Изломы

— Почему Серый Волк? Вопрос, пожалуй, вполне закономерен. И странно, что не был задан раньше. Волк фыркает. Иногда Рыжик задаёт детские, но чертовски верные вопросы, со свойственной ей непосредственностью заглядывая в саму суть и ступая по зыбкой почве. По факту, он нарушает какой-то там протокол, называя её Рыжиком. Красная. Так её называют. Как бабку когда-то. По факту, Волк положить хотел. От прозвища тянет чем-то тёплым и домашним — свежеиспечённой сдобой. Чем-то, что ему никогда не принадлежало — осколком привязанности, на которую они оба не имеют права. Волк так вообще словно тварь дрожащая: права на подготовку девчонки у него тоже нет, слишком субъективные обстоятельства. Но у суки-судьбы напрочь садисткое чувство юмора. — Предположи? — он хмыкает, гоняя размякшую сигарету из одного угла рта в другой. Табак горчит на языке до желания отплеваться, прямо на пол. Волк сглатывает ставшую вязкой слюну. Рыжик сцепляет пальцы на острых коленках. Голова у неё обмотана полотенцем, скрывая приобретённую ржавчину осенних листьев. Её зовут Красной. Зовут Шапкой, как бабку когда-то, а ещё прозвище липнет за неизменную красную худи с вытянутым капюшоном. Рыжик старается соответствовать, не зная, что за кличкой стоит более глубокая история. Но она старается: волосами, табелем, простреленными насквозь мишенями. Да только колени вечно побитые — какая дикость вкупе с каблуками и короткими платьицами; вместе с ровным тоном макияжа, идеальными стрелками и обкусанными от нервов ногтями. Рыжик думает, никто не видит, как она обгрызает лак или гель, или ещё какую хуету там кладут на ногти, чтобы они выглядели как конфетки. Из тех, что предлагают в подворотнях под видом жёлтых и красных из телика. Волку нравится этот шлейф бунтарства и неловкости. Рыжик похожа на куклу. Волку приятно находить в ней изъяны и убеждаться, что она всё ещё человек. — Серый, — она задумчиво губы жмёт, ковыряет пальцем дырку в своих шортах, — потому что всегда найдёшь обходной путь? — А Волк, потому что Лев был уже занят, — Волк фыркает. — Серый Лев звучит нелепо, — Рыжик смешно кривит нос. — Но ты совсем не так страшен, каким тебя малюют. Знала бы ты. Волк дёргает углом губ не то в улыбке, не то в оскале. У него всё одно. — Рекруты рассказывали? Рыжик мычит согласно, смотря куда-то в сторону. Хмурится, продолжает ковырять пальцем дырку и поджимает губы из раза в раз — нервничает. Слишком явно, слишком открыто. Рано, думает Волк. Рано ей в поле, рано выпускать из загона, ведь нагонят и перегрызут эти тонкие ноги, перекусят артерии, разорвут в лицо лоскуты и испортят, испачкают, сломают. Сожрут её, большеглазого оленёнка, недобитого Бэмби. Волк сглатывает голод. Он бы сам её сожрал. — Не ссы, мелкая, — он потягивается, позвонки хрустят. Словно катаются на шарнирах под его шкурой, прозванной серой и волчьей. — Тебе не поручат ничего сложного. Последишь за кем-нибудь, глазки построишь, дашь к себе подобраться, а затем, прежде чем к тебе под юбку полезут, свалишь. Рыжая сжимает челюсти. Не от бешенства — страха. Её готовили годами. Волк её землю заставлял жрать, а иногда мазал зелёнкой коленки. И снова заставлял перемалывать саму себя. «Хочешь стать сильной? За семью отомстить хочешь? Так вставай, блять, и делай!» Он орал и зверствовал на полигонах, давал такие задания, с которых не возвращаются целыми. Лишь рукой взмахивал в конце инструктажа и отворачивался, зная, что она голову вжимает в плечи. А затем смотрел в сторону окна, как конченный кретин, каждые пять минут. И хотел отозвать. Найти и притащить обратно, потому что она не готова к полю, не готова к миру и всем тем тёмным лесам, из которых он состоит. Волк единственный, кто может её защитить. Но, вполне вероятно, что Рыжика сожрёт темнота его же желаний.

***

Она не отвечает. Сраный передатчик молчит, как и телефон, в то время как внутри Волка воют все твари, мнут лапами сырую землю — такая есть только на кладбище, на свежих могилах. У Волка оно внутри огромное, насчитывающее десятки, сотни имён, не выбитых, благо, на шкуре. Он свою работу слишком хорошо знает, выполняет без осечек. Так и Рыжик попала в его лапы. Смотрящая своими большими глазами, словно бы разглядеть в нём человечность сможет. И разглядела же, вспарывая его от шеи до паха. Да только правды не заметила. От того, наверное, он и срывается, наплевав на предписания, на протокол — на всё кладёт. Интуиция да чутьё волчье ему говорит, что дела хреновы. На подъезде к оговорённому месту, на пике желания войти в этот прогнивший преступностью бар и спустить курок, пока не защёлкивает, передатчик оживает, и Волк осознаёт в секунде, что у него натурально руки на руле трясутся — не от страха, а лютого бешенства. На себя, на начальство, на слабость этой девчонки, за которую он каким-то хреном переживает. Потому что Рыжик ему в передатчик всхлипывает, а Волк думает о чужих руках на её бёдрах. Сальных пальцах, лезущих ей под платье или поправляющих выпавшую из идеальной укладки прядку. — Я не могу, Волк. Я не справилась. Пожалуйста, — она пытается ровно говорить, но срывается из раза в раз. — Пожалуйста, забери меня. Волк себя разомлевшей псиной ощущает, которую уложили на спину, животом вверх, а она и не заметит, когда её вскроют. Иначе свою же слабость не объяснить, почему он едет и забирает, а не рявкает приказ. Забирает. Трясующуюся, промокшую и не способную не то что на отчёт, а на связное произношение его клички. — Тебя скомпрометировали? Рыжик головой мотает и смешно шмыгает носом. — Нет. Я сбежала. Как д-дура! Сбежала, когда он... — Рыжик задыхается и бьёт своим нелепо-маленьким кулаком по торпеде. Шугается своего же жеста, явно вспоминая, что Волк в свою машину разве что не в защитном костюме пускает. — Я вымою её, — говорит она, отворачиваясь. Не смотря на натёкшие на сидения лужи. — И отожмусь, сколько скажешь. Но давай ты ругаться будешь завтра. — Ругать тебя начальство будет, — мрачно замечает Волк. — Будешь им объяснять, почему не вытянула из него информацию и отбросила нас на десять шагов назад. — Я испугалась. — Думаешь, их волнует, что ты не смогла ноги раздвинуть? Рыжик молчит всю оставшуюся дорогу. Молчит, когда они поднимаются на четвёртый этаж; когда Волк возится с ключами, гоняя во рту безвкусную жвачку. Почему-то остатки мяты отдают едкой горечью. В какое-то мгновение он жутко жалеет, что доложил годами ранее о девчонке. Милосерднее было бы свернуть эту тонкую шею, чем теперь наблюдать за трепыханиями попавшей в капкан Рыжика. Волк молча вручает ей одну из своих выцветших толстовок и ждёт, что она больше на глаза ему не покажется. Но Рыжик умеет удивлять. Он допивает третий стакан какой-то отвратительной дряни, именуемой бурбоном, когда она появляется в проёме. Рукава натягивает по самые пальцы, а Волк нелепо прикипает взглядом к её голым ногам. — Можно? Он едва ведёт головой, не зная, что именно разрешает. Рыжик опускается рядом, послушно держа дистанцию. Волк терпеть не может контактов. Возможно, потому что его шкура под слоем тряпок вся изувечена. Возможно, потому что он вредный мудак. — Я буду сильной, — тихо говорит Рыжик. — Сильнее, чем все они. Чем ты. Буду. Волк крепче сжимает челюсти. Глупая девчонка, саднящая под кожей заноза, сама не знает, какое обещание даёт. — Я отомщу за родителей, — продолжает она. — За бабушку. Обязательно. Волку рвущийся лающий смех царапает глотку. Он почти срывается на хохот, чтобы провыть: ну, давай, вот он я, убей и отомсти прямо здесь. Разбей этот стакан и осколком вспори мне горло. Давай, Красная. Твоя бабка так и убила прошлого Волка. Терпеть он не может этот сраный уроборос, порочный круг и прочую хуйню, что пророчит ему повтор событий из раза в раз, пока не поумнеют следующие поколения. Не поумнеют. — Я буду сильной, — Рыжик шепчет, поворачиваясь к нему. — Но не сегодня. Волк не двигается, когда она подползает ближе, словно кошка, и тычется лбом ему в плечо. — Пожалуйста, Волк. Ему бы себя за эту слабость ненавидеть. Ему бы её — ненавидеть. И они оба пожалеют об этом. Волк — утром, а Рыжик, когда узнает имя убийцы её семьи. Но сейчас он выдыхает глухо, позволяя своей тьме просочиться наружу, и сжимает её в объятиях.