна наконец почувствовать свободу, только сердце сдавливают проржавевшие оковы, тянут её на дно, в личный ад.       А в нём долгожданного покоя не найти, и даже на обломках собственного счастья нового Вельзевул не построить.