Послесловие

      Сэм никогда бы не подумал, что вновь сможет вернуться в мир, смотря на него без некого внутреннего отвращения, спокойно. Иногда ему даже казалось, что мир после стольких разрушений стал немного лучше, чем был до, по крайней мере, в нём можно было дышать как-то легче.       Странная эта штука, жизнь после пережитого апокалипсиса. Нельзя сравнить ни с чем конкретным и в порыве мгновения ты не знаешь, как жить после. Пути расходятся, расходятся нити, расходятся раны, чтобы можно было зашить их вновь, кропотливо и, может быть, немного болезненно. Зато швы выходят более ровными, стежок за стежком, день за днём и всё уже постепенно кажется далёким и не совсем реальным, похожим на смазанное фото. Сделанное случайно, но оставленное на память. Когда люди говорят о незабываемом, они врут сами себе, потому что любое зло хочется забыть, и мозг осознаёт это в полной мере, закрывая глаза, замедляя ритм сердца.       Сэм никогда бы не подумал, что всё придет к тому, что теперь его нельзя будет назвать несчастным человеком.       Пережившим многое, да, но не несчастным.       Нет.       Ладонь укладывается ему на плечо и Хиггс садится рядом, всматриваясь вперёд, туда, куда направлен взгляд Портера, застывший на небе, покрытым алыми всполохами заката. Они сидят на небольшом пледе и что-то в этом есть из давно забытого прошлого. Сэм точно помнит, как так же сидел в ещё существующем центральном парке, наблюдая за облаками, проплывавшими мимо, и крепко сжимает ладонь тогда любимой женщины. Сейчас весь их континент можно было назвать заброшенным парком без чёткого владельца.       Дайхардмен будто бы не был в счёт, ему никогда не совладать с тем, что стало, он владелец остатка людей, но ничего, существующего вокруг. И людям-то он не всем был так уж нужен.       Весна.       От этого ощущение пережитого лишь более чёткое, потому что по пальцам у него ползёт один из тех самых жучков, которых можно увидеть только в мае. Сэм это точно помнит. Поднимая руку разглядывает его, лишь краем глаза скользя по чужой фигуре, что умостилась рядом, чуть сгорбив плечи.       — Опять о чём-то думаешь? — голос вырывает его из фантомных воспоминаний. Хиггс выглядит почти что нормально. Тоже достаточно редкое зрелище. Даже стрелки нарисованы ровнее обычного и футболка выглядит не такой помятой, как множество дней до этого.       Обычная одежда.       Забавно, недавно это казалось странным. Всё казалось странным ранее, сейчас такое входило в норму. Время правда циклично.       На самом деле Хиггс не любил мешковатые вещи, у него была любимая майка, что обтягивала всё, что можно и нельзя, вызывая у Портера многострадальные вздохи и шутки со стороны. Но сегодня он в футболке самого Сэма. Она точно его, с пятном от энергетика чуть ниже груди и давно стёртым рисунком, который можно разглядеть, только если уж очень присмотреться. Она широка Монагану в плечах, да и в целом на нём смотрится слишком большой, объёмной и совсем немного — бездонной.       — М. Просто вспоминал. — Плечи делают неопределённый жест, он аккуратно отправляет жучка в траву, тот исчезает, прячется где-то между травинок.       Резинка для волос давит на запястье, мужчина медленно крутит её между пальцев, вновь отводя взгляд на небо, постепенно становящееся всё более красным.       К дождю вроде.       Или наоборот? Он не мог вспомнить точно, кажется Амелия… Бриджит, ещё в детстве рассказывала ему, как определить погоду на завтра по закатному небу. Но это было так давно.       Хиггс же больше ничего не спрашивает. Не то время, не то место, он только подсаживается ближе, распутывает наушники, путаясь в длинных пальцах и тыкая немного нагло в чужое ухо один из них, аккуратно отводя в сторону распущенные волосы Сэма.       Это их маленькая традиция.       Наверное, все песни они уже переслушали множество раз, но Монагану это не надоело, Сэму, если честно, тоже.       Хиггс возится, находит видимо то, что хочет услышать, и когда включает, всё и правда встаёт на свои места. Странно сочетать звук, идущий извне, с картиной, почти недостижимой ещё некое время назад.       Хиггс сжимает в ладонях плед, опирается о них и смотрит на небо, в желании найти ответы на множество вопросов, застывших в голове, в то время как Сэм, кажется, нашёл все ответы.       Хиггс пытается докопаться до собственной истины, которая давно похоронена с прошлым, и он пытается её раскопать, цепляясь ногтями за мокрую после дождя землю, а Сэму кажется это почти бессмысленным.       Зачем рыть под себя же, в надежде не свалиться в кроличью нору?       Иногда это выглядит почти как осознанный мазохизм.       Иногда Сэму кажется, что Монаган просто не знает, как это, жить нормально, и наверное, никто из переживших всё это не знает, пусть и забывается самое ужасное.       На плече вновь чувствуется тяжесть, Хиггс кладёт голову, устраивается удобнее и прикрывает глаза, а Сэму ничего не остаётся, как просто позволить, потому что он больше не хочет отталкивать. Ведь он выглядит спокойным — это редкий момент, потому что Монаган либо постоянно шутит, либо очень нервно спит, а сейчас лицо разгладилось, татуировки всё ещё ярким пятном горят воспоминаниями прошлого и волосы, назад зализанные, уже успели растрепаться. Пару прядей спадает на лицо, он кажется хрупким.       Хрупким и сломленным. До сих пор.       Бриджес думает о том, что этот человек мог уничтожить мир из-за того, что никто и никогда не мог дать ему спокойствия.       Выстрел в голову — звучало наверняка как хороший план по избавлению от всего.       Я трус, сказал ему когда-то Хиггс, я не смог.       А может, просто в глубине хотел жить? Хотел найти тихую гавань.       Сэм поворачивает голову и утыкается в чужие волосы, мягко вдыхая запах почему-то пепла и чувствуя ответное:       — Фу, как мило, сейчас блевану, — и видя, как Хиггс сильнее зажмуривает глаза, видимо пытаясь что-то представить или, может, осознать. Хиггс не умеет быть нежным и не знает, каково это, когда нежны с тобой, поэтому каждый раз, когда на вид холодный Сэм, пусть и явно проявляющий к нему уже знаки внимания, делает что-то такое, у Монагана срабатывает защита и он замирает испуганно, расслабляясь лишь через пару мгновений и забывая.       Перед глазами цветные круги, они такие же красные как было небо — Хиггс это точно знает и открывает глаза медленно, будто боясь ослепнуть.       — Будешь? — Портер почти неожиданно протягивает ему сигареты. Смог достать на последней вылазке и Хиггс берёт их аккуратно, касаясь чужой ладони и хмыкая вроде бы не заинтересовано, не зная, как совладать с охватившим чувством странной благодарности.       Не за сами сигареты.       За то, что Сэм помнит.       — Хочешь, чтобы я быстрее умер? Так и знал. — Смех его почти не наигранный, он открывает пачку и закуривает и дым почему-то кажется розоватым в свете заходящего солнца, с бликами фиолетового.       Наверное, это всё иллюзия — Портер не уверен, но в Хиггсе всегда было нечто иллюзорное.       В рассвете и музыке, в дожде и слезах, в горячем паре и в беспокойном сне.       Хиггс был самым живым человеком, которого он знал за долгие годы, потому что его слёзы не были аллергией, его взгляд не был просящим, он ничего не отбирал и не просил ничего взамен. Хиггс неожиданно просто жил с ним бок о бок, со своими страхами и сломанным прошлым, которое, в отличие от остальных и самого Портера, не хотел забывать.       Он курит медленно — экономность играет свою партию, — ветер относит дым в сторону, что-то напоминает Сэму о лёгких, заполненных водой, дышать тяжело, он просто наблюдает. За фильтром, сжатым между пальцев, за ладонью, изогнутой чуть в сторону, за губами без тени ухмылки, за всем.       И почему-то легко улыбается.       Конечно, пока Хиггс не видит. Когда он поворачивает голову к Сэму, тот вновь смотрит на закат, потому что Хиггсу не нужно знать большего, ведь Сэм не умеет быть нежным. Сэм и любить, наверное, разучился, но Монагана это не смущает. Он докуривает сигарету, тушит её о землю, уничтожая, кажется, пару травинок, что не понравилось бы Хартмэну, и укладывает голову на вытянутые ноги Портера, прикрывая глаза.       И Сэм кладёт руку ему на волосы, перебирая пряди. Смотря на приоткрытые губы, на закрытые глаза, на наушник и ладонь, покоящуюся на животе, на съехавшую футболку и жучка, что ползёт по ключице. Он аккуратно убирает его вновь в траву, касаясь чужой кожи мгновенно и вернувшись, сталкивается с взглядом глаз, таких внимательных и светлых, кристально чистых сейчас, украшенных чёрной каймой пигмента вокруг. От этого они кажутся лишь более светлыми, выбеливаясь на фоне остального.       Похоже на то, что случилось с ними. Сэм видит на фоне черноты в Хиггсе что-то другое. Но чёрное, нестираемое. Оно осталось позади, ему есть объяснение, но Хиггс сам должен понять, как избавиться от него и как правильно стереть остатки. Монаган смотрит на него долго, поднимается, наверное, слишком резко и касается губами быстро, будто бы чего-то боится и это почти смешно. После стольких месяцев он каждый день боится, что Сэм по-настоящему пошлёт его, а не пошлёт за то, что учит Лу ругательным словам.       Губы всё так же потрескавшиеся. Всё так же немного кровоточат.       Сэм не посылает. Он укладывает ладонь на чужое лицо, по щеке поглаживая, и когда тот отстраняется, фыркает, выжидая, когда Хиггс уляжется на его колени вновь, чтобы опять начать перебирать пряди под пальцами и слышать нервное дыхание и тихий вопрос:       — Я читал в одной книге, что это вроде как любовь у нас? Да?       Сэм не отвечает. Только музыку делает чуть громче. Может, он разучился любить, потому что нашёл нечто большее, чем любовь. Кто знает. А пока можно немного потомить Хиггса молчанием, в ожидании, когда тот начнёт доставать его уже под вечер совершенно тупыми вопросами, чтобы узнать один-единственный ответ. Он ответит ему, конечно. Позже.       Когда солнце полностью уйдёт за горизонт. И это станет их тайной за пределами алого неба.