Ночь

      Вельзевул — демон, и она гордится этим знаком свободы. Она не волнуется о своей тщедушной оболочке и с радостью показывает каждому усомнившемуся, сколько в ней на самом деле силы; она не стесняется своих увечий и носит каждый шрам с достоинством, потому что каждый рубец — доказательство её могущества. В Аду нет никаких других аргументов.       Но с Гавриилом всё иначе. Он приходит в жизнь Вельзевул совершенным, с идеально ровной спиной и безукоризненными чертами лица. Его кожа чуть смуглая и ни один её дюйм не нарушен следами ни ран, ни болезней. Он прекрасен и не терпит подле себя ничего другого.       Вельзевул пытается соответствовать. Она мечется между желанием видеть восхищение в его глазах, когда он смотрит на неё, и ненавистью к себе за то, что этого приходиться заслуживать, — хотя тысячелетия назад она Пала, чтобы не заниматься ничем подобным. Это выматывает сильнее, чем вся Адская и Небесная бюрократия вместе взятые. Она прячется за несколькими слоями одежды, словно один может просвечивать, она надевает пиджаки и рубашки с воротником, стремясь оставить как можно меньше открытых участков кожи, она избегает встреч, когда мухи снова прогрызают язвы на её лице и от того появляются россыпи фурункулов и нарывов. Вельзевул ненавидит Гавриила, который немо заставляет её так себя вести, и так отчаянно ищет его любви и ласки.       Иногда её одолевает нестерпимый страх, что Гавриил вспомнит, кто она на самом деле: испорченный, сломанный демон, Падший, вместилище всех пороков и несовершенств, и тогда перестанет говорить с ней даже по работе. И ничто не придаёт уверенности Вельзевул в такие моменты, оставляя ей лишь бессилие и глухую злость.

***

      Он заставляет её встретиться в один из тех периодов, когда её лицо изрыто язвами и перья на крыльях кажутся особенно растрёпанными; не то чтобы она хоть когда-нибудь показывала ему их. У неё не остаётся никаких аргументов, когда он просит «пожалуйста, Вель, это очень важно!» и в голове сам собой возникает умильный образ его фиолетовых глаз. Но это не смягчает её злости. Она смотрит на лучезарно улыбающегося Гавриила из-под отросшей, неровно лежащей чёлки, которая нисколько не скрывает творящегося на лице ужаса. На, смотри, любуйся, — жужжит внутри Вельзевул, и это вырывается шумным дыханием, поджигает что-то за рёбрами, когда взгляд Гавриила становится озадаченным и взволнованным.       Подобным ведь не любуются.       Он вздыхает, берёт её за руку и усаживает на кровать, улыбается мягко вместо обычных сдержанных объятий.       — Спасибо, что пришла, — говорит он. — Я рад тебя видеть.       Вельзевул хочется закатить глаза. Но она не может различить лукавства в его голосе и криво улыбается в ответ:       — И я тебя.       Она почти не лжёт. Но Гавриилу хватает этого скупого подобия радости, и он сияет ярче, вспомнив о том самом важном. Он оборачивается и достаёт из прикроватной тумбочки небольшую коробку. Конечно белую, с карикатурными облачками и птичками, хорошо хоть без банта. Гавриил любил придавать помпезности незначительным вещам, и какие-то мелочи вдруг становились важными и… ценными.       — Я кое-что принёс для тебя, — говорит он, продолжая улыбаться. Ещё раз оглядывает лицо Вельзевул, и она чувствует, как внимательно он рассматривает белёсые края язв и блестящие капли сукровицы, на мгновение поджав губы. Этого хватает, чтобы внутри Вельзевул всё сжалось. — Думаю, это должно помочь.       Гавриил открывает коробку сам и не спешит показывать то, что находится внутри вопреки обыкновению, и ставит её слева от себя. Но достаёт несколько марлевых салфеток, тюбик какой-то мази и пару пузырьков. Вельзевул скашивает взгляд, читая названия, и сдерживает вздох, понимая, для чего это всё нужно.       — Позволишь?       Она пожимает плечами. Если он хочет от этого избавиться — пусть, ей без разницы. Она вообще не хотела приходить. Но аккуратные прикосновения Гавриила — смоченной в антисептике марли — невольно успокаивают жгучее раздражение.       Вельзевул сосредотачивается на этом, соглашаясь, что так, наверное, действительно будет лучше.       — Я говорила, что не смогу прийти, — всё равно бормочет она, отстаивая самое себя.       Гавриил отстраняется и смотрит встревоженно.       — Тебе тяжело находиться вне Ада? Больно говорить? — предполагает, гадая, что такого ужасного в её состоянии, что она не могла встретиться с ним.       Вельзевул не может сглотнуть кома в горле, не дающего рассказать правду.       — Не больно. Я привыкла.       Она снова не лжёт — ничего из Адского налёта давно не доставляет ей неудобств, — кроме тревожных узлов, сворачивающихся на дне желудка в присутствии Гавриила. Вельзевул насупливается, готовясь к привычному допросу, но Гавриил только вздыхает коротко и продолжает обрабатывать её язвы, бережно нанося мазь на ранки. Его лицо находится так близко к её, что она не может разобрать никаких эмоций; она напрягается, всё ещё ожидая подвоха.       — Тебе стоит больше внимания уделить человеческой медицине, — говорит он назидательным тоном спустя какое-то время, и Вельзевул не сдерживает жужжания, на которое Гавриил как обычно не обращает внимания. — Они продвинулись достаточно далеко. Станет легче.       Он улыбается с искренней теплотой, за которую можно простить все его нравоучения и всю прилизанность и одновременно вызывающей желание стукнуть посильнее. Вельзевул балансирует на краю пропасти между этим и просто отводит взгляд.       Гавриил откладывает всё на тумбочку и чудом избавляется от использованных салфеток, а потом достаёт из коробки фиолетовую ленту.       — Это ещё не всё. Я приготовил сюрприз. Мне нужно, чтобы ты завязала глаза и разделась.       Вельзевул смотрит на него ошеломлённо, приоткрыв рот. Внутри нестерпимо печёт и раздирает от мыслей о близости, на которую ангел никогда не решится, желания спрятаться в самой глубокой пещере Ада, чтобы он никогда не видел её, и совершенного недоумения, что Гавриил задумал на самом деле.       — Я не люблю сюрприз-з-зы, — цедит Вельзевул, избавляясь от растерянности; Гавриил дёргает уголком губ, перебирая концы ленты.       — Я знаю. Но это особенное дело. Я обещаю, что тебе понравится. Правда, Вель. Я не сделаю ничего ужасного, доверься мне.       Вельзевул закусывает губу. Она бесконечно любит Гавриила, но не может доверять его ангельской натуре, не может раскрыться перед ним полностью — ни душевно, ни физически. И где-то на задворках сознания, вкрадчивый голос спрашивает: «Неужели это и есть любовь?» Но ничего другого Вельзевул не знает и не хочет терять то, что имеет. Она снова поддаётся обманчиво ласковому голосу и тянется за лентой, мысленно крича Гавриилу, что он сам виноват, что попросил её. Она же правда старалась.       Она завязывает глаза, не смотря на его сияющую улыбку, и только потом снимает одежду, немыслимым усилием заставляя шевелиться онемевшие от тревоги пальцы. Избавиться от пиджака и сетчатой футболки не так страшно, но с каждой пуговицей рубашки Вельзевул чувствует, как по позвоночнику ползёт нечто липкое и тёмное; холод пробирает до самых костей, кусая за грудь и плечи, когда она вынимает руки из рукавов и откладывает вещь к остальным.       Хорошо, что Гавриил попросил завязать глаза, иначе Вельзевул не выдержала бы его прожигающего, полного отвращения взгляда. Неужели он не догадывался, какой она была на самом деле, не знал, насколько уродливы демоны? Она никогда не считала красоту страшной платой за свою свободу, не задумываясь о ней, не сравнивая, не беря в расчёт; не считает и теперь, но рядом с Гавриилом становится неуютно и невозможно более гордиться собой; Вельзевул ненавидит это, не желая чувствовать себя униженной из-за такой глупости.       — Всё з-знимать? — спрашивает она хрипло, наткнувшись пальцами на резинку трусов, и жужжит сильнее от предательски дрогнувшего голоса. Гавриил медлит с ответом, и его голос тоже звучит глухо.       — Всё.       Вельзевул раздевается полностью, не понимая, зачем это понадобилось. Что такого Гавриил собирается сделать, что необходима такая таинственность и сложность. Она передёргивает плечами, пытаясь успокоиться, и складывает руки на коленях.       — Что дальше?       — Теперь подожди немного, — говорит Гавриил, и Вельзевул слышит, что он снова возится с чем-то, что находится внутри коробки. — Это займёт какое-то время. Я не специалист, но… — он не договаривает, путая ещё больше.       Проходит, наверное, целая мучительная вечность, прежде чем Вельзевул чувствует прикосновение к своему плечу и вздрагивает, не понимая, что происходит. Что-то влажное, прохладное и мягкое оставляет мазок недалеко от одного из шрамов, и Вельзевул напрягается всем телом.       — Что ты твориж-жь? — жужжит она, отстраняясь от странной вещи.       — Я потом всё объясню, хорошо? Ничего плохого, Вель, правда.       Гавриил касается её пальцев успокаивающе, намереваясь взять её за руку, но она почти инстинктивно сжимает ладонь в кулак и поводит плечом. Ей не нравится ждать, когда она всем естеством ощущает подвох в происходящем и не может предугадать ничего.       Гавриил накрывает её сжатую в кулак руку своей.       — Расслабься, я же никогда не причиню тебе вреда, Вель. Просто потерпи немного, ладно?       О, ещё бы он причинил ей вред! Но его голос звучит тепло и ласково и, в конце концов, она может представить, что он касается её без пренебрежения, что он действительно делает то, чего ей бы хотелось. Она не понимает, почему он всё ещё нежен с ней, когда увидел всё, и это тревожит ещё больше. Вельзевул тяжело вздыхает, смиряясь со своим положением и ожидая нового Падения. Может, ей повезёт, и оно случится раньше, чем она снимет ленту с глаз.       — Ладно, — выдыхает, поводя плечом и пытаясь расслабиться.       Плеча снова касается что-то влажное.       Это занимает больше времени, чем она думала. Когда прикосновения доходят до предплечья, собирая все следы старых ран, Вельзевул думает, что Гавриил закрашивает её шрамы. Типичная ангельская глупость. Волна отчаянного гнева поднимается внутри Вельзевул, и ей хочется накричать на Гавриила, побить его и держать как можно дольше от себя, чтобы он не смел стирать её победы, её заслуги и жёсткие уроки судьбы — её память об ошибках, чтобы не повторять их впредь, и успехах — единственная форма похвалы, на которую Вельзевул только может рассчитывать. Чтобы он не смел стирать её саму — потому что она вся — это пережитые битвы и борьба за то, что она считала правильным и ценным, за то, что было важно и дорого. И ей хочется плакать от того, что самое ценное и важное в её жизни легким движением кисти уничтожает всё остальное. Вельзевул сгорает в бессильной злости и тонет в горечи, терпя, потому что надеется, что это действительно не плохо. Потому что, может, это единственное, что исправит всё между ней и Гавриилом, ведь может, он стирает не её — а преграды между ними.       Вельзевул мечтает об его объятиях и поцелуях там, где он проводит кистью, и надеется, что этого наконец будет достаточно, чтобы быть любимой целиком и полностью.       Следя за прикосновениями, Вельзевул вспоминает каждый шрам. Большинство она получила при Падении: многочисленные пятна ожогов от Адского огня и капающей с крыльев смолы, рубцы от открытых переломов и размозжённых ран, белёсые линии от порезов собственными когтями. Другие во время битв: самой первой, ещё на Небесах, и другой, когда все боролись за место повыше, — а она забралась выше всех.       — Зачем завязывать глаза? — спрашивает Вельзевул, когда Гавриил просит её встать и водит кистью по внутренней стороне бедра, оставляя дорожку из дрожи и мурашек.       Хотела бы она наслаждаться этим в полной мере, отдаваясь поднявшемуся к голове жару, а не отвлекаясь на сумятицу чувств. Гавриил, стоящий на коленях перед ней, обнажённой…       — Я хочу, чтобы ты увидела всё сразу. Так эффект будет сильнее.       Он сам кажется слишком спокойным, но Вельзевул не решается ничего сделать или сказать, чтобы вызвать смущение — всё равно она не сможет этого увидеть — всё равно он не зайдёт так далеко. Но зачем ему прятать её шрамы под слоем краски, если он всё равно никогда не собирался на их смотреть? Неужели настолько противно?       — Это можно смыть потом?       — Да, конечно, — он вздыхает грустно, и его дыхание щекочет колено. — Нужно только потереть мочалкой.       Решимость приходит внезапно, и Вельзевул думает, что если говорить начистоту, то или сейчас, или никогда — и больше не встречаться.       — Ты же не думал, что я оставлю это на всегда? — спрашивает она, и голос звучит слишком грозно. Гавриил, на удивление, не теряется.       — Конечно нет. Во-первых, это вредно, во-вторых, это странно даже для Ада, тебе нужно поддерживать репутацию — я понимаю, — и в-третьих, всё равно само облезет спустя время. Но я просто хочу, чтобы ты кое-что поняла тоже… Подожди пока я закончу, хорошо? И мы поговорим.       Вельзевул слышит в его голосе улыбку — ту самую тёплую и искреннюю, такую редкую и такую желанную, и чувствует себя неуютно. Разве она не всё понимает? Что, чёрт его побери, он хочет показать всем этим, если не величайшее унижение? Но ждать остаётся недолго.       — Пойдём к зеркалу, — говорит Гавриил вскоре, и берёт Вельзевул за руку; помогает обойти кровать, чтобы встать напротив шкафа, на дверце которого висит зеркало в полный рост, и Вельзевул неуклюже ступает по мягкому ковру.       Гавриил осторожно снимает ленту и встаёт рядом. Улыбка на его лице неожиданно робкая, полная хрупкой надежды и волнения — и Вельзевул не понимает, почему. Она смотрит в зеркало, готовясь бороться на словах с Гавриилом и с собственным раздражением и смятением. Но в зеркале видит, что её тело расписано узорами. Яркие линии вьются по торсу, оплетают руки и ноги, складываются в кляксы, похожие на силуэты причудливых растений. Ни одна не пересекает шрам. Узоры огибают их, подчёркивают и сами шрамы становятся частью рисунка. Алый, небесно-голубой и глубоко-синий, несколько оттенков зелёного, жёлтого и оранжевого — словно ритуальная раскраска древних племён, что поклонялись ей, словно сюжет самого ритуала. И всё, о чём может подумать Вельзевул в звенящей пустоте сознания, это о том, как же это красиво.       Она переводит растерянный взгляд на Гавриила, немо прося объяснений, уже растеряв всю злость и всё напряжение.       — Ты прекрасна, Вель, — только выдыхает он и улыбается так ярко, что у неё слепит глаза. — Ты так восхитительна, что у меня никогда не хватит слов, чтобы описать это, никогда не хватит действий, чтобы показать тебе. К тому же ты не любишь нежности… И я не знаю, почему ты не видишь этого, почему стесняешься себя. Ведь все эти шрамы — это часть тебя, удивительная часть, рассказывающая о том, какая ты сильная, настойчивая, целеустремлённая, ловкая, могущественная… Великолепная. И я не пытаюсь тебя приукрасить, потому что ты красива и без этих узоров, но я надеюсь, что они помогут тебе понять это, принять себя. Я знаю, что никто из вас не хотел быть демоном, но ты сама всегда говорила, что это лучше, чем быть слепым слугой Богини… Вель? Скажешь что-нибудь? Я всё испортил, да?       Вельзевул опускает взгляд и смаргивает дрожащую пелену, но от ставшей абсурдной реальности никуда не деться.       — Идиот… — шепчет она беззвучно, забыв как дышать, и прочищает горло. — Краска пачкается?       — Нет…       Вельзевул обнимает Гавриила порывисто, пряча путанные эмоции у него на груди и дышит тяжело, пытаясь совладать с подступающей бурей чего-то опасно сильного. Его руки неловко повисают в воздухе и ложатся на плечи осторожно — неверяще, хоть объятия не были чем-то новым.       — С чего ты решил, что я себя стесняюсь?       Гавриил прерывисто вздыхает, невольно обнимая крепче, словно Вельзевул может сбежать сейчас.       — Ты всегда пряталась от меня. Скрывалась за этой… одеждой, сбегала в Ад, не разговаривала, ругалась… — он проводит пальцами между лопаток, повторяя один из узоров. — Я убеждал себя, что в этом нет проблемы, боялся поговорить с тобой об этом, чтобы не задеть тебя, но это была моя ошибка. Так я всё испортил или помог?       Теперь Вельзевул смеётся сдавлено, пытаясь сдержать истерику от того, насколько глупой чувствует себя сейчас. Столько лет они ошибались друг в друге — столько лет она опасалась лишь того, что жило в её голове. Но ведь…       — Я думала, что ты считаешь меня отвратительной, — признаётся Вельзевул шёпотом, и слова раздирают ей грудь. — Твои взгляды, твои слова… На других демонов ты смотрел так, что они за месяц отрабатывали годовую норму, чтобы я не брала их на совещания. Ты же не терпишь всё несовершенное. Я просто пыталась не показать тебе, что я не такая идеальная как ты; я пыталась соответствовать. Я не хотела потерять тебя.       Она прижимается к нему ближе, не понимая, в какой момент между ними образовалась такая пропасть. Или же она существовала всегда, и только сейчас они по-настоящему сблизились?       — Мне жаль, что ты так думала. Очень жаль. И… это правда. То есть я действительно стремлюсь к идеалу и желаю, чтобы и вокруг всё было таким — ибо так и задумывалось в Начале. Но я не знаю как объяснить тебе свои чувства, — Гавриил отстраняется, ещё приобнимая Вельзевул, и смотрит ей в глаза обеспокоенно, почти испуганно. — Ты идеальна для меня, Вель. Потому что ты — это ты. Я должен чаще говорить, что люблю тебя.       Он улыбается тепло, снова унимая все тревоги и всё смятение внутри Вельзевул, и она снова упирается лбом ему в грудь, поражаясь, как они смогли оказать в этой точке спустя столько лет.       — И я люблю тебя.