Ночь

      На самом деле Гавриил не был идиотом. Он просто не был многозадачным и умел расставлять приоритеты. Думал, что умел и что не был — игнорировал вещи, с которыми был не в силах совладать. И разве можно его за это упрекнуть?       Тысячелетиями ничего не происходило. Точнее, не то, что было бы неожиданным. То людей из Эдема выгонят, то они убивать начнут, то второе Падение с Потопом, то сожжение городов и башня до Небес — почти рутинные вещи, не удивляющие ни Её гневом, ни людской безнравственностью. Но отвлекаться на всякие смутные чувства, задавать вопросы без ясных ответов, сомневаться — некогда было. Потом войны, ненавидеть стало проще настолько, что удавалось заглушить страх: вдруг убьют, вдруг ранят так сильно, что уже не поговорят спокойно? Потом родился Иисус, потом крестовые походы и насмешки. Потом скорый Армагеддон.       А потом всё стало бесполезным.       Вельзевул сидела перед ним усталая, уже не заботясь ни о репутации, ни о противостоянии. Богиня послала их и их вражду, Богиня обесценила всё абсолютно, и Вельзевул, тяжело вздохнул, послала Гавриила и планы о новой Войне.       Она помешевала горячий шоколад ложкой, вносила правки в старые регламенты с учётом бесконечности существования, советуясь с Гавриилом. Он должен был заниматься тем же, но грудь сдавливало от осознания своей любви.       У него никогда не был ни сил, ни времени, ни желания различать, что он там чувствует. Он ангел, создание любви, он её испытывает просто потому что. Так разве важно, что иногда сильнее — к кому-то сильнее, настойчивее, отчаяннее?       С Вельзевул всегда всё было странно. Ещё в её бытность ангелом, смешливым, любопытным и излишне самостоятельным, он замечал — правда замечал больше, чем она знала. Потом была тоска — он только сейчас это понял, вспоминая, как видел в её мрачном лице живую улыбку, как ему чудился смех в жужжании Роя, как фантомно ощущал её Любовь. Была тоска и обида — на них всех, что посмели расколоть Небеса и уйти, оставив после себя ненависть и презрение, на Богиню — что допустила. Но на Неё злиться нельзя, поэтому всё доставалось Вельзевул, почти единственной, с кем он знался после Падения — по долгу службы. Было принятие её новой — свободной. Была влюблённость в её выправку, в упрямый характер, в ехидство и всё такие же голубые глаза. В равность ему, в бесстрашие и уверенность, в могущество и умение всем этим пользоваться. Не было только осознания, почему никогда не посещали мысли о том, чтобы навредить по-настоящему, фантазий о мире без неë, желания больше никогда не видеть; почему грубые разговоры и монотонные встречи приносили спокойствие и удовлетворение, почему проскальзывала в сердце нежность и сочувствие.       У Гавриила хватало сил, лишь чтобы не замечать ничего из этого. Ведь иначе станет сложнее, потому что у Вельзевул больше не было Любви.       — Как всё это надоело, — говорит она, откладывая ручку и потягиваясь. Пьëт шоколад небольшими глоточками и греет о чашку руки. Она сама горячая, но ей всегда холодно.       Она моргает сонно, зевает — не то от усталости, не то от духоты и с тоской смотрит за окно — на свежий сентябрьский дождь и пронзительный запах озона. Гавриилу нестерпимо хочется её обнять, согреть в своих крыльях и дышать с ней одним воздухом, убаюкивая. У него сердце щемит и перехватывает горло. Так тесно становится в груди от чувств, что он не выдерживает. Шепчет хрипло:       — Я тебя люблю.       Он не уверен, что поступает правильно, не уверен, что сейчас не портит всё то, что создавалось столетиями. Не уверен, что будет понят правильно, но точно знает, что сейчас не лжëт.       — Чего?       Вельзевул распахивает широко глаза и как будто становится меньше, не веря услышанному. Смеётся он что ли над ней? Но смотрит в серьëзные глаза Гавриила и не решается переспросить, понимая: не шутят об этом, не они.       — Я тебя люблю, — повторяет медленнее, убеждая её, сбрасывая с плеч груз. Улыбается невольно: как же хорошо сказать об этом вслух! Как же хорошо не скрывать.       Вельзевул дёргается как от хлëсткого удара и по её лицу ползут трещины.       — Как любишь? — выдыхает, не отрывая от Гавриила взгляда.       — Я люблю тебя так, что хочу провести вечность рядом, — признаëтся тихо и уже думает, что не стоило. Вельзевул открывает рот, чтобы что-то ещё спросить, сказать, но замирает, и Гавриил спешит её успокоить: — Я знаю, что ты не чувствуешь того же. Я обещаю, что мои чувства не доставят проблем нашему общению. Тебе не стоит переживать по этому поводу.       Вельзевул насупливается, размышляя над сказанным. Гавриил чувствует, что не стоило начинать разговор с самого начала.       — Мне жаль, если я расстроил тебя.       — А может я хочу переживать, а? — ворчит она, складывая руки перед собой, смотрит озлобленно. — Я же могу различить похоть в тебе, мистер Бескорыстность. Может ты и ангел, но обычно, признаваясь, люди надеятся на взаимность.       Гавриил не понимает.       — Это же невозможно, — в его голосе сквозит невыносимая горечь, и Вельзевул фыркает. — Демоны не могут любить. Я думал…       — Индюк тоже думал, и Она много чего говорила — про Армагеддон в том числе. А я всё же тебя люблю.       Она дёргается снова, будто удивлённая своим словам и правде, что они несут. У Гавриила в груди расцветает тепло. Вельзевул снова язвит и… любит его. Он улыбается и тянется рукой через стол, накрывает её руку и переплетает пальцы. У неë шероховатая горячая кожа и удивительно отчётливо чувствуется быстрый пульс.       Ему хочется спросить тысячи глупых вещей: почему не рассказала раньше, почему прятала, как давно и как сильно… Хочется разделить любовь вслух, хочется касаться и доказывать правдивость своих чувств. Но Вельзевул тянет его за руку, заставляя сесть рядом, и обнимает, крепко-крепко прижимаясь к груди. От прикосновений её рук зудит под лопатками, и Гавриил обнимает Вельзевул в ответ. Это новая трогательная близость, к которой ещё предстоит привыкнуть, пьянящее ощущение чужого доверия, о котором раньше нельзя было и мечтать... Чувства колят в сердце и тянут за крылья щемящей радостью, растворяющей прошлые обиды, непонимания и холодные стены.       На самом деле всё до невозможности просто.