Радость

Прохладный весенний ветерок из приоткрытых окон развеивал шторы. Деревья снаружи уже вовсю пестрели листьями, а дорожки покрыл собой один сплошной зелёный настил. Мэнор пребывал в полном безмолвии, лишь половицы немного поскрипывали. Томас Уэйн шёл по освещённым лампами коридорам второго этажа, прислушиваясь к тишине. Дом отвечал ему привычным молчанием. Он заглядывал за перила лестниц, присматривался к пустому пространству между гардин из плотной ткани и статуями, но никого. Уэйн заглядывал в гостевые комнаты, продолжая прислушиваться. Откуда-то с первого этажа раздался шум. Как звук упавшей с журнального столика книги. Отвлёкшись от рассматривания пустого шкафа, Томас, крадясь по ступеням, спустился вниз. Он медленно прошёл по ковру, обходя диван с другой стороны и резко выглянул за него, воскликнув: — Нашёл! Но за диваном никто так и не обнаружился. Уэйна это слегка озадачило. Пришлось снова вовлечься в игру. Он ещё не успел пожалеть, что согласился сыграть в прятки, однако уже чувствовал какое-то волнение. — Играем только в доме! — прикрикнул Томас, но вновь без ответа. Не стоило полагаться, будто Брюс отзовётся и тем самым выдаст своё местонахождение. Оставалось продолжить поиск. Уэйн заглянул в библиотеку, где высокие шкафы стояли друг за другом, образуя небольшой книжный лабиринт. Томас петлял между ними, стараясь поменьше шуметь. Старые половицы сильно скрипели. Ему приходилось выбирать с умом, ведь он рассчитывал не выдать присутствия, когда поблизости маячила небольшая тень, перемещаясь быстро, будто ветер, гуляющий снаружи. Игра была бы куда проще, если бы они обговорили условие про запрет передвижений, но они этого не сделали. И теперь прятки могли затянуться вплоть до ночи, когда Марта, отправившаяся в город, уже бы вернулась, прихватив из почтового отделения Уолтера. Дворецкий сказал как должное, что ещё его живой наниматель отдал распоряжение на запрет присылать письма непосредственно к их дому. То ли из-за постоянных ошибок адресантов, то ли из-за назойливой рекламы и жёлтых газет вместе со счетами и приглашениями на важные мероприятия. Впрочем, как бы Томас не оспаривал остальные решения прежнего владельца особняка, по поводу писем остался равнодушен. Хочет Уолтер постоянно дежурить у почтового отделения — пусть, не его заботы. Главное, чтобы своевременно приносил бумаги, присланные из компании или персонала больницы на подпись и для ознакомления. Марта в этом вопросе также осталась равнодушной. Ей писали из отдела компании с запросами на тесты новой фармацевтической продукции и последними результатами. Больше она ни с кем не переписывалась и оттого всецело доверяла работу с бумагами дворецкому, предпочитая тратить время на другие домашние дела, каких скапливалось немало. «Посторонних в этом доме быть не должно! — в унисон твердили оба Уэйна на предложение старого дворецкого вернуть хотя бы прежнего садовника или на крайний случай горничную, которую Уэйны и сняли с должности, как и остальной персонал. — Мы прекрасно справляемся сами, — вот, как звучал их конечный вердикт.» Справедливости ради, к тому времени шесть лет как родители, сменяли друг друга за рабочей деятельностью, чередуя её и времяпровождение с сыном. Иногда получалось не очень гладко. Томас несколько дней подряд мог исчезать в Enterprises за совещаниями или в больнице, облачившись в белый халат и вооружившись скальпелем, тогда Марта забирала отчёты из компании в особняк и там рассматривала и заполняла, отсылая обратно по почте. В другой ситуации уже ей требовалось отлучиться, и тогда Томас раздавал поручения на неделю вперёд больничному персоналу, покидая их на некоторое время, как и случилось в тот весенний день. Марту срочно вызвали в компанию. Рано утром они разминулись, а позже дом покинул и отправившийся в почтовое отделение Уолтер. Томас тем временем пробовал закончить с рабочими документами, но делать это в присутствии заскучавшего от бессмысленного скитания по особняку Брюса было нерешаемой задачей. Томас оговорился и вместо предложения настольной игры предложил выбрать любую игру, в которую они поиграют ровно через 2 часа, за это время Томас как раз рассчитывал закончить с бумагами, но при условии, что Брюс тихо подождёт его на первом этаже или у себя в комнате. — В тишине я быстрее закончу, — уверил его Томас. То, на какую игру пал выбор, ему дали понять сразу. Томас пытался дозваться до Брюса, но тот не отвечал, затаился где-то и не показывался. После визита в библиотеку Уэйн прошёлся до кухни, где принялся один за другим осматривать кухонные тумбы, но снова ничего. Вслед за кухней, он обыскал стол и шкафы в обеденном зале, большой комод в коридоре и место под верхней одеждой. Итог один — пусто. Томас подумал и вернулся обратно на второй этаж. Все двери комнат стояли открытыми, в том виде, в каком он оставил их, спускаясь вниз. Уэйн почувствовал укол страха. «Неужели, всё же во дворе», — в большем испуге подумал Томас и отправился на улицу, ускорив шаг. Теперь он начал по-настоящему волноваться, а виной тому была не так глупая игра, как его внутренние демоны. — Брюс! — позвал Томас. — Брюс! — снова прокричал он, оглядывая пустой внутренний дворик. Сердце пропустило удар. Томас метался по пустым газонам, но не находил никого. Поправляя на себе офисную рубашку, растрепавшуюся на усилившимся ветру, Уэйн вбежал в оранжерею, бегло осматривая клумбы с только-только распустившимися цветами. Брюки цеплялись за ветки длинных лоз, свисающих с потолка до каменных плит, но Томас не замечал этого, мыслями будучи в поисках. — Брюс, я сдаюсь, выходи! — попробовал снова окликнуть Уэйн, но ничего. В потемневшем от туч грозовом небе пророкотал гром. Томас оглянулся в сторону высокой ограды ворот и вдруг заметил, что она не закрыта. Его прошиб холодный пот. Мнимый страх переходил в реальный, пока он смотрел на раскрытые железные прутья. Брюс ведь мог зайти за них из любопытства. Что если он на этом не остановился? Как давно это произошло? Направляясь в дом за ключами от другой машины, оставшейся в гараже, Томас уже просчитывал, в скольких милях находится ближайшая железнодорожная станция, чтобы понять, сколько могло потребоваться времени, если идти до неё пешком. Он распахнул двери особняка и побежал вверх по лестнице в сторону кабинета, где должны были лежать ключи. Ворвавшись в комнату, что дверца с грохотом врезалась в стену, Уэйн замер. От увиденного у него едва подкосились ноги. Брюс лежал на подоконнике, прислонившись щекой к открытому окну, и дремал. Шум разбудил его, и от внезапного пробуждения мальчик скатился на пол, попытавшись зацепиться за что-нибудь в падении. Его рука скользнула по документам на столе, они воспарили в воздух, а ветер подхватил их. Толком не отойдя ото сна, Брюс тут же вскочил на ноги и кинулся в сторону окна, высунувшись из него вслед за улетающими документами. Ещё чуть-чуть и он бы удержал их, если бы его не потянули назад за домашнюю кофту. Томас держал сына на руках, не переставая думать об открытых воротах. Брюс дёргался и рвался обратно к окну, но Томас не спускал его на пол, прижав к себе. Его всё ещё трясло, но менее ощутимо, а Брюс с упорством не переставал вырываться. Томас отпустил его только тогда, когда смог совладать с собой и наконец закрыть окно. Брюс моментально рванул на первый этаж и вот уже скоро забегал под окнами кабинета, собирая разлетевшиеся по траве бумаги под начавшимся дождём. — Я н-не хотел, чччтобы они исспортились, — трясясь от холода в потемневшей от воды лёгкой кофте и коротких шортах просипел мальчик, когда вернулся в дом с кипой белых листов с поплывшими линиями чернил. — Мне ннннельзя было там находиться без ттттебя… Брюс несмело протянул их встретившему его в дверях отцу и медленно прошёл вперёд, когда тот повёл его в гостиную к камину и усадил напротив него, где искры огня игрались на потрескивающих поленьях. Мальчик плакал и дрожал, боясь лишний раз поднять глаза, и не уставал извиниться из-за испорченных документов. Томасу стоило бы поругать его за то, что пробрался в его кабинет, ведь ещё неделю назад они обсуждали, чем чревато нахождение возле очень важных бумаг. «Даже если ты случайно их испортишь, я не смогу взять их на работу. Без этих бумаг нет и моей работы, понимаешь?» — тогда строго сказал Томас. Однако в этот раз он прикрыл глаза на бумаги, которые долго и кропотливо заполнял и должен был сделать это снова, раз те никуда не годились. В душе Уэйн радовался и старался скрывать улыбку. Его сын не ослушался его и не вышел на улицу во время игры, не подошёл к открытым воротам и не заглянул за них, хотя часто спрашивал, что же такого находится вдали, за ними, если смотреть не через стёкла в машине. Ответ для таких вопросов всегда находился один — ничего интересного, там опасно и не очень весело. Уэйн чувствовал, что поступает неправильно, но уверял себя в верности этого решения оградить ребёнка от внешнего мира настолько, насколько это предоставлялось возможным. Больница и максимум школа с грядущего августа, больше никуда. Для Марты — из-за возможного повышенного внимания прессы и вообще опасностей, подстерегающих в городской среде, для себя — из-за страха выманить прошлое в настоящее.

***

Томми — имя, что закрепилось за ним в годы постоянных гулянок. Так его называли девушки, чьих лиц и имён он не запоминал, расставаясь с ними после дня, проведённого вместе, случайные друзья, компания на вечер в казино, и человек, чей авторитет в городе он мог подорвать, если бы обратился за помощью. Ему пришлось молчать ради спасения очередной безликой спутницы, которой он писал письма и не утруждал себя вчитываться в ответы, высылая всё новые. Выписывая высокопарные строчки из книг одной, он общался с совершенно другим человеком. Знал о его мании контроля, особенно обострившейся после того, как он покинул дом, следовательно, остался вне зоны влияния, и ненавязчиво подбрасывал конверты с письмами в кабинет для совещаний в компании. В этом и заключалась суть переписки. Кармайн Фальконе даровал ему жизнь и великодушно предложил дружбу, хотя для предложения и не оставил выбора. Он появился в жизни Уэйна также быстро, как и исчез, никак не давая о себе знать долгие годы. Томми продолжал прожигать будни в алкоголе, который ненавидел, и однодневных знакомствах. Он славно преуспел в этом. Владелец Enterprises так вовсе приноровился скупать газеты до того, как их отправляли в печатном виде на продажу. Уэйн всё также не мог вернуться в родной дом, не обладал прежними финансами, занимая и придумывая, как бы вернуть деньги единственному настоящему другу в своём окружении. А возвращал он вовремя, правда, потом снова сталкивался с необходимостью в займе, чтобы в городе не узнали о его денежных трудностях, но исправно выкручивался. Томми нечего было терять. Компания всецело принадлежала отцу, как и особняк и все финансы, Марта Кейн была хорошо известна в высших кругах города. Её бы не тронули, слишком значима наверху, чтобы бесследно пропасть. Тогда Уэйн ещё какое-то время ожидал, что Фальконе и его люди выйдут на связь и выставят свои требования, однако его никто не трогал. Томми окончательно сменился на Томаса, когда о нём вспомнили. Любитель сорвать очередную сделку в Enterprises, испортить официальный вечер и поставить на кон репутацию порядочного и уважаемого в городской элите человека, ведь у такого должен был быть соответствующий наследник огромной корпорации и многомиллиардного состояния, а не звезда жёлтой прессы, изменился, попробовав начать жить по-новому. Смысл его прежней жизни заключался в навязчивой идее заставить обратить на себя внимание и продемонстрировать, что будет, если этого не сделать. Он придумывал планы, реализовывал их и всё проверял, когда же такой правильный папочка не выдержит, сорвётся на нём, и в этом его уличат журналисты. Томас не жалел себя, ненавидел, но обходился без жалости, испытывал отвращение к закрепившемуся за собой образу жизни в те редкие минуты, что не находился на публике, а проводил время в квартире в Даймонде. Начинал утро с того, что приходил в себя после очередной безумной ночки, сидя на полу душевой кабины в одежде под льющейся сверху горячей водой. От количества выпитого алкоголя его подташнивало, голова готова была расколоться от малейших шумов, как перезрелый орех, события ночи он узнавал из газет. Работать в таком состоянии подавно было тяжко. Однако он не менялся, ведь тогда это означало бы поражение. Самоуничтожался при помощи спиртного, водил в таком состоянии и нарывался на проблемы с полицейскими, готовясь к тому, что хоть его и выставили на улицу, а из департамента заберут, щедро подкупив стражей порядка. А потом внезапно его отец скончался нелепой смертью с передозировкой таблеток, он выпил их и заодно воду, в которой растворил ещё несколько штук, и всё как оборвалось. Не для кого больше было ставить этот спектакль, играть в нём роль заносчивого мерзавца, в шутку предлагающего Марте Кейн сделать ставки, как быстро он оборвёт очередные отношения и заведёт новые. Уэйн испугался и почувствовал себя загнанным в угол. Его жизни буквально пришёл конец. Он мог продолжать фальшивить, но только для самого себя, влачить бесцельное, лишённое смысла существование, либо в корне поменять всё. И он сделал свой выбор, осознал, что поступит правильно, когда стоял возле полыхающего костровища на заднем дворике дома рядом с Мартой Кейн, сжигая картины и фотографии прежнего владельца особняка. Томас избавлялся от зависимостей. Он избегал прежних знакомых и привычных глазу публичных мест, сливал оставшийся в доме алкоголь в раковину. Он старался начисто вычистить прошлое, чтобы не испортить настоящее. Хоронил заживо Томми, чтобы тот впредь не названивал Марте Кейн в третьем часу ночи с предложением сжечь Enterprises, находясь с ней при этом в одной квартире просто в разных комнатах. У него наконец-то появился шанс прожить настоящую жизнь, раз и навсегда покинуть рукотворно выстроенный вокруг себя порочный мир. Обрести семью, с большей отдачей заняться работой в больнице и впредь перестать быть настолько безответственным в отношении себя и окружающих. Никакого казино, никаких безликий спутниц, никаких писем, никакой пристани, никакого Фальконе. Уэйн как мог обрывал связи со всем, что составляло его прошлое. В отличие от Томми, ему было, что терять.

***

Ближе к вечеру дождь снаружи усилился. Марта позвонила из офиса компании и предупредила, что они с Уолтером задержатся, чтобы заехать за продуктами, и, скорее всего, вернуться поздно. Тогда же за высокой оградой особняка показался яркий свет фар. Томас не сразу заметил его, вовлечённый в телефонный разговор, как не сразу почувствовал холодный ветер в спину от открывшейся входной двери. — Счастье любит тишину, а, Томми? Уэйн замер, телефонная трубка вывалилась из его руки и повисла, ударившись о край небольшой тумбы из тёмного дерева. Он хотел бы думать, что ему послышалась, что это всего лишь его персональная паранойя решила изощрённо напомнить о себе, но в зеркальном отражении мелькнул тот самый человек из тени ушедшего времени, и он стоял не один. Томас обернулся, прижимая к груди трясущиеся руки. Его трясло не меньше, будто он снова стоял в порту, и ему в руку насильно засунули пистолет, приказав избавиться от другой свидетельницы кровавого убийства полицейского. Оружие дрожало и норовило упасть, так и не выстрелив. Тогда Фальконе сам не прочь был присутствовать на казни и также наблюдал за ним, выпуская в ночную темноту никотиновые кольца пара, дымя сигарой перед его лицом.  — Она же вообще к этому не причастна! Нельзя убить ни в чём неповинного человека, на каком основании лишать жизни? Для человека, минутами ранее застрелившего непокорного комиссара, Кармайн был спокоен. В его неподвижном взгляде Томми разглядел неудовлетворение. Фальконе поднял вверх руку и лёгким жестом собирался что-то продемонстрировать своим шестёркам. Уэйн не выдержал, дёрнулся в сторону, выронив оружие, но не коснулся мафиозника. Выпрямился перед ним, невзирая на то, что хоть его и пощадили, а после подобной дерзости могли бы передумать и пристрелить на месте на пару со спутницей. — Аркхэм, — не допуская дрожи в голосе, отчётливо сказал Томми. — Если она отправится туда, то ей точно не поверят, а вам не придётся тратить патроны. В смерти нет никакого смысла. Или вы каждого бездомного готовы отправить на тот свет, если он прознает о вас? У меня плохие новости, Кармайн, с таким подходом вам недолго управлять Готэмом. Уэйн готов был закричать от отчаяния под количеством направленных в свою сторону револьверов, но заставлял себя стойко держаться, ведь от того, как он поведёт себя, зависела чужая жизнь. Не Фальконе или его люди могли оборвать её, а он, Томми. Кармайн выдержал паузу, а затем протянул вперёд руку с рубиновым перстнем. Уэйн физически почувствовал, как позади напряглись стрелки. Он протянул руку в ответ и обменялся рукопожатием, заметив, как оружие постепенно исчезло в карманах брюк преступников. — Вы — папин коллега по работе? Вы не были у нас раньше! Томас не двигался с места. Он боялся, но испытывал и обжигающую злость, когда облачённая в кожаную перчатку рука гостя в строгом сером костюме с красным галстуком дотронулась до его сына, похлопав по плечу. Фальконе содрогнулся в хриплом смехе, в то время как Томасу было совсем несмешно. «Тот комиссар тоже рыпался, помнишь, Томми? А помнишь, как дымилась дыра в его пустой голове, когда его подняли с колен и скинули в гавань? Ты ничего не сможешь ему сделать», — прорывались через красную пелену гнева слабые отголоски здравомыслия. Он не мог сбросить руку Кармайна с плеча своего ребёнка, как и потребовать соблюдать дистанцию. Уэйн не знал, чего ожидать от внезапного визитёра, вдобавок, имел в виду, что слишком резкий жест не останется без внимания не только Фальконе. — Ну что, Брюс, как вы провели время? Не скучали без меня? — Совсем нет! Мы играли в прятки, я почти выпал из окна папиного кабинета, а потом к нам заглянул какой-то папин знакомый! Он только приехал, как папа на него накричал и ударил! А как прошёл твой день? Брюс стоял возле гостя и держал мокрый зонт, приветливо улыбаясь незнакомцу с глазами, сверкающими словно кончики булавок. Кармайн не выглядел как злодей из старых кинолент. Его морщинистое лицо с острыми чертами не украшали рубцы или глубокие боевые шрамы, лишь лёгкая щетина. Он скорее напоминал в своём деловом амплуа владельца сети магазинов, готового в любое время отправиться на совещание по поводу новой продукции или расширения бизнеса. — Мы с твоим папой старые друзья. Томми, ничего, что без приглашения? Погода что-то разошлась. Я собирался отвести дочурку в аэропорт, но до неба сегодня точно не достать. И тут я вспомнил, что давненько не видел тебя, дай, думаю, проведаю, раз поездка всё равно сорвалась. «Если Марта вернётся….если приедет и увидит его здесь», — в ужасе подумал Томас. Он чувствовал себя нелепо, вероятно, так должен был чувствовать себя человек, который скрывал отношения на стороне, и в один день его могли разоблачить. Нет, дорогая, я ни в коем случае не изменяю тебе. Всё куда прозаичнее, любимая. За моей спиной маячат люди, которые могут сжечь мою больницу, наш дом, убить тебя и нашего ребёнка. Но я точно тебе не изменяю, на этот счёт можешь не беспокоиться! Думать об этом было до смеха абсурдно. — Если вы не поехали в аэропорт, то где же ваша дочь? — между тем полюбопытствовал Брюс. — Сидит в машине и разглядывает карты в бардачке, — кряхтя, ответил ему Кармайн и одарил благосклонной улыбкой. — Но я могу позвать её, если твой папа разрешит. Я слышал много-много легенд про хвалёное Уэйновское гостеприимство. — Пап, они же останутся у нас, правда? «Если Марта вернётся…» — снова прозвучало в голове. — Томми, нам есть, что обсудить. Столько лет не виделись, да и детям будет веселее вдвоём, — раздался мерзкий голос Фальконе. Томас сдерживался, скрывая за притворным дружелюбием ощущение полной беспомощности. Он через силу улыбнулся и посмотрел уже на Брюса. — Небольшая экскурсия по дому точно приободрит нашу гостью. Как думаешь, сможешь всё ей показать? Мальчик послушно закивал и пообещал, что эта прогулка непременно поднимет ей настроение. А потом, когда Кармайн вышел на улицу, чтобы привести дочь, уже тише сказал: — В твой кабинет мы заходить не будем.

***

Томас сверял время по наручным часам, периодически поглядывая на двор через высокие окна на первом этаже. Кармайн расположился в кресле и лениво закурил сигару. Со второго этажа слышался звонкий голос Брюса и более тихий Софии, девочки 14 лет с вьющимися чёрными волосами и карими глазами в строгом платьице в клетку и чёрных туфельках в сочетании с белыми гольфами. — Не знал, что и у вас есть дети, — произнёс Томас, отвлёкшись от часов. Фальконе выпустил колечко дыма и с прежней неприятной улыбкой, сообщил: — Где мы, а где наша семья, Томми. О некоторых вещах городу лучше не знать. Дети целее будут. Ты правильно делаешь, что не пускаешь его в Готэм. Больницу тоже для этого приобрёл, чтобы никто не разболтал о твоём мальчонке? Славный. Все детки славные, когда не убегают от нас и находятся под присмотром. Тебе, как никому другому, это хорошо известно, верно говорю? «Конечно, он мог подумать, что это Марта, поэтому взял зонт и отправился на улицу. Но почему не прибежал обратно, когда увидел, что это вовсе не она? Он так спокойно пошёл на контакт с чужим человеком и довёл его до двери», — эта мысль только больше подкрепляла опасения по поводу посещения города без острой необходимости. Ещё в больнице Брюс охотно присматривался к людям в белых халатах и тянулся заговорить с другими пациентами на этаже вне зависимости от их возраста. Томас предполагал, что ограниченность в социальных связях так или иначе даст о себе знать при появлении новых лиц, но надеялся на страх или стеснение. Не так много маленьких больных хотели бы, чтобы какой-то человек в белой одежде приставал к ним с расспросами, тем более, они не рвались знакомиться с другими взрослыми, предпочитая не отходить от родителей в незнакомом месте. Некоторых детей в отделении и вовсе было не заставить заговорить со временными соседями по палате, их сверстниками, как они тут же начинали плакать. — Если незнакомый человек подходит к тебе или с разговором, или просьбой — это либо невоспитанный взрослый, либо этот незнакомец представляет опасность. Нужно быть очень осторожным и собранным. С такими людьми не надо быть вежливым. Не разговаривай с чужим человеком. Но, видимо, эти слова Брюс воспринимал исключительно в контексте городской среды, больницы, где мог повстречать незнакомцев. Если незнакомец оказывается на пороге дома, выходит, он и не незнакомец? Его ведь знают родители, раз он заявился сюда. Значит, с ним можно говорить и быть вежливым. — Хочешь затянуться? Томас мотнул головой. Запах сигарет сочетался с ощущением приближающейся смерти и звука разбрызгивающейся воды после падения в неё мёртвого тела. — А зря, — вздохнул Кармайн, и голос его прозвучал более хрипло. — Хорошие. Печально, конечно, что не застал Марту. Как теперь поживает когда-то мисс Кейн? Уэйн оборвал его на полуслове. — Что вам нужно? — бесцеремонно спросил он, желая поскорее закончить разговор. Он всё ещё был взволнован тем, что Марта могла вернуться и застать их. Ей нельзя знать, во что он ввязался, для её же блага. Один раз ему уже пришлось оперировать с помощью подручных средств. Скорая долго не приезжала, а алая кровь выплёскивалась из открытой раны, он знал, что если продолжить медлить, то можно опоздать. Позже в больнице принимающий хирург похвалил его за симпатичные швы, но впредь пригрозил не своевольничать, а обходиться жгутом, доверять работу более опытным специалистам, чтобы не сделать хуже. Знал бы он, что это вообще была первая операция, которую он проводил. — И он не засчитал это тебе за досрочную практику? Вот и спасай людей потом. С другой стороны, теперь ты знаешь, как глубоко можешь забраться. Кармайн затушил сигару о край журнального столика и вздохнул, крайне расстроенно сообщив: — Тебе бы всё торопиться. Прискорбно, что мы не можем поговорить по-человечески, но не в моих силах принуждать тебя. — Как вы и сказали, — тактично напомнил Томас. — Мы отдельно, семья отдельно. Не сочтите личным оскорблением, но это правило распространяется на всех. Кармайна это повеселило. Он потряс указательным пальцем, хитро сощурив глаза. — Дай старику время привыкнуть. Я же помню тебя совсем бестолковым с ветром в голове. А что теперь, Томми? Я здесь с дочуркой, да ты с сынишкой. Видишь? Доверие, Томми, другие на нашем месте устроили бы пальбу на глазах у детишек, но мы ведь знаем, что так нельзя. Ты поступишь правильно, у меня нет в этом сомнений. Мы вместе можем обезопасить город для наших детей, если немного расчистим его от грязи. У Enterprises найдётся для этого много мётел, а как ими мести, предоставь мне.

***

Когда Фальконе покинули мэнор, Томас окончательно потерял самообладание. Он не сумел сдержать себя. Скопившийся ужас от осознания, во что он ввязался, вырвался наружу в виде битой посуды и попытки устроить в доме поджог, благо поплывшее сознание подсунуло ему в руки вместо канистры с бензином галлон воды, которую он расплескал по всей гостиной и лестнице. Фальконе не трогал его прежде, он явился именно сейчас, прямо к нему домой. Он переступил границу, и Томас не намеревался чертить новую. «Лучше это буду я, чем они», — думал Уэйн, и мысли не казались ему страшными. Напротив, Томас находил здравое зерно в своём бредовом состоянии и взращивал его, схватившись за идею пожара, тем временем разбрызгивая обычную воду. Он терял себя и начинал понемногу скатываться в сумасшествие. Страх за семью и невозможность повлиять на ситуацию выворачивали его наизнанку. Его отрезвило лишь то, что вода не загорелась, как бы он не щёлкал зажигалкой. Томас сидел в кухне, пострадавшей будто от урагана, и перебирал осколки израненными ладонями. Одежда на нём была местами рваная и измазанная в крови. Он поднёс руку к лицу и провёл пальцем по губам, слизывая подсохшую кровь. Рядом заскрипели половицы. Томас поднял пустые глаза, фокусируя взгляд на тени, скользнувшей с лестницы вниз. — Это поправимо, — пообещал он явно перепугавшемуся из-за шума Брюсу. — Как только я перепишу бумаги и отдам их тому человеку. Я бы мог отдать их сегодня, они очень ему нужны. Как твоей маме нужно знать, что сегодня к нам никто не приезжал. Ведь если у нас не было гостей, значит, и не страшно, что документы испорчены? Томас поступал отвратительно, смешивая собственные проблемы с испорченными документами. Но тогда он не видел другого выхода, чтобы сохранить свою тайну. Только через отголоски вины у своего ребёнка, которые не позволили бы ему сказать что-нибудь не то. «Всё снова будет хорошо. Я только избавлюсь от последней детали своей старой жизни, и уже никто не тронет вас», — это была ошибочная мысль, но лишь она придавала уверенности и позволяла окончательно не рехнуться от полной безнадёги.