Изломы

Сигарета тлеет, осыпается сизым пеплом на колено, и Волк флегматично стряхивает его ладонью. Затягивается ещё раз, прежде чем гасит окурок о край подоконника. Останется след — единственное доказательство, ведь его самого завтра и в черте города не будет. Легко перемещаться из одной точки в другую, наскоками, когда есть десяток паспортов. И ни к одному не придраться. Реши он затеряться с одной из выдуманных, тщательно прописанных личностей, получилось бы у Красной найти его? Её шаги он шкурой заштопанной чувствует, ведь Красная ходит, как призрак или кошка, или так, будто вся земля под её ногами — сплошная ковровая дорожка, которая ведёт не на пьедестал, а всё глубже в лес, в темноту чащи. Волк закрывает окно, из которого дует промозглостью и сыростью. Зима в этом году никакая, и в черноте нависающих хмурыми бровями туч чудится осуждение. Волк хмыкает. Его всего до костей пробрало, но рядом с Красной ему нужен трезвый рассудок и лисявые повадки, которые не подходят ни прозвищу, ни его роду деятельности. Ведь сама-то лиса, взрощенная в волчьей стае и обернувшаяся кем-то похуже. Волк помнит последнее место. Жёлтые ленты, распятую волчью шкуру на полу и ещё одного убитого. Своего. Красная оставляет послания его команде и ускользает миражом, чтобы настигнуть в той же чаще и зубы сомкнуть на беззащитном горле. Не волчица. Хуже. Их подразделение редеет стабильно каждые полгода, и вот — взрощенные битвами на улицах городах, с элитной преступностью и шпаной хищники — не стая острозубая уже, а запуганные шавки. Волк только кривится на то и дело случающиеся в штабе истерики, ведь нервы сдают даже у лучших из них. Кроме него, от чего всем бы только локти кусать, ведь нервы у Волка, как титановые канаты, дьявольские силки или ещё что похуже, хлеще и страшнее. Красную никто поймать не может, ровно как и понять, за что мстит ими же взрощенная девчонка. Только Волк знает, помнит застарелые папки, желтоватые, потершиеся, под номером в девять цифр. Помнит дело, грубо высеченное их руками; помнит число трупов, их застывшие, словно восковые маски, лица. Слишком хорошо, блять, помнит. Как и то, что следы нельзя оставлять. Даже в картотеке. Даже упоминанием. Дверь открывается бесшумно, несмотря на хреново смазанные петли. Волк кидает пачку в карман, в то время как Красная усаживается в кресло, скинув куртку. Свернувшись в нём, как лиса. Большие глаза сверкают ярче, чем лампочки в снятых на ночь четырёх стенах. — Хорошая работа, — Волк кивает раз, второй, третий. Губы облизывает бездумно. Во рту горчит. — Не так много вас осталось. Уже и не стая, не семья, — Красная улыбается. Совсем не мягко. Да и с чего бы ей мягко улыбаться тому, кто отчасти виновен в гибели её семьи? У Волка нет ответа. Как и на вопрос, когда между ними всё началось. До? После? Он не помнит. Сколько она уже знает правду, притаившись среди них, выжидая. Красная знает, что и он причастен. Красная и за ним придёт. Попытается. Но продолжает вылавливать его, приходить в мотели, чтобы наутро Волк обнаружил её спящей на своей груди. Расслабленную, не одержимую вендеттой. Иногда они успевают выпить кофе и травяной чай, или что она там пьёт. Винить её не получается, как и обличить или самому спустить курок. Он бы рад, да за всё творимое дерьмо они, хищники проклятые, заслужили расправу. — Тебе удаётся практически невозможное. Возьми с полки пирожок, — Волк хмыкает. Словно не его братья гибнут. Словно не его самого однажды прирежут. У Красной на бедре пистолет. И за поясом. Нож в голенище ботинок. Волк знает: каждый раз она раздумывает, выстрелить? прирезать? или ещё подождать? Рулетка в барабане с тремя пулями. Волк не боится. Волк знает, что ей за что-то надо держаться. Да и слишком часто в жизни его шкуре доставалось, чтобы осталось хоть какое-то место для страха. — Не говори об этом, как о блажи. Как о моём развлечении, будто мне делать нечего, — маска отчуждения и превосходства трескается на этом милом лице. Таком невинном, что никто и не заподозрит. Красная улыбнётся, ямочками на щеках сверкнет — и всякие подозрения отпадут. — Я вообще говорить не хочу. Волк подходит первым. Костяшками по щеке её гладит, словно кошку приручая. Сейчас она не вцепится ему в лицо когтями. Прильнёт, уставшая, вымотанная. Совсем как раньше. — Останься утром, — вдруг просит она. Это может быть ловушкой. Это должно быть ловушкой. Волк ощущает острое желание закурить снова. Инстинкт говорит ему убраться, но этот голос давным-давно охрип. Волк тянет её в свои объятия. И когда Красная обнимает его за шею, говорит: — Останусь.