Послесловие

      Кожи касаются капли тёплой воды, очерчивающей изгибы крепкой фигуры, касаются мягко, нежно, от верха до низа, исчерчивая кожу на равные доли, вырисовывая знаки, в тот же момент исчезающие, смывающиеся, пропадающие, но всё равно будто бы остающиеся на коже, стоит лишь прислушаться к собственным ощущениям. Как когда-то оставались следы чужих рук. Только здесь нет боли и опасности, здесь нечто совершенно иное. Вода всегда была избавлением от чего-то плохого, очищением от дня, который мог принести слишком много грязи и дурных мыслей, слишком много черноты, остывающей на коже наростами тяжести. Сэм подолгу торчит в душе каждый вечер, для него это намеренно больше, чем смыть с себя пыль дороги, это как долгожданный отдых от всего мира, потому что стоит ему шагнуть из кабинки, как куча дел вновь навалится на плечи. И это было нормальной каждодневной рутиной, но именно эта процедура дарила ему глупое спокойствие и мягкое ощущение того, что никуда не нужно спешить. Не нужно постоянно быть начеку, следить за Лу, следить за вторым постояльцем, который по характеру был не лучше ребёнка, постоянно ищущего себе проблемы на пятую точку, следить за тем, что их найдут. И не то чтобы это было в тягость, он мог вечность наблюдать за тем, как Лу растёт и, может, чуть меньше, чем вечность, как Хиггс вновь делает что-то совершенно бессмысленное.       Просто иногда хотелось оказаться в полном отрешении от всего. Даже от тех малых крупиц, что всё ещё делали его человеком.       Звук открывающейся двери, секундная пропажа вакуума мыслей и чьё-то тело сзади. Руки на талии, нос, уткнувшийся в волосы. Сэм хмыкает: он всегда приходит без спроса. Длинные пальцы, сжимающие кожу — иногда Портер думает, что Хиггс просто ревнует, что не успел оставить один из следов, красующихся на его теле. Фреджайл успела, а он нет. Поэтому и бесится. Всегда сжимает руки слишком сильно, хватая его за плечи, запястья, силу не рассчитывает, а может, рассчитывает оставить синяк. Сэму интересно, как быстро Хиггс начал считать его неожиданно своим, без возможности деления с кем-то. Да и с кем бы? На этот вопрос ответа он не дожидается, только взгляд хищный ему ответом и остаётся.       Монаган оказался безумно тактильным в проявлениях своей любви. Любовь — можно ли назвать их отношения таким громким словом, Бриджес не был уверен, но симпатией точно можно. И Хиггс именно касаниями обожал проявлять эту симпатию. Трогал его, когда только выдавалась возможность, хотя часто это мог быть просто мазок кончиков пальцев по ладони, но для мужчины с золотыми всполохами в глазах это было настолько важно, что неожиданно захватывало дух.       Сэм же напротив не любил тактильность. Он привык жить в отдалении и отчуждении, для него касания, даже после освобождения от боли, не были чем-то важным. Они не вызвали таких больших эмоций, как, наверное, должны были, иногда они даже надоедали и он говорил об этом прямо, вызывая у Хиггса многострадальные вздохи о том, что Сэм и правда напоминает камень, бесчувственный во всех отношениях. Но неожиданно слушал и не трогал, пока Бриджес не отойдёт и вновь не даст себя коснуться.       И каждый раз первое касание было трепетным.       Правда принятие душа вместе стало уже некой традицией, потому что Хиггс это слишком обожал. Что в этом такого завораживающего Сэм понять не мог, но чем бы дитё не тешилось — это он понял еще с Лу.       И дитё тешилось, Хиггс любил это до одури, касаться, уложить голову на макушку или на плечо, прижаться и стоять, дышать жарко куда-то в шею и мягко поглаживать, наслаждаясь теплом и единением. Сэм это позволял. Потому что даже с его спокойствием не могло не удивлять, как прищуриваются глаза Монагана, как грудь мерно вздымается, прижатая к его спине, и как сильно он напоминает кота, задремавшего в тепле. Как тот неожиданно из нервного и не затыкающегося, превращался в оплот спокойствия и тишины.       Кот не только из-за мирного урчания над ухом, кстати.       Сэма всегда легко в какой-то момент разворачивали к себе лицом и выжимали в стенку, чтобы поцеловать и вызвать недовольное закатывание глаз от резкости и разрушения атмосферы, за трещины, идущие в ней по периметру. Хиггс оказался совершенно не платоническим любовником, Портеру было от этого немного забавно.       Чужие руки, чужие губы, трение, близко, достаточно, чтобы постепенно стало еще более жарко в воздухе, хотя казалось, куда уж хуже, вода-то горячая. Ладони касаются друг друга, Хиггс дерзкий, наглый, иногда Сэму хочется его холодной водой остудить, резко причем, и понаслаждаться, как тот взвизгнет и отпрянет. Монаган касается его отметин особенно ревностно, каждую так изучает и трогает, будто для него это нестерпимо важно, кончиками пальцев или кончиком языка.       Например сейчас он касается языком шеи, ведёт по отпечаткам чьих-то пальцев, кажется, это была попытка задушить, под ними оставляет укус, сжимая зубы крепко, с оттенком болезненности, Хиггс дышит тяжело, как загнанный зверь, поймавший добычу, что помотала ему нервы. На самом деле он вдыхает запах тела, разгорячённого, и сейчас только ему принадлежащего.       Он опускает руки ниже на бёдра, а после в сторону, сжимая их на чужой заднице, крепко, ощущая литые мышцы и рык Сэма, лица которого сейчас не видит, но вполне может представить.       Портер царапает ему спину, почти что мстительно, но из-за этого прижимает его к себе ближе, кожа к коже, горячо до одури, так и нужно, так и надо, соединение.       Разве они не пытались найти именно это? Связь с другими, связь, которую потеряло человечество, теперь она есть, буквально под ладонями.       Хиггс касается его пусть и дерзко, но вдумчиво, каждый раз будто бы в первый, иногда в его движениях можно заметить нервные подрагивания, будто бы боится что-то упустить, а может, каждый раз что-то новое находит, скользя по рельефу мышц, зарываясь в волосы Сэма, потому что в его волосы зарываться удобно, оттягивать удобно, к шее доступ открывая, иногда даже на кулак наматывает, но за это потом получает, поэтому делает редко и только когда видит, что сам Портер не слишком-то против.       Сейчас Сэм позволяет. Всё позволяет. Он — принимающая сторона, потому что ему касания не необходимы, а для Монагана это наркотик и почти что смысл.       Но Сэму нравится трогать лицо Хиггса. Потому что оно необычно. Потому что это помогает Хиггсу полюбить самого себя.       Потому что именно эти касания для него более интимные, чем все остальные.       Касаться кончиками пальцев чужого подбородка, скользя по линии челюсти, переходя на щёки, скулы, поднимаясь к вискам, надавливая пальцами чуть сильнее, будто пытается услышать шум кровотока, соскальзывая на лоб, очерчивая каждый знак, каждую чёрточку, а после опускаясь на веки. Вновь чуть надавливая и не давая видеть пару секунд, погружая во мрак, погружая в темноту с яркими вспышками алых кругов. Отпуская медленно, отпуская к себе ближе, вновь сталкиваясь губами, видя, что Монаган глаза так и не открывает.       Открывает лишь через мгновение, чтобы отстраниться губами, но соприкоснуться лбом, чтобы руку поднять от бедра, по талии, груди и к шее, скользя большим пальцем по ямке ключиц и давя на горло, обхватывая. Примеряясь будто, смотря в глаза Сэма, в которых даже намёка на страх нет. И быть уже не может. Иногда это бесит, раздражает до ужаса, а иногда восхищает и заставляет чувствовать себя таким маленьким и беззащитным.       Сэм касается его первым, ладонью обхватывает, вызывая вздох, срывающийся с приоткрытых губ, по которым течёт вода и капает вниз. Веки дрожат, тело в напряжении замирает.       Портер отдрачивает ему медленно, с оттяжкой и без изысков, Монагану больше и не надо, ему уже хорошо от того, что Сэм сам его касается.       Ему нежности и не нужны, он к ним не привык и мог не привыкать и дальше — не было необходимости, необходимость была в прикосновениях.       Он сжимает горло Сэма чуть сильнее, чтобы дышать стало тяжело не только ему одному, вызывая со стороны тихую усмешку, которая почти не слышна из-за мирного шума воды, скрывающего их от всего, что могло бы потревожить.       По коже идут волны удовольствия, похоже будто бы сразу несколько рук скользят по телу, хотя всего лишь одна и внизу, вместе с тугими каплями ударяющимися по телу.       Хиггс отпихивает чужую ладонь неожиданно и резко, обхватывая оба члена, у него пальцы длиннее, ему это сделать удобнее, а вторая рука с шеи переходит на волосы, вновь сжимая так правильно, чтобы поцеловать, чтобы из головы мысли прочь, чтобы мир сузился до точки соприкосновения, потому что жарко, жарко до одури, и кровь пульсирует, явно не в их головах, потому что сейчас тело важнее разума, потому что каждое соединение чувствуется в сто раз сильнее.       Плоть важнее духовного именно в этот момент, но почему-то именно Ка особенно хорошо от тепла и искр, рассыпающихся по венам и артериям.       Поцелуй прерывается, они оба теряют связь с реальностью и ни на шаг не хотят друг от друга отпрянуть, в этот момент Сэм всё же на задворках понимает, что ему нравится касаться, но это где-то далеко.       А Хиггс близко. Хиггс красивый, на самом деле, красивый же. Глаза прикрытые, губы искусанные, хмурится, Сэму за ним наблюдать приятно, как за картиной ожившей, и только его.       Ладонь на шею ложится правильно, они вновь сталкиваются лбами, вновь дышат в унисон, вновь ловят вздохи друг друга.       Дыхание сбивается у обоих, Монаган вздрагивает первым, утыкается в сгиб чужого плеча, зубами впиваясь сильно, больно, замирая и рыча тихо, глухо. Сэм же двигает бёдрами, догоняет, выдыхая еле слышно в чужое ухо, жарко, зажмуриваясь на мгновение, царапая короткими ногтями белую кожу.       Отлепляться друг от друга тяжело и Хиггс чуть не скулит от того, что это вообще надо делать.       Ворчит что-то о ещё пяти минутах, пожалуйста, и носом в оставленный зубами след тычется, Сэма раздражает, бесит до одури, но Бриджес не гонит, только вздыхает и делает напор воды сильнее, больше изолируя их от мира. Ещё на пару минут.       Так уж и быть.