Ночь

      Гавриил нажимает на кнопку звонка, несмотря на то, что дверь не заперта и Вельзевул его ждёт. Представляет, как она снова будет недовольно ворчать, что он заставляет её совершать лишние телодвижения, и улыбается своим мыслям. Несколько секунд спустя из квартиры раздаётся хриплый голос:       — Заходи!       Гавриил здоровается, входя. Разувается и идёт искать Вельзевул, попутно осматриваясь, хотя бывал здесь не раз. По всему полу разбросаны листы бумаги, — очевидно, она рисует, и Гавриил действительно находит её за мольбертом в спальне. Не самый удачный момент для серьёзного разговора, но он уже всё решил. Он не хотел молчать о своих чувствах, даже ещё не ясных, совсем свежих. Поэтому он пришёл к Вельзевул; обдумывал слова так долго — что извилины уже истёрлись: чего он хотел и что мог предложить? И всё равно в его животе ворочается смутная тревога, страх холодной неизвестности, за которой может притаиться грубый отказ или ужасная неловкость.       Гавриил не считал себя романтиком, но хотел всё сделать правильно: канун Дня всех влюблённых — самый подходящий день. Он пришёл без подарка лишь потому, что Вельзевул этих формальностей не терпела, и не хотелось добавлять лишних неувязок.       — Ты говорила, что не будешь занята, — Гавриил кивает на мольберт, подходя ближе — хочет посмотреть картину.       — Вдохновение, — Вельзевул пожимает плечами.       Гавриил видит её ехидную улыбку, потом переводит взгляд и замирает в шоке: на листе бумаги изображён его незаконченный портрет в образе ангела с мечом в руках. Ангела, полностью обнажённого. Вельзевул старательно прорисовывает торс.       — Что думаешь? — спрашивает, не отрываясь от работы. Кажется, она вознамерилась протереть дыру в бумаге. — Я уже делала кучу разных набросков, но ты бы знал, сколько возни с этими мышцами!       Вельзевул говорит привычно спокойно, в противовес его спёртому дыханию и гулу крови в ушах. Гавриил отвлекается от осмысления увиденного, представляя, как Вельзевул суетится, пряча картину и делая вид, что рисует что-то не настолько… развратное; что-то, не настолько личное. Это было бы смешно, и Гавриил приходит в себя, возвращая самообладание; сердце перестаёт заходиться в учащённом ритме. Ему не о чем волноваться, если не волнуется и Вельзевул.       — Красиво, но пропорции не совсем верны, — он протягивает руку, чтобы показать, где именно, но получает кончиком карандаша по пальцам: не мешай.       — Я не видела тебя без одежды; и ноги: ты всегда носишь брюки, — ворчит, ничуть не смущаясь. И ей всё ещё как будто не интересно, что Гавриил узнал — ведь сколько всего говорит этот рисунок!       — Могу снять, — предлагает, лучезарно улыбаясь. И только теперь Вельзевул поворачивается к нему, оглядывает с ног до головы, пожёвывая карандаш; а в глазах сверкают искры.       — Отличная идея, — кивает. — И возьми в руки что-нибудь… — она уже обходит комнату в поисках этого «что-нибудь», сбивая Гавриила с толку, как вдруг останавливается, словно что-то вспомнив. — А ты зачем приходил вообще?       Он коротко смеётся, разводя руками. Задней мыслью отмечает, что всю заготовленную речь — забыл, но говорить совсем не страшно.       — Сказать, что ты мне нравишься; спросить, нравлюсь ли я тебе и предложить встречаться. Что думаешь об этом? — прячет надежду на губах, закрывая их костяшками пальцев.       Вельзевул тоже расцветает в улыбке — на этот раз непривычно нежной для неё.       — Думаю, ответ вполне очевиден, — она усмехается его нескрываемому довольству. — Ну, и чего застыл? Раздевайся.       Вельзевул отворачивается, снова пускаясь в поиски реквизита. Гавриил неспешно стягивает с себя рубаху, гремит бляшкой ремня и снимает брюки. Вельзевул перестаёт копаться, и он знает, что она наблюдает за ним, чувствует на себе пронзительный, заворожённый взгляд.       — Я не сильно ошиблась, — констатирует, уже откровенно пялясь — так смотрят не художники на прекрасное, но влюблённые люди на предмет обожания. Гавриил не против, ему нравится. И он хотел бы, чтобы и она увидела это в его взгляде, обращённым на неё.       И хотя Гавриил не может сказать, ожидал ли он такого расклада или нет, происходящее кажется ему правильным, словно иначе и быть не могло. И это точно лучше, чем фраза «Прости-давай-останемся-друзьями». Это было бы больно, как бы Гавриил не отрицал.       Вельзевул вручает ему в руки щётку и тащит к окну, следя за тем, чтобы свет падал правильно. Она не утруждает себя словами попросить переставить руку или ногу, просто двигает его сама, трогает, теперь уж, как беспристрастный профессионал, без доли стеснения, придавая нужную позу, как кукле на шарнирах. В её руках Гавриил чувствует себя податливой глиной, послушным материалом в руках творца. И хотя она полностью сосредоточена на технике, её восхищение им ощущается через твёрдые прикосновения.       — И долго мне так стоять? — уточняет, когда Вельзевул отходит на пару метров, оценивая результат.       — Минут сорок-пятьдесят. А потом, — она возвращается к Гавриилу, заглядывая ему в глаза. — Я знаю хорошее кафе с фруктовыми десертами, — и касается подушечками пальцев его щеки, уже совсем по-другому: осторожно и нежно, словно боясь поранить. Гавриил склоняет голову к её руке, подставляясь под незатейливую ласку. — Или я тоже могу раздеться.       У Гавриила внутри всё сжимается в тугой узел, но он не смеет пошевелиться.       — Не слишком ли быстро?       — Ты уже раздет.       — Во имя искусства, как ты говоришь.       — Любовь — тоже искусство, — возражает, но всё равно возвращается к мольберту и берётся за карандаш.       — И давно ты увлекаешься таким искусством? — он делает акцент на предпоследнем слове.       Вельзевул усмехается, качает головой.       — Полгода, — и смотрит на Гавриила долго, продолжая свою мысль уже без слов. Он её понимает.       Полгода она была влюблена в него, полгода — почти с первой их встречи. И она не спешит — она точно всё знает, у неё всё выверено, отмерено по миллиметровой линейке. Это Гавриила сейчас затягивает в водоворот не очень понятных чувств и ощущений, действий, давно вошедших в привычку, но таких странных для окружающего мира, строго, беспощадного. Кажется, что всё предопределено. И с Вельзевул Гавриил идёт рука об руку — должен и хочет пойти.       Он следит за её частыми, сосредоточенными взглядами в свою сторону, за скрупулёзными движениями кисти, за еле слышным шорохом кисти по бумаге и на его фоне оглушительным бульканьем воды, и понимает, что не будет никакого привычного расклада: ни ухаживаний, ни попыток завоевать сердце, ни конфетно-букетного периода. Они уже принадлежат друг другу со всеми потрохами, они так беспощадно-честно сразу столкнутся лбами в своих различиях, в несовместимых привычках и доверят друг другу измерить, насколько каждый из них сломан. И что самое главное — позволят излечить.       Гавриил судорожно вздыхает от своих мыслей, понимая, что чувства его вполне очевидны и понятны.