Ночь

      Гавриил ненавидит спускаться на Землю. Он ненавидит эту планету, кишащую людьми, как муравейник муравьями — мелкими, противными. Тупоголовые людишки будто забирались архангелу под кожу, так и норовили пощупать его нутро своими толстыми, липкими пальцами, грубыми, ничего не выражающими взглядами. Гавриил ненавидит эту необходимость, невозможность встретиться с Вельзевул где-то ещё. Он хочет утопить планету в святой воде, сжечь её в адском пламени — без разницы, если это позволит ему не разлучаться с Вельзевул.       Только Она, кажется, никогда и не планировала ничего подобного, а все предания об Армагеддоне и Втором пришествии Её сына — всего лишь предания, обнадёживающие слухи, чтобы никто не рыпался. Она постоянно так делала, и никогда Гавриил не мог ничего изменить. Ему оставалось лишь смириться с тем, что существование всегда будет пронизано безысходностью, опасением и раздражением. Ненавистью.       Он появляется сразу в доме, минуя серые, унылые улицы и толпу, дождь, холод и десятки минут бесполезных размышлений о прошедшем и несбывшимся.       В их земном доме — всё совсем по-другому. Это их маленькое убежище от статичности Ада и Рая, от суеты земных дел. Здесь тепло и царит приятный глазу и сути полумрак. И пахнет чаем. Прямо сейчас — очень сильно; черный, цейлонский, с малиной и смородиной. И мёдом. Гавриил знает, что в кружке Вельзевул мёда больше, чем чая, а в его — плавают ягоды. И один только запах убаюкивает сознание, снимает тяжесть мыслей, и Гавриилу так наивно думается, что всё хорошо.       Вельзевул сидит в гостиной, с головой завернувшись в плед и вжавшись в угол дивана. Она спит, и даже во сне хмурится, не понимая откуда берётся этот противный холод. Чашки стоят на столике, и над ними всё ещё чудесным образом вьётся пар. Гавриил садится рядом с Вельзевул, аккуратно приобнимая её и укладывая себе на грудь, делясь теплом. Благодатью так легко обжечь, но Гавриил осторожен; Вельзевул его чувствует и нехотя открывает глаза, устраиваясь удобнее.       — Чай, — говорит она, зевая.       — Я вижу, — улыбается. — Раз он не стынет, ты можешь поспать ещё, а я подожду.       — Я не хочу спать.       Гавриил дотягивается до чашек и передаёт одну Вельзевул в руки, потом берёт свою. Нагретая керамика обжигает кожу, но Вельзевул обхватывает чашку ладонями, не замечая никаких неудобств. Она ёжится, когда отпивает чай, и довольно прикрывает глаза, хотя вся сонливость тут же спадает с неё.       — Я думала, что раз нет больше необходимости так строго следить за человечеством, у нас может появиться больше свободного времени, — говорит между крупными глотками.       Гавриил вздыхает. Вельзевул плевать хотела и на людей, и на Армагеддон; она не волновалась обо всём так, как он, ненависть в её нутре не разрушает, не доводит до сумасшествия. В какой-то мере Вельзевул Землю любит, ведь только здесь она с облегчением забывает обо всём — о прошедшем и несбывшимся, и наслаждается обществом Гавриила.       — Михаил так не считает. Она не позволит мне что-то изменить и пустить человечество на самотёк, — он делает крупный глоток, и ягода смородины попадает на язык. Раскусывает, чувствуя приятную кислоту, и запивает чаем. Прямо сейчас он не чувствует ненависти и возвращаться на Небеса совсем не хочет. Так всегда бывает, и Гавриил думает, что ему просто не стоит уходить с Земли. Если бы он мог затеряться на этой планете с Вельзевул где-нибудь подальше от людей и других инфернальных сущностей…       — Оно само по себе уже как две тысячи лет, если не больше, — устало возражает. — А мы только тешим собственное эго. И не говори, что у ангелов его не бывает!       — Не говорю. Но я скажу, что ты права. Пей чай.