***
После они встречаются не скоро. И ничего в Вельзевул, кроме одежд, не напоминает о случившемся. Она спокойна и рассудительна, говорит с ним о Плане и людях, о стычках ангелов и демонов так, словно выше всего этого. Словно её саму, теперь со шрамами и пустой душой это не касается. Её глаза всё такие же льдисто-голубые, и на лице не прочитать не единой эмоции. И Гавриил повторяет себе, что это не повод злиться. Но разве имеет она право вести себя, словно ничего не произошло? Словно они всё ещё равны, словно их прошлое имеет значение — их улыбки и служение Господу. Вельзевул всё предала, продала за несколько льстивых и ложных слов. Гавриил не устаёт ей об этом напоминать, когда она забывается, предлагая совместные проекты, пытаясь поделить человечество между Богом и Дьяволом, указывая ему на какие-то ошибки. Она лишь приподнимает бровь, выжидает и продолжает свою ересь. Гавриил не замечает, как она дышит через раз, как потирает пальцы и расцарапывает фаланги — еле заметно; как её аура становится темнее и горячее, расползаясь в пространстве и угрожая поглотить его. Но Гавриил — свет, Гавриил — ангел. Он смотрит поверх растрёпанной макушки и не считает нужным спрашивать её мнения. И где-то внутри начинает клубиться раздражение от несправедливости. Дьявольское отродье не думает мучиться от собственных неверных шагов и злодейств, она на раскаивается и — того хуже — гордится. Она сама высоко задирает подбородок, складывает руки на груди и смотрит сверху вниз — хотя ниже на целую голову. Это скапливается нервами внизу живота и тяжёлыми мыслями в голове, это заставляет говорить резче и сжимать кулаки. Вельзевул как будто смеётся над ним. Как будто демон здесь — он. Потом случается Потоп. Небеса мрачнеют снова, и Гавриил чувствует, как его крылья тяжелеют от Гласа Божьего, как что-то жгучее ползёт по остовам, и вид непрекращающегося дождя не смывает ощущений. С Вельзевул он встречается, только когда радуга озаряет небосвод. Демон щурится, смотрит на новое явление, склонив голову к плечу, пока дожидается Гавриила у заброшенного домика где-то вблизи ещё не вошедшего в берега Иордана. — Глупость, — говорит она. — Столько душ ушло к нам за просто так. Усмехается. Гавриил ищет в её словах подвох, не понимая — ведь это они устроили! — и поджимает губы. — Что ты имеешь в виду? Она уже знакомо закатывает глаза. — Сколько тысяч, которые ещё могли искупить свои грехи, утопло? Мы вот посчитали и, кажется, у вас или со счётом всё плохо, или с долгосрочным планированием. А, — скалится, — я вспомнила, у вас пунктик по поводу непрощаемости, — тянет слово ядовито долго. Гавриил отводит взгляд от её лица, не выдерживая усмешки пополам с нарастающей тьмой. — Какое право ты имеешь рассуждать об этом? — цедит, вздыхая, и, кажется, впервые не хочет объяснять в чём тут именно дело. — Тебе следует проявлять уважение, демоническое отродье. Сиди в своей скверне и говори, когда спросят. Вельзевул вспыхивает искрой и прижимает его к стене до тупой боли в затылке, не давая опомниться и забыв про разницу их человеческих тел. — С-зегодня ты переш-жёл черту, белопёрый, — шипит озлобленно и пышет пламенем, — буквально обжигая близостью своего тела. — З-з-заткнись о с-звоём уваж-жении и пос-змотри на с-зебя, ес-зли ещё не ослеп от Её благодати. Гавриил отталкивает её слишком поздно, удивлённый наглостью и напором. Или она отходит сама, медленно потухая. — Что встал? У нас ещё работы полно. Её глаза тёмные и колюче-синие, и обычно мягкие скулы заострены, и нижняя губа выпирает сильнее — словно от обиды. У Гавриила по спине впервые за долгое время ползут мурашки, и он не решается сказать что-то ещё. Влажный западный ветер приносит привкус озона и треплет полы одежд по земле.***
Иногда Гавриил думает, что Вельзевул — камень, в самом ядре которого скрыт мешок с молниями; что она — дремлющий вулкан и непроизнесённые проклятья всего мира. Для неё, нечестивого демона, всё как будто игра — незначительная, неважная, но в одну секунду она перестаёт жонглировать словами и вытягивать из него злость — напрягается струной и резонирует, разрушая всё вокруг. Она повергает людей в хаос, она несёт боль и смерть, — а Гавриилу всё ещё трудно представить её чёрной фурией по рассказам Метатрона, что бился с ней за филистимлян. У её любимых греков фурии — божества возмездия. Гавриил ненавидит себя за то, что знает про Вельзевул слишком много. Что умеет замечать тонкую грань, когда её цепи раскалываются, — хоть зарекался столько раз не смотреть, не видеть, не слышать и не слушать — и тем доводил её до мутной пелены перед глазами всё чаще. Зарекался не думать и не вспоминать, но её образ всплывает перед глазами, и мысли вертятся вокруг него беспрестанно. Гавриил вымаливает у Богини прощение за свой гнев, уже не сомневаясь в его праведности; за гнев и осадок чего-то горького и тоскливого на дне сердца — ненароком, имея это в виду, когда поёт молитву шёпотом на Небесах, не закрывая глаза и распустив крылья, уже не доверяя собственным словам. Богиня с ним больше не разговаривает.***
Вельзевул чувствует, что сгорает. Медленно и верно, неумолимо, изнутри. Смотрит на кончики пальцев, надеясь успеть заметить, когда огонь начнёт разъедать их, трёт грудину, пытаясь избавиться от давящей боли, иногда пронзающей насквозь. Она не разрешает себе задумываться, вдыхает и выдыхает, вспоминая о том, что важно и нужно сейчас — всегда. Удержать Ад в своих руках и приумножить количество душ на его кругах; значит — быть хладнокровной и вдумчивой, значит не теряться в мыслях и времени, значит не дать себя уронить неосторожным словом или действием. Возвести вокруг души стены и притвориться, что её нет — самая большая тайна демонов, ведь иначе — позор, слабость и смерть. Гавриил среди всего этого — самая худшая часть. Спустя три тысячи лет ей не удаётся забыть тепло его объятий, его наивно-светлые и до глупого искренние улыбки, — сейчас как будто бы разучился, — его длинные речи, когда всего-то было нужно передать послание, и его восхищённый взгляд, когда он смотрел на неё и её звёзды. Тогда она была серафимом с белоснежными крыльями, тогда она улыбалась ему также приветливо и с щемяще-пряной тоской гадала: видит ли он, как смотрит на него она? Гавриил всё это как будто забыл — словно и не было ничего, перерубил мечом и смахнул с разверзнувшихся Небес. И не прощал — за то, что сам сделал. У Вельзевул деревенеет голова и тяжелеют мысли, когда она в который раз возвращается к Падению и к каждому слову Гавриила после, пропитанному ненавистью и страхом перед Ней; к теперь навсегда молчаливой Богине, которая так и не ответит ни на один из вопросов. Вельзевул вдыхает и выдыхает, пьёт травяной настой, остужая свою бессмысленную злость. Когда-нибудь Гавриил сведёт её с ума, и она убьёт его. Скорей бы конец света.***
О явлении Мессии они узнают чуть больше, чем за полвека до его рождения. Вельзевул видит, как старательно Гавриил скрывает свою подавленность, и не знает, раздражает ли её это сильнее или вызывает сочувствие. Божий сын родится у смертной женщины, посвятит Ей свою жизнь, а потом будет принесён в жертву во имя искупления всего человечества. — Хитро, — усмехается Вельзевул, читая свиток. Гавриил смотрит на неё с презрением. — Ты всё ещё считаешь, что это справедливо? Она отрывается от бумаги и осмеливается заглянуть Гавриилу в глаза. Думала, что уже забыла, каким завораживающим может быть фиолетовый, если смотреть прямо, как опасно солнце может блестеть на тёмной радужке. Тени от листьев вечнозелёных дубов складываются в причудливую маску на его лице. Гавриил замирает от её необычно тихого и мягкого голоса, и несколько мгновений они словно пытаются понять друг друга без слов. Вельзевул кажется, что, может, им ещё удастся вспомнить, как это делается. — В конце концов, это же Её сын, Её полное воплощение… — продолжает размышлять, отводя взгляд. Сегодня у них ничего серьёзного, потому вокруг — руины древнего языческого храма, и шепчущий свежестью лес, и запах щебечущей тишины. — Просто представь, что тебе придётся причинить боль самому дорогому, что у тебя есть, во имя веры. Глупый вопрос ангелу, и у Вельзевул невыносимо горчит на языке и сердце. Что-то тлеет внутри, когда Гавриил, сам не понимая зачем, бросает на неё мимолётный взгляд, полный скорби. И выдаёт бессознательное, расслабленный её спокойным тоном, какого не слышал уже целую вечность. — Уже причинил. Вельзевул усмехается и запрокидывает голову. — Конечно… — Тебе не понять, — настаивает Гавриил, сглатывая болезненный ком в горле. В груди страшно печёт. — У тебя нет ничего дорогого, ничего, за что можно было страдать. — Лучше з-з-забери з-звои з-злова обратно, — шепчет, смотря на него страшно. На дне её зрачков Гавриил видит всю боль и отчаяние мира, видит разгорающиеся искры, и это пугает его больше, чем всё, что было прежде. Но он уже не может остановиться, пронзённый насквозь и истекающий золотой кровью спустя тысячи лет. — Нет, я знаю тебя. Я хорошо знаю тебя и знаю, что у тебя ничего нет, кроме твоей грязи и грехов. Ты всё предала и бросила… — Ничего ты не з-з-знаешь! — Вельзевул рычит от бессилия и бьёт в плечо. Гавриил не успевает увернуться, но блокирует следующий удар, отводя её руку. — Если ты думаеш-жь, что з-знаешь, на с-зколько твоих поганых с-злов хватит моего терпения, то ты ож-жибаеж-жься! Она бьёт снова и снова, неровно и смазано, усталая от своих чувств и непонимая, и Гавриил легко пресекает её удары, беря в захват. Вельзевул как будто не обращает внимания, что оказывается в ловушке, прижатая к Гавриилу. У неё кожа горячая до безумия и сорванного ненужного дыхания. — Мы хотели вз-зего лиж-жь з-звободы и уверенности, а она всё з-з-забрала, и ты проз-зто отвернулс-зя и только и делаеш-ж-жь, что униж-жаеш-жь! Это ни хрена не проз-зто, ни раз-зу!.. Мы не выбирали Тьму, не выбирали боль, а это больно! Подумай об этом хоть раз-з в ж-жиз-з-зни! И теперь поздно думать, что сказала лишнего; а Гавриил смотрит — так близко — растерянный и удивлённый. И как будто впервые в жизни услышал. Ещё не верит, но кожей чувствует огонь Вельзевул и её эмоции, как она задыхается и горит, и уже не может противостоять. — Мне жаль, — шепчет тихо, ослабляя хватку. Не врёт. — Жаль?.. Издеваешь… Гавриил не даёт ей договорить поцелуем. Прижимается к её раскрытым губам крепко, обхватив лицо ладонями. Вельзевул не то стонет, не то всхлипывает, но внутри что-то трескается, и она обнимает Гавриила, комкая одежды пальцами, отвечает, быстро беря контроль в свои руки, — потому что целоваться он не умеет. И бесстыдно стонет ему в губы, потому что терпела слишком долго, потому что копила в себе непомерно много, и сейчас тает от облегчения наконец успокоиться и позволить любви сворачиваться клубком меж их тел. И как будто ничего не гасло и не взрывалось, как будто нежность не терялась, — они верят этому оба, пока поцелуй не обрывается. Вельзевул спешит уткнуться Гавриилу в грудь, зажмурившись, и прошептать, пока ещё не пожалела о содеянном, быстро и тихо: — Я тебя люблю. Его рука замирает в её волосах. От искренности и теплоты слов сладко щекочет под рёбрами, и какой-то внезапно твёрдой ощущается земля под ногами. Мгновение спокойствия рассыпается о неуёмный жар и охриплость в глотке, о запах влажной листвы и времени — чем пахнет жестокая реальность и истерзанное прошлое. Как будто теперь они не имеют права на такие слова и объятия. — Я думал, что тебе всё равно. И ты демон… — Я думала — тебе всё равно на всё, кроме Неё. Незачем было усложнять. Гавриил сглатывает правдивое «Да». Ненавидеть гораздо проще. Ненавидеть, когда внутри любовь — невыносимо, но как будто проще, чем любить вопреки. — Я люблю тебя, — хрипит в ответ, замалчивая объяснения, что иначе, что меньше, что на большее он никогда способен не будет. Что будущее скалится ужасом и острой болью — до разорванной Сути. Ведь он не предатель. Но прямо сейчас всё словно в порядке. Вельзевул знает, что не надолго.