And the heart is hard to translate,
It has a language of it's own,
It talks and tongues and quiet sighs
And prayers and proclamations,
In the grand days of great men and the smallest of gestures,
In short shallow gasps.
Наверное, всё начинается после Содома и Гоморы. Во-первых, тогда они впервые встречаются как представители двух враждующих сторон, во-вторых — это уже потом Гавриил понял — тогда Вельзевул начинает вести себя странно. Взгляды, стычки, резкие, но редкие слова. Впрочем, тогда это не казалось Гавриилу странным, он ожидал от демона чего-то подобного, и с энтузиазмом приступил к своим ангельским обязанностям в отношении каждого Падшего. Хотя ему было бы много легче, если бы он мог или уничтожить Вельзевул раз и навсегда, или вести дела с ней цивилизовано. Иногда ему кажется, что Вельзевул просто действует на нервы, специально подталкивает к краю, чтобы и его перья окрасились в чёрный, сгорев в Адском огне. Но Гавриил — не предатель и не слабак. Ему требуется несколько столетий, чтобы научить Вельзевул манерам и заставить играть по правилам Всевышней. Ко всему прочему прибавляются усмешки, ухмылки и хриплый смех — огрызки тех нежных улыбок и журчащих звуков, которые были ей присущи в бытность ангелом. Гавриил убеждает себя, что не желает помнить ничего об этом. По-настоящему непонятным всё становится после инцидента с Илией в Самарии. Из мимолётных и озлобленных взгляды превращаются в прямые и настойчивые. Вельзевул смотрит почти постоянно, иногда искоса, иногда прямо в глаза, не стесняясь, когда Гавриил перехватывает её взгляд — только что-то вздрагивает в пронзительно голубой радужке; истинно небесной. Гавриил поджимает губы, недовольный тем, что разглядел подобное в глазах демона, и Вельзевул шумно втягивает воздух носом, возвращаясь к делу. Гавриил пытается выяснить причину, но он с Вельзевул говорит словно на разных языках. Она удивлённо вскидывает брови, язвит, ухмыляется, отвечает на вопросы, которых он точно не задавал и даже не мог о них подумать, но не отвечает то, что он хочет знать. И продолжает смотреть. Иногда от бессилия Гавриил смотрит в ответ, гадая, хочет ли она его убить, издевается или это какая-то новая система общения. Гавриил чувствует себя идиотом, и даже Михаил несёт какую-то несуразицу про «привлечь внимание». Какая глупость: ведь на переговорах с Вельзевул он сосредоточен исключительно на деле! На всякий случай он старается вести себя более терпимо. Почти за семь веков Гавриил не приближается к разгадке, но сама Вельзевул словно становится мягче, вгоняя в ещё больший ступор. Но можно ли это считать успехом его новой тактики? Он уже давно не пытается донести до Вельзевул мысли об осознании своих ошибок, раскаянии и очищении души, не указывает на проявления её демонического нутра. Вельзевул изображает что-то, похожее на улыбку, и когда Гавриил видит это, то замолкает, моментально теряя нить повествования. В другой раз она может увести разговор в какое-то тривиальное, абсолютно бессмысленное русло всего двумя-тремя короткими утверждениями или вопросами, и Гавриил не успевает заметить этот момент и остановить её. Он уверен, что это коварный план, и нужен он для того, чтобы лишить Гавриила бдительности и нанести удар по самому слабому месту. Теперь Гавриил сполна понимает поговорку Михаил о том, что друзей нужно держать близко, а врагов ещё ближе.***
Они оба присутствуют на казни Иисуса. Гавриилу отчего-то стыдно поднять глаза на того, кто является сыном Богини и Богом, на того, кого он знал розовощёким младенцем и мальчишкой, разыскивающего лягушек в камышах у ручья и всё грезившего о большом мире и добрых людях. Гавриил смотрит в землю, обагренную кровью чистой души, так, будто это он сам распял Иисуса на это несчастном кресте. Хуже всего то, что Вельзевул сейчас стоит рядом. Если она что-то скажет, Гавриил не сможет ответить ей ничего, он разрушит всю свою репутацию и все их договорённости, и тысячелетний труд пойдёт прахом. Но Вельзевул по своему обыкновению не говорит ничего. Гавриил не знает, смотрит ли она на него, на толпу, наслаждающуюся зрелищем и рыдающую, на молящегося о людских душах Иисуса. Усмехается ли она, скалится ли или закатывает глаза… Она просто берёт Гавриила за руку и сжимает в своей маленькой ладошке. Только при следующей встрече он, смотря на её руки, вспоминает, какой горячей была её кожа, какой мозолистой — от меча и застарелых ожогов огнём и серой, каким аккуратным было прикосновение. Гавриил бросает на лицо Вельзевул короткий взгляд и думает о том, что хотел бы в тот момент увидеть её глаза: как бы она смотрела? Как изогнула бы губы, протянулись бы морщинки от крыльев носа, падала бы неровная тень от острой чёлки? Теперь что-то дрожит в самом нутре Гавриила, и отвернуться от этого — не смотреть — не получается.***
Потом начинаются прогулки. Гавриил уже давно не пытается разобраться в происходящем и просто подстраивается, защищая интересы Небес. Иногда ему кажется, что Вельзевул понятия не имеет, что от неё что-то защищают. Она всё ещё ничего не объясняет, как будто уходит от ответа или притворяется, что не понимает. Может, Гавриил сам себе выдумал все эти планы и подвохи, но идя по следам апостолов и смерти он всегда собран и готов к подлой атаке. Может ли атака быть подлой, если он её ждёт? Но Вельзевул не нападает. Она едва касается своей рукой его, будто бы случайно врезается в плечо, дёргает за тогу, замедляя его ход, смотрит часто, улыбается и говорит иногда. У неё в горле всё ещё хрипит и жужжит, из-под губ выглядывают тёмные от крови клыки, и на дне зрачка пляшет Адский огонь, но Гавриил не спешит отстраняться или возражать. Работа с оппозицией никогда не была настолько спокойной, и он не хочет потерять это. Не хочет, чтобы что-то рушилось снова. Во взглядах Вельзевул ему чудятся тревожные вопросы, и он улыбается ей в ответ: «Нет, всё в порядке», не зная, что происходит на самом деле. Однажды они сидят близко. Не напротив — они едва соприкасаются локтями, и возможно удобнее было бы отдалиться… Но в Израиле поздняя осень, сырость от недавнего дождя и тучи; воздух пропах холодным озоном, вокруг всё тёмное и одинокое, а от Вельзевул веет знакомым теплом. Гавриил отвлекается, наблюдая за голодной птицей, выискивающей на ветках фикуса что-то съедобное и пищащей от досады, и даже на какое-то время голос Вельзевул сливается с окружающим миром, размеренным и монументальным, и Гавриил не слышит как она замолкает. Не чувствует, как придвигается ближе — только на периферии сознания, уже тогда, когда она кладёт ему ладонь на щёку, заставляя повернуться и посмотреть на неё. Вельзевул удивительно гармонично вписывается в серое и засыпающее, но её голубые глаза такие живые — до щемящего трепета за рёбрами. Гавриил улыбается ей, извиняясь за то, что отвлёкся, но не успевает сказать словами: Вельзевул подаётся вперёд и прижимается своими губами к его. Дольше, чем внезапно, нежнее, чем безразлично. Гавриил жмурится и вцепляется в её плечо, невольно раскрывает рот, не то от удивления, не то пытаясь понять больше, почувствовать, и тогда Вельзевул целует его по-настоящему, привлекая ближе к себе, делится той горячечностью, что таится в её нутре, почти обжигая. Гавриилу кажется, что он пьёт само отчаяние и горькую сладость. Отстраняется она тоже первая, и неуловимо глядит куда-то между глазами и душой, изгибает губы странно — словно видение, воспоминание об улыбке, отнимает руки — плавно, но прикосновение обрывается быстро. Гавриил даже не думает спрашивать — всё равно в голове до панического пусто, и не касается сам, но сдерживает это желание, кажется, понимая наконец всё, что было. Но он не умеет говорить на языке Вельзевул, не умеет прямо и по делу, не умеет объяснять всё лишь жестом или взглядом. В конце концов, после стольких тысячелетий он не уверен, что понял правильно.***
Когда Гавриил готовит документы к следующей встрече, Вельзевул присылает короткое письмо. «Я не буду обсуждать это дерьмо, белопёрый», пишет она по поводу основного вопроса, и «в задницу всё остальное», и Гавриил с облегчением расценивает это как возможность не приходить. Это становится той досадной случайностью, из-за которой они не видятся следующие триста с нескольким лет. Гавриил обнаруживает, что тревожится. Он теряется, задыхается и не знает, как с этим бороться. И чем сильнее он пытается понять первопричину, чем глубже до неё копает, тем больше осознаёт, насколько не ангельское это поведение. Ни причина, ни сама тревога. Михаил улыбается снисходительно, словно всё в порядке, и Гавриилу остаётся только верить этому и Музыке Сфер, что тихо отзывается в его нутре. Голос Вельзевул из воспоминаний отзывается громче и отчётливей, как каждый раз, когда Гавриил слышал его, то ощущал себя живым, ощущал течение времени и пространство вокруг. И вместе с тем мечтал о вечности…***
Вельзевул уже ждёт его на берегу Днепра, и вместо всего ехидства она смотрит подозрительно. Во взгляде нет ни злобы, ни удивления, ни обиды, но лучше бы ей спросить, чего она хочет, чем так смотреть. Гавриил улыбается, как всегда надеясь развеять её странные мысли. И свои, но нечто зудит в нутре и требует чего-то отчаянно… Потом они снова целуются. Встреча за встречей. Гавриил уже не запинается, уже сам касается Вельзевул первым, целует сам настойчивее и обнимает её крепче, но всё это рассыпается, стоит ему остаться одному. Тревога растёт, и невысказанные слова застревают в глотке, от них пересыхает язык и зубы сводит болью. Остро ноет где-то в груди, потому что Гавриил не знает, что сказать, не знает как сказать так, чтобы Вельзевул поняла. Не знает, нужно ли это ей. Он собирает слова по буквам, по долям звуков, и в итоге наговаривает слишком много, теряя основную мысль. Раз за разом Гавриил выдаёт нечто сумбурное, невнятное в попытке рассказать всё подробно, обстоятельно, но всё утекает сквозь пыльцы, уносит с собой уверенность и силы. Вельзевул пожимает плечами, упершись взглядом в свои коленки, и как будто бы не верит. Гавриил пытается утопить свою растерянность в прикосновениях, в объятиях, таких не по-ангельски нетерпеливых. Когда Вельзевул выправляет его рубашку из штанов и проходится горячими руками по обнажённой коже, Гавриил прижимается к ней ближе и повторяет за ней; он спускается поцелуями по шее и ключицам, упивается теплом Вельзевул и губами чувствует свет Адского огня из её груди; она привлекает его к себе за бёдра и стонет отрывисто-задушенно куда-то в плечо. Они лежат потом долго, выравнивая дыхания и находя мысли в опустевшей голове, вцепившись друг в друга так, словно собираются сделать что-то глупое и снова не видеться триста лет. Гавриил гладит Вельзевул между лопаток, судорожно подыскивая слова, чтобы убедить её, но не находит ни в этот раз, ни в следующий, ни через полвека. Он может только целовать её до боли в губах, прижиматься к ней и смотреть на неё долго, пронзительно, надеясь, что она поймёт. Ведь она тоже смотрела. Гавриил может обнимает её при встрече и на прощание, может плотнее закутывать в свой плащ в промозглые дни на Земле, может приносить ей вкусности, может брать на себя сложные и муторные части работы, может молчать о Высшем Плане и может говорить, что всё будет хорошо, когда всё плохо — для неё, и вообще говорить, узнавая её мнение обо всём на свете и делясь своим. Может быть рядом. И он делает это до болезненного перенапряжения в мышцах и заполошно бьющегося сердца, и всё равно кажется, что не хватает. Когда он, сжимая её в объятиях, отчаянным шёпотом признаётся в любви, когда у него перехватывает ненужное дыхание и Вельзевул, напрягшись под его руками, округляет глаза, когда она вздыхает прерывисто и крепко сжимает его пальцы, шепча, что тоже любит, когда всё становится предельно ясно — до обжигающего лёгкие воздуха, Гавриил чувствует облегчение лишь на доли мгновения. В следующий раз перебирая перья Вельзевул он с щемящей нежностью осознаёт, что им обоим никогда не будет хватать. Они никогда не смогут в полной мере выразить всё то, что чувствуют друг к другу.Words were never so useful, So I was screaming out a language That I never knew existed before.
Как хорошо, что у них есть целая вечность.