***
Зимой играть в догонялки очень неудобно. Постоянно то ноги запутаются в снегу, то поскользнёшься, то влетишь в сугроб или шапку потеряешь на бегу, а морозный воздух обожжёт грудь. Но это всё ничего. Зато можно не бояться осалить так, чтобы потом вдвоём упасть на землю и не расшибиться. Гейб проскальзывает между качелями, чудом сохраняя голову на плечах — и значительно сокращая расстояние между собой и Вель, но всё же не удерживается, падает на живот, в последний момент успевая схватить Вель за ногу, и она валится тоже. Взвизгивает, а Гейб смеётся, уже отползая куда подальше, собирая варежками мягкий снег. Когда опасные качели остаются позади, Гейб поднимается и бежит снова, не обращая внимания на сжатые лёгкие и тяжесть, но оборачивается, не чувствуя погони. Вель сидит там же, где упала, и чего-то ждёт. — Догоняй! — кричит он изо всех сил, не желая попадаться на эту уловку снова. — Я устала! — вопит она, задрав подбородок. Гейб обиженно сопит, переводя дыхание. Вот опять! — Сдаёшься? Вель не отвечает — он так и знал. Она ждёт, когда он вернётся и попытается её растормошить — тогда и осалит. Она может ждать долго, поджимая губы от распространяющегося по телу холода, а вот Гавриил — нет. Ему ходить кругами одному наскучивает очень скоро, и он, тяжело вздохнув, подтянув дутые штаны и поправив шапку, подходит к Вель. Лепит в руках снежок на ходу на всякий случай. — Сдаёшься? — спрашивает снова, уже твёрже. Он ведь тоже устал бегать, но признаваться в этом даже самому себе не станет. Вель смотрит исподлобья тяжело, облепленная снегом шапка сползает на глаза. — Ну? — Нет! — она резко подаётся в его сторону, вытягивает руку, но Гейб проворнее — отскакивает и кидает снежок, больше от испуга, чем по необходимости. Попадает точно в лицо. — Эй! Вель отплёвывается и жмурится, вытирает щёки и лоб, но лишь сильнее размазывает тающий снег мокрыми варежками, капли стекают под шарф и воротник, заставляя вздрагивать и шипеть. Ей до жути обидно и холодно — ведь теперь так не удобно будет играть! — Дурак! — выпаливает, вставая и бросается к сугробу — кидается в Гейба ворохом снега, лёгким и безвредным. — З-закопаю тебя! — Догони сначала, муха! Он успевает только показать язык, прежде чем броситься наутёк: через всю площадку, уворачиваясь от других детей и стараясь не путаться в маленьких ногах. Он укрывается за недостроенной снежной стеной, над которой вчера корпели мальчишки постарше, и гордо называет четыре льдистых валуна своей крепостью. Вель остаётся показать язык в ответ и, не поворачиваясь спиной к противнику, пообещать, что она себе тоже построит — и получше. И что через полчаса уделает Гейба. У них нет часов, и возводить баррикады по одиночке им надоедает минут через десять. Они строят вместе, откапывая сдавленные временем огромные куски снега, выкладывают ими стены, приделывая один к другому как объёмный паззл, заделывают прорехи снежками по-меньше. Вспоминают, что вечером придут старшие и сражаться нужно будет уже против них. Они делают запасы снежков, роют тайные ходы и маскируют склад, взахлёб придумывают тайный язык, чтобы враги ничего не поняли. Только сегодня никто так и не приходит — и не важны уже становятся эти снежные войны. Рядом с крепостью они находят заледенелую площадку и воображают, что катаются на коньках. Они валяются в снегу и смотрят на звёзды — и всё равно, что только шесть вечера. Яркие точки на тёмном небе светятся абсолютным счастьем, каждая смеётся так заразительно, что Вель смеётся тоже — до колик в животе. Просто потому, что хорошо, легко и весело. Она смотрит иногда на Гейба — и он не может не смеяться вместе с ней. Они закапывают друг друга, теряя варежки и засыпая снег за шиворот. Давно промокшие, вспотевшие, забывшие обо всём. — Я есть хочу, — жалуется Гейб в минуту передышки, счищая налипшие льдинки с варежек. — Я тож-же, — отзывается Вель, выдыхая. — Круто было бы, если бы мама нас накормила. Она прыскает от собственной шутки, пока ещё сознание не пропускает горький потаённый смысл. Она поднимается и тянет Гейба за руку. — Пош-жли домой. Если помож-жеш-жь, будет быстрее. На кухне они сидят уже взрослые. Ведь спички, ножи и духовка — детям не игрушки. И сейчас Вельзевул только покусывает губу, вспоминая, какими глупостями они занимались всего час-два назад — и как наслаждались этим. Они появились сразу взрослыми, ещё разобраться не успели что к чему, а уже должны нести ответственность на обрубках почерневших крылий. Может, жизнь им не сломали, но разбили нимбы — и не было никого рядом, кто смог бы помочь и объяснить, не было тех, кто вышел победителем. Пришлось разбираться самим. Почти безграничные возможности чудес хорошо в этом помогали. Гавриил задумчиво дожёвывает отбивную, слишком вкусную, чтобы вспоминать о непорочности — такой мелочи. Поглядывает на Вельзевул, светясь от тихого счастья. Зима, ночь, она и послевкусие беззаботности, наивной свободы и непорочного безрассудства, за которое нельзя осудить, о котором нельзя солгать. — Ты думала о том, что мы могли бы завести детей? — спрашивает, опуская глаза. Вопрос кажется неуместным, картонным, но веет чем-то простым и заветным. — Дети? Вельзевул замирает с вилкой у рта, с трудом проглатывая плохо пережёванное мясо. Гавриил не знает, что ещё добавить, чем оправдать это желание, росшее с каждым возвращением из их постановочного детства. — Хотела бы? — смотрит теперь прямо, отыскивая на её лице ответ. — Разве я похожа на мать? — А я — на отца? — Ты похож на мудака, который скинет все хлопоты на жену, а сам будет задерживаться на работе, а потом в пабе. Вельзевул отмирает, возвращается к еде, пряча неловкость. Дети?.. — Вот это было обидно и не очень смешно, — Гавриил смотрит ещё на неё, пытаясь найти правдивый ответ на свой вопрос за всей только что сказанной шелухой. — Мы же уже достаточно поняли и не совершим этих глупых ошибок. Она молчит некоторое время. Какие дети?.. Он смеётся? Но спрашивал пока не об этом, не о возможности, не о том, справятся они или нет. — Я не думала об этом. Поэтому не знаю, хочу или нет. Ничего про это не знает. Гавриил не продолжает разговор, не возвращается к нему, но все последующие дни наполняются мыслями о родительстве. Сделать то, чего не смогла Она, дать кому-то, что не было получено — кому-то физически родному, близкому безусловно. Может, склеить, наконец, разбитую чашку.***
— Мазила, мазила! — дразнится девочка, на секунду выйдя из-за ствола дерева, чтобы показать брату язык. Успевает увернуться от его снежка, но другой прилетает в плечо — от отца. — Ха, получи! — мальчишка всё равно радуется. — Так их, пап! Но в следующую секунду кто-то сгребает его в объятия, отрывает от земли и бросает спиной в мягкий сугроб, не обращая внимания на визг. — Крепость взята! — ликует мама, и даже прицельный обстрел отца не способен изменить исход битвы. Он сдаётся, позволяя дочери повалить себя и закидать снегом. В конце концов, болезни им не страшны, а зимой так весело играть.