Ночь

      Вельзевул заносит сюда случайно. Она подобные тусовки наблюдает каждый квартал как минимум, но скука гоняет её по Земле и приводит на пляж в Монталивье, где люди словно вышли из Эдема. Воспоминание колет где-то под грудью не пойми чем: то ли ностальгией, то ли чувством, ей противоположным. Впервые, наверное, с начала времён у неё есть и желание, и силы, и даже время с этим разобраться, поэтому она раздевается и, внимательно следя за окружающими, идёт к морю. Конечно, никаких документов с неё не спрашивают, но оградиться от дружелюбных нудистов она не успевает. И, отвечая натянутой улыбкой и кивком головы, уже не думает, что стоит.       В отличие от второго круга здесь нет и намёка на похоть, и от людей, лишь усиливая ощущения, веет блаженным спокойствием. Спокойны люди, спокоен ветер, спокойно море — мерно набегает на песок, тихо шипит, разнося мысли по голове. Вельзевул думает о том, что сейчас самое время что-то изменить: когда нет больше никакого Плана, нет больше гонок и лучшего мира — только то, что уже есть и, может быть, немного легче.       Она стоит в воде по щиколотки, привыкая. После Адского огня и раннее сентябрьское море покажется холодным, и что угодно; по коже бегут мурашки, озноб стягивает грудь и наползает на плечи — Вельзевул разворачивается, возвращается на пляж, и видит Гавриила. Конечно, им же совсем негде встретится… Но Суть замирает в сладком предвкушении — покоя и тихой, непозволительной радости.       Вельзевул не решается подойти. Он лежит звездой посреди пляжа, свободный, прекрасный, совсем непохожий на того идиота, что был на авиабазе — и в любой другой момент в попытке быть правильным ангелом; и она Вельзевул любуется им, не рискуя быть пойманной, уличённой. Просто смотрит, долго и пристально — и на неё уже начинают коситься люди. Они не знают, ничего не знают о том, что это такое: когда остаётся только смотреть, а потом ты запрещаешь себе и это — чтобы не биться, не потеряться, не сломаться. Тысячи тысяч всяких «не», которые теперь можно сбросить.       Гавриил садится, медленно смахивает со спины и рук прилипшие песчинки — он доволен, расслаблен и никуда не торопится. Отдыхает? Вельзевул хмыкает про себя, наблюдает, как оглядывается Гавриил, мельком рассматривает других людей — как особо прекрасную часть пейзажа. Теперь он скоро заметит то, что не вписывается в идеальную картину. Ему хватает двух минут, и забавно округляются его глаза, вытягивается лицо, когда их взгляды пересекаются — как встречаются две тектонические плиты.       Вельзевул не двигается с места, только ухмыляется, и Гавриил, приняв грозный вид, подходит к ней первый.       — Что ты здесь делаешь?       — Развлекаюсь, — она склоняет голову к плечу, не переставая ухмыляться, смотрит ему в глаза, в упор, отыгрывая настолько двусмысленные эмоции, насколько может.       И наслаждается тем, что Гавриил этот взгляд выдерживает. Спустя столько лет.       Он только пожимает плечами, смотрит на горизонт: не сбегает, а так — непринуждённо.       — Конечно, что же ещё…       То, насколько ярко на его лице проступает недовольство, Вельзевул веселит. Последний подобный их разговор закончился массовыми самоубийствами, а ангелам пришлось стремительно знакомиться с Интернетом.       — Но раз уж я встретила здесь тебя, так и быть, оставлю людишек в покое: тебя хватит с головой. Можешь в отчёте так и написать: расстроил массовые злостные козни великого Адского Лорда.       Она смеётся. Гавриил вздыхает. И пытается поддеть в ответ, прекрасно осознавая, что только выроет себе яму поглубже.       — А что в отчёте напишешь ты?       — Раз я ничего не делаю, то ничего, — улыбается хитро. — Как думаешь, Люцифер отпустит в отпуск, если я доложу о совращении архангела?       — Думаю, что нет, ведь ты меня не совратишь.       — Я нашла тебя в нудистском клубе, ты уверен? Что ты вообще здесь делаешь?       Гавриил блекнет внезапно, на лицо наползает рассеянная улыбка, какой Вельзевул не видела со времён… очень давно. Уже и забыла, что он мог улыбаться — вот так, искренне, как настоящий ангел. А потом его губы кривятся, он касается пальцами кончика носа.       — Расстраиваю твои злостные козни, мы же решили.       — Не строй из меня дуру, пернатый, — она упирает руки в бока, качая головой и криво улыбаясь в ответ. — Что ты забыл среди всех этих голых людишек? Неужто собираешься перебраться к нам на второй круг?       Взгляд у Гавриила становится до невозможности усталым.       — Можешь считать это правдой, если хочешь.       — Не-а, пернатый, нет. Мне нужна настоящая правда для поддержки диалога, иначе начну совращать, — Вельзевул продолжает скалится, не сомневаясь, что Гавриил всё понимает и совершенно точно не проколется.       — Ты уже это делаешь, я знаю все твои фокусы, — бросает ожидаемое, но слишком горькое, выдыхает. — Можешь веселиться с людишками, с отчётом разберусь как-нибудь.       Он уходит, оставляя в груди Вельзевул неприятное чувство неудовлетворённости — гораздо хуже всего того, что было до сих пор: хуже всех провалов филистимлян и хананеев, хуже полного уничтожения её культа, хуже процветания рационального питания — пусть она и пыталась всеми силами извлечь из этого пользу для себя. Гавриил вот так просто обрывает разговор, до забавного глупый и бессмысленный, заставляя Вельзевул следовать за собой, догонять и… извиняться?..       Она ещё медлит несколько минут, вспоминая, почему это происходит. Ведь когда-то уходила она, а он оставался — и не догонял. А она не возвращалась. Хотела, но гордость взяла верх. И репутация. Холодный фиалковый взгляд и жётское «монстр» приходилось оправдывать, доказывать и ставить себе в заслугу. А так хотелось — с не утихающей болью в крыльях и пустотой в груди — хотелось, чтобы это ей кто-то доказывал обратное.       Гавриил сидит у самой кромки воды, по-турецки скрестив ноги, задумчиво смотрит на горизонт, подпирая голову кулаком. Для полноты образа не хватает только расслабленных крылий за спиной, но Вельзевул, замерев чуть поодаль, дорисовывает их по перу в голове. Она садится рядом, и память услужливо подкидывает варианты действий: улыбнуться и прижаться щекой к плечу, обнять, укрыть крыльями, сказать, какой красивый закат…       Вельзевул сгибает ноги в коленях и обнимает их руками, склоняет голову, словно пытается заглянуть Гавриилу в глаза.       — Расскажи, что ты здесь делаешь, — просит мягко, удивляясь звучанию голоса.       — И не подумаю, — Гавриил фыркает, ничего не слыша и не видя.       Вельзевул знает: нет, потому что дело в чём-то очень личном, потому что она демон, потому что эти понятия не совместимы. Потому что все эти года они стояли плечом к плечу, но никогда — спиной к спине, никогда не закрывали глаз и не отпускали сознание.       — Расскажи как другу.       — Другу?       Он наконец поворачивает голову в её сторону, смотрит в высшей степени подозрительно, и во взгляде просыпается упрёк и застарелая обида. Вельзевул делает вид, что солнце в глаз попало.       — В конце концов, Апокалипсис отменён и, похоже, даже никогда и не планировался, значит, нам не нужно мериться силами, — на выдохе, без дрожи. — Не нужно выяснять, чьи убеждения достойны жить, и противостоять друг другу.       — Хотелось бы услышать это от тебя шесть тысяч лет назад.       — А мне хотелось бы услышать, что мой друг остаётся мне другом, даже если мы поссорились.       Гавриил готов взорваться, выпалить что-то очень едкое и жестокое, но сдувается быстро, отступает, как последний порыв ветра и уходящая волна. Вельзевул на миг жалеет, что больше не может чувствовать его так, как раньше — целиком и полностью, без слов узнавая его тревоги и радости, уверяясь, что лёгкого движения руки будет достаточно, чтобы их разделить. Сейчас ей только и остаётся, что широко погладить его по плечу холодной ладонью и прижаться щекой, заставляя задохнуться. Она не видит в его глазах хрупкую, всепоглощающую и почти болезненную надежду, но чувствует его руку поверх своей, и уже сама исходит звенящими трещинами умиротворения, сбегает от них, вслушиваясь в смех отдыхающих людей, шуршащий плеск волн и отдалённые крики чаек; за пляжем — гул машин.       — Это место напоминает мне о временах до Падения, — говорит Гавриил внезапно, тихо, сжимая её руку. — Когда всё было спокойно и правильно, и мы могли не беспокоится ни о равновесии, ни о смерти, ни о какой вражде; когда Она была с нами, а люди были чисты. И я хотел быть с тобой всегда, а вышло… пока не закончилась твоя любовь.       — Ничего у меня не заканчивалось, — бурчит Вельзевул еле слышно, и Гавриил или правда не слышит, или не верит, но спрашивает другое.       — Ты вспоминаешь о том времени? — почти шёпотом, как самую сокровенную тайну. И слова его роятся полусмыслами, намёками и недосказанностями; Вельзевул кивает, пытается вложить в неловкое движение куда больше, чем оно может показать, нисколько неуверенная, что поняла Гавриила правильно. — Я рад, что мы встретились здесь и сейчас.       Он обнимает её крепко, так, будто всегда имел на это право, — и Вельзевул совсем не противится; мир пошатывается и грозится поплыть — на дурманящих эмоциях Гавриила, от его тепла и света, затмевающего заходящее солнце.