Ночь

      На кладбище темно и сыро, и это совсем не то место, где Гавриил хотел бы находиться. Но сегодня очередь Вельзевул выбирать место встречи, у них ничего серьёзного, а у неё — лирическое настроение. Это тревожит. Он знает её достаточно, чтобы опасаться глубоко задумчивого взгляда, — и она не говорит ничего компромитирующего вслух, но воспоминания плывут в её глазах, застывают на кривизне губ и в прерванном вздохе. Гавриил невольно вспоминает вместе с ней, и от этого хочется спрятаться в самой глубокой норе.       Она придёт намного раньше и будет ходить между могил, читая имена и даты, вспоминая события того времени, рассуждая о вечности и неизбежности, об изменчивости. О непостижимом, загоняя себя в тревогу и бессилье. Гавриил знает, как сильно её это злит, знает, что несколько надгробий и памятников будут сколоты или оплавлены, что воздух будет пропитан колючей гарью. Но когда Гавриил придёт, Вельзевул лишь пожмёт плечами и, может показаться, что она грустно улыбнётся чему-то своему. Гавриил этой улыбки старается не замечать, и в ночном мраке и холоде это почти получится.       Гавриил много чего старается не замечать, не видеть, не запоминать. Например, как скорбь стягивает Суть, когда он, придя чуть раньше назначенного времени, видит напряжённые плечи Вельзевул и её онемевшие руки, — не приходить раньше. Как болезненно приятно смотреть за людскими жизнями и разгадывать их действия, смеясь с Вельзевул, — не говорить про людей так, будто они действительно занимают значимое место. Как разум неизменно скатывается в прошлое. Гавриил не смотрит ей в глаза, не обращает внимание на сочувствие, не говорит ни слова не по делу — и слишком много о делах, лишь бы не вспоминать время, много раз счастливее настоящего и прошлого до него; когда глаза закрывались на грехи и пропадал из виду высший долг, а после стирались в кровь колени в попытке вымолить прощение за каждый шаг и мысль.       Вельзевул сидит на могиле некоего Теренса Джона, родившегося в сорок восьмом году прошлого века, но большего из-за ног Вельзевул Гавриил разобрать не может.       — Здравствуй, — говорит он, вытаскивая руки из карманов и сцепляя в замок на животе. Вельзевул только кивает и смотрит ему под ноги.       Это стабильно раздражает. И Гавриил не устаёт снова и снова повторять ей, что можно было бы соблюдать дипломатический этикет, что демонская натура её не оправдывает, но сегодня Вельзевул не посылает его даже коротким «Заткнись», не говоря уже о том, чтобы разводить полемику.       Они молчат ещё несколько минут.       — Что там с предателями? — спрашивает она наконец, будто мимоходом и морщась на последнем слове.       Она должна знать, ведь парочка недо-демона и недо-ангела почти неразлучна, стоило только людишкам ослабить карантинные меры.       — Продолжают вести себя подобно людям, — всё равно отчитывается Гавриил. — Азирафаэль попыток использовать чудеса или явить людям божественную сущность не предпринимает. Контакта с другими ангелами, демонами или нелюдями не имел.       Вельзевул снова кивает. Её отчёт Гавриилу не нужен, но чувство несправедливости подтачивает изнутри. Гавриил надеялся, что, когда всё закончится, станет проще. Что он сможет быть настоящим ангелом, нормальным ангелом, а не вот это вот всё.       — Нам необходимо обсудить Армагеддон, — начинает бодро и переходит к насущному. Чем быстрее они с этим разберутся и придумают новый план — тем лучше. И без того уже тянули непозволительно долго. — Раз Антихрист воспротивился своей роли, мы можем воссоздать Великую Битву искусственно. Михаил полагает, что будет разумно сначала истребить всех людей в Последней Битве, чтобы избежать препятствий с их стороны в целом и со стороны Антихриста в частности, а также, как и было предписано, вернуть Землю к её Началу. А далее Ангельское Войско и Адские Легионы смогут сразиться, чтобы мы победили в Великой Битве.       — Шикарный план, гении.       — Спасибо.       Вельзевул усмехается, поднимает усталый взгляд, и Гавриил запоздало чувствует в её словах сарказм. Или нет?       — Вы идиоты. Даже если предположить, что План — плевать какой — существует, то ты реально думаешь, что у Неё что-то могло пойти не по Плану? Это называется облажаться, пернатая задница, — вы думаете, что Она может облажаться, не уследить, проебать? — Гавриил морщится. — Уверена, что наше Падение тоже было предписано. Чувствуешь, чем пахнет?       — Здесь пахнет смертью и сырой землёй, потому что мы на кладбище после дождя, и Адской гарью, потому что здесь ты.       Сути вопроса Гавриил в упор не понимает. И слова Вельзевул ему категорически не нравятся. Она бормочет что-то себе под нос.       — Если бы Армагеддон и Великая Битва реально были бы запланированы, Антихрист бы не слился так просто.       — Может, конкретно он не был запланирован.       — Это уже бред какой-то, — улыбается и даже вздрагивает от смешка, и хочет продолжить, но Гавриил перебивает, расцепляя руки, не имея больше сил терпеть эту ересь.       — Богиня не может облажаться, — цедит он. — И не нам рассуждать о том, что запланировано, а что нет. Мы должны чётко следовать Её указаниям, дабы привести мир к всеобщему благу.       — В жопу Армагеддон, — отрицает Вельзевул заставляя его замереть. — Это не рационально. Это бессмысленно. И весь этот мир — не имеет никакого смысла. И знаешь, я думаю, что он нахер не нужен. Её указания — уже не нужны. Так что в жопу всё. Это официальное заявление Ада, если хочешь.       — Испугались поражения?       — Забили на него. Люцифер рассчитывает на успешную интеграцию демонов в общество людей, чтобы им было чем заняться.       — Что?       Это не то, на что Гавриил рассчитывал. Не то, на что рассчитывали все Небеса и уж точно не то, на что рассчитывала Богиня. Он не мог так Её подвести.       — Ты глухой или тупой?       — Прекрати меня оскорблять.       — По существу мож-жеш-жь высказаться?       Она спрыгивает с надгробия и смотрит снизу вверх так, словно наоборот.       — Я повторяю в который раз, — говорит он чётко, сдерживая злость, — что вы не имеете права идти против Её воли и ставить Её решения под сомнение.       — В отличие от некоторых, у нас есть мозги, мы не слепые, не глухие и не немые, поэтому будет делать то, что считаем нуж-жным. Она уж-же выперла нас, так что подчиняться теперь нуж-жды нет.       — Заткнись, пока я не начал Битву прямо здесь.       Слова странным спокойствием звенят в тишине, и Гавриил сам не верит в то, что сказал. Не успевает продумать все последствия своего решения, если Вельзевул не смирится, но в её глазах уже нет вызова или гнева. Она смотрит с коварной улыбкой и прищуром, и у Гавриила мурашки проходятся по спине.       — Ты ведь только и ждёшь, чтобы убить меня, чтобы никто никогда не узнал про твой грех, — она тянет слова обманчиво сладкой патокой и выплёвывает последнее как горький яд. — Только ты заебал меня сильнее, поэтому давай, чудеси свой сраный меч, и закончим с этим.       В её руках появляется копьё, ложится удобно, чтобы проткнуть Гавриила, не мешкая. Он чудесит меч и замахивается сразу, — потому что предупреждал. Вельзевул удар отбивает будто бы нехотя, только отступает на два шага до надгробия, и в следующий раз Гавриил выбивает копьё из её рук и приставляет остриё меча к горлу.       Это не могло быть так просто. Вельзевул сдалась? Но рука Гавриила не дрожит от неверия, и меч он не опускает.       — Чего остановился? — усмехается она. — У тебя неплохо получается.       — Почему остановилась ты? — спрашивает, надавливая на горло.       Вельзевул опирается о надгробие, будто смерть не грозит ей сейчас. Она не имеет права вот так просто опускать руки.       — Тебе честно, да? — говорит с надрывом, который даже не пытается скрыть. — Потому что не вывожу я это всё. Я устала бороться с Ней, с Люцифером, со всем Адом, с тобой, в конце концов. Потому что я хочу пожить спокойно, но никто мне этого не даст. Знаешь, чтобы с домиком на окраине деревни, выпечкой и долгим сном по воскресеньям. Так что давай, — она задирает подбородок, расслабляясь. — Пусть хоть один их нас успокоится.       — И кто тебе запрещает? — говорит чуть хрипло, а самому кажется, что не понимает ни слова из покаянной речи Вельзевул. Не может это быть правдой — не может это относится к нему.       — То есть это не ты тут орал про Армагеддон? Или в вашем Царствие Небесном найдётся домик и сносная выпечка для моего праха?       Гавриил срывается.       — Зачем ты это делаешь? — кричит, лишь чудом удерживая руку на месте, чтобы не проткнуть Вельзевул. — Зачем? Мстишь? Тебе было недостаточно того, что ты сделала тогда?       Чувство вины мешается с гневом и обидой, затапливая до самых краёв. Гавриил задыхается в этом, задыхается, раздавленный долгом и верой, сгорает между двух огней — того, в чём надеялся найти покой, но что лишь жалит сильнее с каждым разом, будто нарочно.       Вельзевул хмурится, поджимает губы, легко отводя от себя меч.       — Ты сам это придумал. Всю эту хрень, — она указывает пальцем на него целиком, — ты придумал себе сам, так что отвали. Армагеддона не будет.       Она исчезает, ничего больше не сказав и ничего не став слушать в ответ. Ему остаётся только стоять здесь, разбитому и размазанному по сырой земле. Растерянный взгляд падает на надгробие, и Гавриил может прочитать всё полностью, но ни имя, ни фотография, ни даты ему ни о чём не говорят.       На кончике меча остаётся запёкшаяся кровь Вельзевул.

***

      Вельзевул кладёт один кусок дынного мороженого и один пломбира в кофе и перемешивает, посматривая за окно. Солнце просвечивает сквозь частые облака, переливается в мелких дождевых каплях и где-то у самого моря проступает радуга. Если подойти поближе, то можно будет увидеть пляж, зелень и вдохнуть свежесть соли и прибитой пыли, а ещё запах цветущих каштанов.       Она живёт в Испании уже чуть больше года, в небольшом домике у самого моря. Здесь жарко, вкусно и весело. И люди интересные. Ещё рядом много детей, сначала испуганных, потом ожидаемо заинтересованных, и Вельзевул вдруг совсем не против стать доброй тётушкой, рассказывающей непонятные сказки и угощающий сладостями. В кои-то веки её слушают и слышат, и сама она может услышать и понять.       Она много готовит, а недавно, по совету соседки, открыла булочную. Глупо после стольких лет спорить, что людское тепло ей противно и не нужно.       Вельзевул всё ещё работает в Аду, но теперь она может вздохнуть свободнее, не занятая поддержанием стереотипов и подготовкой к войне; не имея больше дел с ангелами и запутанными историями предателей. Ведь она не дипломат и не стратег, и, как оказалось, большинство демонов — совсем не воины и воображение у них тоже есть.       Выложив на кофе взбитые сливки, Вельзевул идёт на террасу в который раз перечитывать «Маленького принца». Он про них — совсем немного, но не имея возможности что либо исправить, переосмысление — это единственное, что остаётся у Вельзевул. Да и вряд ли ей пока нужно больше, чтобы чувствовать себя счастливой.       Ровно до того момента, пока сквозь стук дождя по шиферу она не слышит лёгкий треск и тошнотворный запах благодати. Она поднимает глаза и встречается взглядом с Гавриилом, стоящем на её террасе — усталым и удивлённым.       Сердце дёргается в груди и сжимается от злости.       — Проваливай, — цедит Вельзевул, возвращаясь к книге.       Им совершенно не о чем говорить, а он портит ей настроение.       — Нам нужно поговорить.       — Мне не нужно. Уходи.       — Я люблю тебя.       В его голосе тихое отчаяние, но это Вельзевул не трогает. Эти слова ничего не значат. Она старается дышать ровно.       — Я знаю. Я тебя тоже люблю, только никакого смысла это не имеет, с таким отношением.       Признаваться вот так — больно, вспоминать, почему — ещё больнее. Гавриил застывает, молчит и, наверное, прожигает в ней дыру взглядом, не зная, как соотнести её слова с её действиями. У Вельзевул много лет назад это тоже не получалось.       На Небесах они были близкими друзьями, и казалось, что ничто не может пойти плохо. Потом они разругались — после Падения. Потом, наверное, Земля сошла с орбиты, но у них был роман — как в слащавых людских песнях много тысячелетий спустя, и как в нежных стихах. Тогда Вельзевул поняла, что не страшно быть демоном, что не всё из неё выжгло — да и не должно было.       Гавриил потом был уверен, что она его соблазнила, столкнула к Греху и испортила. Испачкала. Он вымаливал прощение у Богини, возвращался, обвинял и снова уходил на Небеса. Потом она просто не пустила его обратно.       — Я понял, что был не прав, — шепчет хрипло. — Прости.       Вельзевул заставляет себя не зажмуриться.       — Молодец. А теперь проваливай из моего дома.       Она почему-то Гавриилу уже не верит — не хочет, и любить его тоже не хочет. Ей сейчас это уже не нужно. Нужно было тогда — давным-давно, до горьких слёз и выдранных перьев нужно было, чтобы он понял, извинился, чтобы не противоречил сам себе.       Может когда-нибудь она его простит. Может, поймёт, что и сама виновата — не стоило дразнить — и попросит прощения тоже. Может, тогда уже будет поздно.       Сейчас она отрывается от книги, смотрит в его глубоко печальные глаза и опущенные плечи. Совсем не похож на себя самого. Она смотрит долго, копаясь в себе, но не находит ничего прежнего. Внутри беспощадно холодно, и лицо её остаётся бесстрастным.       — Уходи.