Ночь

      Вельзевул надеется, что Гавриил придёт. Хотя бы спросить, всё ли с ней в порядке, извинений она не ждёт, но каждый новый день в Аду ясно даёт понять — прежней близости не вернуть. Люцифер ревёт раненым зверем, и это не далеко от правды, она сама вытирает слёзы, не в силах сдержать боль в переломанных и прожжённых крыльях. Из них по капле вытекает всё — по Божьей вине и ангельской, их братьев и сестёр, что не заступились, что карали.       Между ними навсегда война, бездонная пропасть и тысячи незатягивающихся ран. Вельзевул запрещает себе надеется. В новой игре появилось новое правило, и Гавриил, послушный сын Её, не может его нарушить. Они встречаются, но по работе, и в глазах архангела презрение граничит с ненавистью. Как низко Вельзевул упала, что теперь ей до него не долететь?       — Через шесть тысяч лет случится Армагеддон, — рассказывает Гавриил о Великом Плане. Он смотрит, не мигая, слова слетают с языка как давно выученные, бессмысленные. Вельзевул смутно понимает, зачем разрушать то, что было создано, и, несмотря на возможность воцарения Ада на Земле, чувствует себя придушенной чьей-то большой рукой.       — А к чему ждать, а? — она пожимает плечами. — Прикончим друг друга сейчас, пока всё не зашло слишком далеко.       — Исключено. Мы должны следовать Великому Плану.       Он так и не слышит в её голосе лукавства, не узнаёт вопроса, просьбы о нежности. Так наивно полагает, что она говорит о людях, о силе, а не о чём-то личном — заставляет себя не спрашивать, не думать, ведь потом действительно не выпутается.       Падение завело Вельзевул в ловушку из людских страхов и Божественной истины. Вся правда неизменно оказывается в руках ангелов, в руках Гавриила, и то, что Преисподняя находится много ниже Небес становится горькой шуткой. Демон играет с огнём, сокращая расстояние. В её груди зреет что-то большое, что задирает подбородок и растягивает губы, кричит с вызовом, что могло бы снять одежду и тело — добровольно оставить её обнажённой перед лицом врага, оказаться сожжённой вновь.       Она подкидывает кости на удачу: получится отсрочить смерть или нет, и спрашивает однажды:       — Поцелуешь меня? — смотрит не в упор, но будто сквозь, и Гавриилу всё равно не спрятаться от этого взгляда.       Он медлит с ответом, ошеломлённый — и внезапной надеждой тоже, и горьким осознанием, что нет — нельзя. Вельзевул кривит губы:       — Противно?       «Дура», — хочется сплюнуть Гавриилу, но он подходит ближе, глотает неуместные слова. Склоняется к ней, а она уже тянется, обхватывает руками его лицо, отвечает на мягкий поцелуй. Он целует по-настоящему, раскрывает её губы, чувствует кожу щёк пальцами. Чтобы просто прижаться, целомудренно, — просить не надо, можно было бы сделать это быстро, будто бы случайно. Гавриил не ошибается. Только за сладкой негой всё равно стучит осознание: не положено, не уверен, нельзя… Он отрывается первый, но Вельзевул заставляет его вернутся, проходится языком по его верхней губе, выдыхает жарко.       — Не противно, — объясняет, распрямляясь; ловит тонкое разочарование в глазах Вельзевул. — А потому что знал: захочется ещё. — тихо, ведь запрещённая искренность.       — У нас есть немного времени, — она не отпускает, ладонями скользит по шее. У Гавриила темнеют глаза не то от предвкушения, не то от гнева.       — Соблазняешь?       — Люблю! — выпаливает без обиняков, и она уж точно злится.       Гавриил тушуется мгновенно, замирает. Слишком много для нескольких минут, и он может только сказать смущённо-неразборчиво, распластанный под сумятицей чувств:       — Верно, ты же не суккуб…       — Не суккуб, — недовольно тянет Вельзевул, ожидавшая другого. Чего угодно: от полного неверия и издёвок, до невозможно желанной взаимности, но не скупого соглашения. Дальше-то что?       — Знаешь, — признаётся почти испуганно, — слабо верится в это.       Ему отчаянно хочется, чтобы Вельзевул больше ни о чём не спрашивала, не заставляла говорить — сама догадалась, ведь первая заговорила об этом ещё в самом начале. Но она вопросительно выгибает бровь.       — Твоё поведение всегда больше походило на поведение того, кто меня люто ненавидел.       — Я старалась, — щурится и выпускает нервный смешок.       Наверное, сейчас она должна доверчиво ткнуться ему в грудь лбом, позволить обнять себя, поцеловать ещё раз — дольше, глубже, может, просто улыбнуться, чтобы продлить минуты откровения. Вельзевул понимает, что крупно облажалась со своей просьбой, — и можно было бы думать, что назад ничего не вернуть — только возвращать нечего. И она никак не может предугадать, что Гавриил сделает или скажет дальше; разговор кажется до тошноты вымученным.       — Почему ты согласился? — толкает его к краю нужным вопросом, опасаясь, что роет себе яму глубже. Чувствует острие меча на шее и мысленно просит Гавриил говорить быстрее.       Ведь он всё-таки ангел, а она демон, и им нельзя быть уверенными в друг друге.       — Я решил, что смогу осуществить хоть часть своей мечты, — пожимает плечами, будто речь не идёт о самом сокровенном. — Но мне не нравится называть так желание быть рядом с тобой.       Он напряжён и выглядит так, словно мир сейчас рухнет. Вельзевул разбирает его слова на смысл и не понимает, почему они оба всё ещё не могут выдохнуть.       — Ты не договариваешь?.. — тянет она полувопросительно.       — Армагеддон через четыре тысячи лет, Вельзевул, — говорит внезапно строго, голос деревенеет от сковавшего внутренности спазма. — Я не смогу исполнить свой долг, если буду с тобой. Мне жаль.       Он смотрит на её губы пристально, но не оставляет даже мимолётного поцелуя. Ждёт, пока она ответит хоть что-нибудь, будто бы её слова смогут его переубедить. У него нет выбора.       — Дерьмо причина, — выдыхает Вельзевул и скалится. — Давай, бей тогда сейчас, пока можешь.       И вроде всегда знала, что он убьёт её при первой возможности, но теперь от этого в груди больно и непонятно. Может, к чёрту Армагеддон? Есть тысяча и один способ его предотвратить, а демоны — прямое доказательство того, что после Божьего гнева можно выжить.       Вельзевул не замечает, что говорит это вслух, пока не видит тяжёлый взгляд Гавриила, пока он не выговаривает почти по слогам, возвращая себе привычную напыщенность, за которую хочется ударить:       — Ни в коем случае. Мы должны следовать Великому плану.       — Кому должны? Мы — я — Ей ничего уже не должна.       — Это не имеет значения, — отрезает и исчезает первым.       Впервые после Падения Вельзевул хочет плакать от боли и несправедливости, что единственное существо, которое она полюбила, оказался придурком, а она была права.

***

      Через четыре тысячи лет Армагеддон не наступает. И Вельзевул в этом даже не замешана, отдавшись подготовке к войне. Не то чтобы она сильно её хотела, но больше заняться было нечем. Это похоже на насмешку, и Вельзевул охотно верит, что Богиня смеётся на своих треклятых Небесах.       И где-то глубоко внутри, под толстым слоем разочарования и гнева, просыпается старая надежда, просыпается страх: теперь впереди настоящая вечность, прожитое время — всего лишь песчинка — и неужели в одиночестве?       Через четыре тысячи лет Вельзевул всё ещё не ненавидит.       И теперь смелости приходится набраться Гавриилу, чтобы после деловой встречи не уйти, не отпустить, чтобы попытаться исправить всё.       — Я хотел поговорить с тобой пару лет назад и перед не-Армагеддоном, — произносит, пока Вельзевул собирает документы. Она делает вид, что не слышит, но прислушивается. — Я много думал о предстоящей войне и нашем поцелуе четыре тысячи лет назад, и с каждым годом понимал, что всё равно не смогу убить тебя. Я хотел сказать тебе об этом, чтобы исполнить твой план и сорвать Армагеддон. Но представлял, что скажу, и видел себя полным идиотом. Я и сейчас так выгляжу. И мне нужно извиниться перед тобой за это и за те слова, что я сказал четыре тысячи лет назад. Я был не прав и смалодушничал, и то, что Армагеддон так и не случился, лишь усугубляет моё положение.       Он замолкает, отдавая себя Вельзевул на суд, она скрипит зубами. Вот сейчас он прав — малодушный идиот.       — Теперь ты думаешь, что я прощу тебя и мы будем вместе? — бросает колкое, смотрит на Гавриила мельком.       На короткое мгновение за столиком воцаряется звенящая тишина. Вельзевул ждёт виноватого «да», но ответ оглушает сильнее удара о землю.       — Нет. Ты же демон. Я думаю, что сейчас ты пошлёшь меня куда подальше нецензурной бранью и даже будешь иметь на это полной право, — смиряется и вздыхает, голос становится тише. — Я просто хочу, чтобы ты знала о моих размышлениях и о том, что я раскаиваюсь перед тобой.       У Вельзевул нет сил молчать.       — Ты ужасный придурок, Гавриил. И ты прав, я не буду прощать тебя и… — она теряется. Нужно закончить: «и мы не будем вместе, потому что мне это уже на хрен не надо». Четыре тысячи лет она убеждала себя, что не надо. Два дня с не-Армагеддона и до сегодняшнего момента, она убеждала себя, что придушила надежду на корню, что слова Гавриила, произнесённые только что, не долгожданные. Она демон, у неё есть чувство собственного достоинства, набор из семи смертных грехов и репутация. «И плевала на твои чувства, сраный эгоист».       Вельзевул вздыхает, как мантру проговаривает про себя: «Всё идёт как надо» и садится рядом с Гавриилом, утыкаясь лбом ему в плечо.       — Мне не нужны твои извинения, они всё равно ничего не исправят и не умерят мою злость на твоё преклонение Ей. Но я всё ещё хочу быть с тобой, — уже шепчет, сжимая его руку пальцами.       Гавриил снова не верит, но поворачивается к ней и обнимает крепко. Чувство вины всё равно скребёт где-то под горлом, невыносимое сожаление — четыре тысячи лет, большая часть их жизни была потрачена на неверные ценности. Гавриил чувствует, что остался в дураках больше, чем любой из небожителей, больше, чем сам Люцифер.       Вельзевул вздыхает довольно-облегчённо, льнёт ближе и целует над воротом рубашки. У Гавриила тёплая кожа и громко бьётся сердце от осознания, что Вельзевул хранила любовь к нему всё это время.