Sans qu'un remord ne me vienne

      Фролло пробудился, лишь когда беспечный солнечный луч пробился сквозь муть единственного пыльного окна и беспардонно устроился на лице. Боже, да ведь уже часа три как рассвело!.. Если его хватятся… Впрочем, нет – с чего бы? Все же недаром изматывал он себя последние несколько недель, запершись в монастырской келье и не показываясь ни на службах, ни на собраниях капитула. Кажется, даже епископ уже примирился с его добровольным заточением, небезосновательно приписав такое странное поведение серьезной болезни. Его давно перестали тревожить – жизнь продолжалась, и к отсутствию отца Клода почти начали привыкать; пересуды постепенно сходили на нет, не имея никакой новой пищи или пикантных подробностей, и все реже поминали монахи своего ставшего вдруг отшельником брата. Нет, определенно, его еще долго не хватятся. Разве что Квазимодо заметит… Но и это маловероятно: он, скорее всего, еще несколько дней будет погружен в себя и вообще перестанет обращать внимание на что бы то ни было после исчезновения Эсмеральды… Эсмеральда!..       Цыганка спала, укутанная с ног до головы, рядом с ним. Ротик чуть приоткрылся; черные волосы разметались по подушке. Ее ровное горячее дыхание опалило щеку, когда, приподнявшись на локте, он склонился над дорогим личиком. Архидьякон внимательно вглядывался в почти совсем еще детские черты, пытаясь понять, что же в ней такого, что свело его с ума. Он несмело, невесомым движением очертил большим пальцем изгиб черной брови; девушка сонно повела головой и тихо застонала. Через мгновение она распахнула глаза и вперила в него наполненный ужасом, непонимающий взгляд.       - Доброе утро, красавица, - шепнул мужчина, касаясь губами виска.       - Не трогай меня! – взвизгнула та и, резко сев, отстранилась.       Тупая боль запульсировала в голове, вырвав мучительный полустон-полувздох, а желудок скрутило вдруг в приступе тошноты, заставив невольно поморщиться. Крепленое вино напомнило о себе отвратительным кислым привкусом во рту и нестерпимой жаждой. Алкогольные пары все еще окутывали разум легкой туманной дымкой, не мешая осознавать происходящее, однако делая каждую мысль тяжелой и неповоротливой.       Без труда разобравшись, чем вызвана гримаса на прелестном личике, Фролло быстро поднялся с постели и зачерпнул широкой кружкой из заранее припасенной бадьи с чистой водой: неподалеку протекал ручей, впадавший в Сену. Молча протянул плясунье. В пристальном взгляде не промелькнуло даже намека на благодарность, однако чашку она взяла и жадно припала к глиняному краю.       В эту секунду уснувшая на время страсть пробудилась в священнике и восстала во всей своей мощи. Он видел изящные смуглые ручки, обхватившие чашу; округлые плечики, скрытые лишь тонкой тканью белого платья послушницы Отель-Дье; длинную шейку и выглядывающую из-под ворота ключицу; вздымавшуюся при каждом вдохе грудь…       Стоило цыганке, утолив жажду, оторваться от кружки, она моментально почувствовала свершившуюся за эти несколько мгновений перемену в своем тюремщике. Несчастная вздрогнула, когда сильные пальцы как бы невзначай коснулись ее ладони, принимая опустошенный сосуд. Она хорошо знала тот взгляд, которым он впился на миг в ее лицо: то был взгляд голодного зверя, хищника, загнавшего жертву. Неприкрытое вожделение сквозило в его взоре, и к нему не примешивались уже ни внутренняя борьба, ни смиренные мольбы – только желание победителя обладать своей наградой. В страхе Эсмеральда закрыла лицо руками.       - Ты боишься меня?.. – Клод присел на край кровати.       - И вы еще спрашиваете!.. – плясунья сжалась в комок, отодвинувшись к самой стене и прижав к груди одеяло, словно то могло защитить ее от прожигающего взгляда; она не смела даже поднять глаз. – Сначала преследуете меня, гоните отовсюду, осыпаете проклятиями… Приносите известие о смерти одновременно с признанием в любви! Даже в стенах Собора Богоматери не нашла я убежища от вашей грязной похоти… Из-за вас свалились на меня все эти несчастья: вы закололи Феба, по вашей вине мне пришлось терпеть пытку и сознаться в преступлении, которого не совершала. И Феб поверил им, он разлюбил меня теперь!.. Ненавижу тебя, грязный монах!       Минуту назад трепетавшая от ужаса, теперь она дрожала от гнева, сверкая расширенными, как будто еще больше потемневшими очами. Слова ее, однако, пробудили злость и в сидящем напротив мужчине: Феб, Феб – один лишь Феб! Снова она говорит об этом солдафоне. Ярость настолько ослепила ревнивца, что он даже не успел осознать, что именно она сказала, рывком откидывая одеяло и притягивая к себе протестующе затрепыхавшуюся девушку.       - Заколол – да, заколол, – быстро зашептал Фролло, крепко удерживая свою жертву и с силой сжимая хрупкие плечи. – И, если ты помнишь, намерен довершить начатое, если ты не прекратишь вспоминать о нем!.. Хочешь, чтобы мальчишка жил, – отдайся мне!       Прелестница приглушенно вскрикнула, сделав последнюю отчаянную попытку вырваться, и обмякла, обреченным жестом обхватив себя тонкими ручками. Архидьякон, ничего почти не соображая, всем телом навалился на сдавшуюся пленницу и начал покрывать ее тело жестокими поцелуями. Скользнув под ткань платья, он грубо впился длинными пальцами в нежное бедро, другой рукой заставляя девушку отнять от груди ладони. Та снова попыталась воспротивиться – скорее, инстинктивно, нежели осознанно. Тогда священник, перехватив ее руки своими, буквально пригвоздил жертву к кровати, не позволяя ей уклониться от настойчивых поцелуев и лишая последней возможности защититься от этого бешеного натиска.       Чувствовать под собой извивающееся тело, ощущать ее трепещущую грудь, видеть это прекрасное личико всего в паре дюймов от себя и понимать, что теперь маленькая колдунья полностью в его власти – это опьяняло сильнее самого терпкого вина. Мужчина впился иссушающим поцелуем в манящие уста, сулящие райское блаженство, однако Эсмеральда лишь плотнее сжала губы, не позволяя углубить поцелуй.       - Ты ведь помнишь, что жизнь павлина в блестящем мундире в твоих руках?.. – прошипел палач в самое ее ухо; у нее не было сил ответить, лишь затрепетали длинные ресницы.       В этот раз губы ее были мягкие и еще слаще, чем он мог представить. Смуглянка покорно позволяла целовать себя; лишь содрогнулась от отвращения, когда язык его соприкоснулся с ее.       - Ты сводишь меня с ума, – шептал Клод, лаская языком маленькое ушко. – Ты сладкое, порочное искушение, которому невозможно долее противиться... Моя красавица!..       Чуть прикусив тонкую кожу на лебединой шейке, он затем одарил ее страстными поцелуями, спустился к ключице… Почувствовав, что плясунья, по-видимому, впала в некое оцепенение, Фролло отпустил тонкие запястья и благоговейно сжал упругий холмик груди, в то время как левая его ладонь крепко обхватила осиную талию. Он тяжело и прерывисто дышал, уже представляя, как сейчас овладеет этим восхитительным телом. В следующий миг архидьякон заставил едва дышащую от ужаса цыганку приподняться и стянул с нее белоснежное платье послушницы.       - Как ты прекрасна!.. – хрипло проговорил священник, медленно проводя пальцами от округлого плеча до мягкого бедра. – Взгляни же на меня, дитя!       Эсмеральда, помедлив, действительно раскрыла смеженные веки. Презрительный взгляд ее был странно спокоен, и только прерывавшийся по временам голос выдавал панический испуг, а проскальзывавшие неестественно низкие нотки – дошедшую до крайности ненависть.       - Вы чудовище. Лучше бы мне умереть, чем вынести все это… Делайте, что задумали, и будьте прокляты.       Клод переменился в лице. Резко отстранившись, он рывком сел на краю низкого ложа; секунду помедлив, обернулся и окинул безумным взглядом прекрасное тело обнаженной ведьмы. Однако это соблазнительное зрелище вызвало в нем только мучительное, доводящее до исступления чувство неудовлетворенности и собственного бессилия – желание куда-то пропало.       Ладони с такой силой ударили о постель, что деревянные ножки жалобно затрещали, а плясунья вся съежилась и зажмурилась в ожидании побоев. Вместо этого она снова почувствовала на себе тяжесть мужского тела. Сначала касания были неистовее и грубее, чем прежде, будто поп пытался наказать ее этой жестокой лаской, однако постепенно поцелуи его делались все более невесомыми, а поглаживания – нежными, почти умоляющими…       Фролло пытался понять, почему ее слова произвели такой странный эффект. Он ведь не обольщался больше касательно отношения к нему этой черноволосой колдуньи. Весь этот адский план был следствием крайней степени отчаяния, невозможности заполучить ее другим путем. Архидьякон прекрасно понимал, что поставить прелестницу перед подобным выбором – значит окончательно отвратить ее от себя; однако терять ему было нечего. Он хотел – должен был! – заполучить эту ведьму любым способом. Так чему теперь удивляться?.. Она сдалась, она с ним – под ним!.. Так откуда, Боже правый, взялось это наимерзейшее ощущение полного поражения?!       Неважно, вымолена ли любовь на коленях или выбита угрозами – она не принесет и капли удовлетворения, равно как не вызовет радости выпрошенный подарок. В этот миг мужчина в полной мере познавал сию нехитрую истину на собственной шкуре. Вот она – колдунья, цыганка, красавица – трепещет перед ним, дрожа от страха и отвращения, распростертая на низком, жестком ложе, обреченно зажмурившись. Он волен касаться ее, он целует эту бархатную кожу, страстно прижимает к груди сжавшееся в комок тельце – чего ж еще?! Почему огонь, истязающий его, не унимается?! Откуда эта горечь, порожденная почти свершившимся удовлетворением страстного желания, терзавшего на протяжении долгих месяцев?.. Вот она, Эсмеральда – разве не к этому он стремился, не для этого приложил все мыслимые и немыслимые усилия, поправ обеты и надругавшись над всем, чем дорожил?       Клод не мог понять этого, однако всем своим существом ощущал гадкий привкус отвращения к происходящему, к которому примешивалось горькое разочарование и обида на покорно терпящую ненавистные ласки девушку. Неужели так сложно ответить на его нежность?! Священник вновь резко отстранился. Эсмеральда открыла глаза, более напуганная, чем успокоенная этим неосторожным движением: она не верила, что гонитель ее так просто отступит – скорее выдумает для нее новую пытку.       - Не так… - невнятно пробормотал тот, поднявшись с кровати; оперся локтем о стену, склонив лысый лоб на судорожно сжатый кулак, и сорвался на крик: – Все должно быть не так!..       Ладонь с силой ударяется о камень, от чего цыганка сжимается еще больше и в ужасе зажмуривается, утыкаясь в прижатые к груди колени и зажимая ушки ледяными ладонями. А мужчина в этот момент ненавидит ее едва ли не больше, чем когда она произносит имя капитана королевских стрелков. Он не понимает себя - и проклинает ее за это. Удовлетворить свою похоть, познать наконец лишившую его разума колдунью, сорвать этот невинный цветок – разве не об этом грезил архидьякон едва ли не год?..       О, да, будь это обыкновенное вожделение, удовлетворить его сейчас не составило бы труда. Взять ее, будто куклу, овладеть прекрасным телом, осквернить эту непорочную душу, надругаться над сломленным свалившимися на нее несчастьями созданием – и избавиться, после всех мучений, от раскаленных клещей плотского желания. Но – увы! – несчастный был болен любовью. Ненасытной любовью, которой мало жалких крох, брошенных из милосердия; мало вырванных пытками признаний; мало и отданного на растерзание тела. Такой любви будет недостаточно даже брошенного в ее раззявленную пасть окровавленного сердца!.. Только до дна высосав душу своей невольной жертвы, любовь эта, быть может, успокоится ненадолго; но лишь для того, чтобы, оголодав, снова наброситься в экстазе поклонения на предмет болезненной страсти, припадая, точно к источнику, к иссыхающему и задыхающемуся в смертельных объятиях живому идолу.       Путаясь в складках одежды, Фролло быстро оделся.       - Если я не найду тебя здесь, когда вернусь, ты знаешь, что его ждет! – бросил он, не оборачиваясь, у самой двери и покинул едва живую от пережитого ужаса узницу.       Девушка, с минуту еще остававшаяся неподвижной, затем отчаянно всхлипнула и заплакала, прижимая к обнаженной груди белоснежную простыню. Тонкие пальцы впивались в грубую ткань, непроизвольно сжимаясь в кулачки; свернувшись клубком, она упала на бок, инстинктивно притянув колени к груди, пытаясь укрыться, спрятаться от всех несчастий и несправедливостей этого мира. Воздуха не хватало – настолько захлебывалась она безутешными рыданиями. В голове не было никаких мыслей: все их вытеснил и заслонил собой образ ужасного, безжалостного монаха, который заставлял дрожать попеременно от злого бессилия и порабощающего страха.       Когда поток жидкой соли наконец иссяк, плясунья заставила себя подняться и натянуть валявшееся на постели платье послушницы. Ее передернуло при мысли о том, кто именно каких-то жалких полчаса назад стащил с нее это одеяние. Еще более отяжелевшая от пролитых слез голова по-прежнему болела; случайно наткнувшись взглядом на кувшин с вином, Эсмеральда почувствовала новый приступ тошноты – ни о каком завтраке не могло быть и речи. Чуть помедлив, цыганка осмелилась выглянуть на улицу. Да, он даже не нашел нужным запереть дверь: к чему, если его угроза держит ее крепче кованой цепи?!       Снаружи дышалось куда как легче. Заточенная сначала в камере Дворца Правосудия, затем – запертая в Соборе Парижской Богоматери, девушка только сейчас осознала, насколько это прекрасно – вот так вот просто коснуться босой ножкой свежей травы. Это обстоятельство так изумило ее, что еще некоторое время черноокая красавица с удивлением разглядывала собственную смуглую ступню и прислушивалась к своим ощущениям. Постепенно и другие впечатления начали привлекать ее внимание: вот пробились сквозь туманную завесу отчаяния голоса лесных птах, щебетавших неподалеку; вот запутавшийся в темных волосах ветерок заставил недовольно поморщиться и заткнуть за ухо выбившуюся прядь; вот тихий плеск Сены нашептал приблизиться и коснуться прохладных волн…       Цыганка чувствовала себя так, словно, простудившись в начале весны, проболела много месяцев, и сейчас, впервые поднявшись с постели, пыталась осознать, что лето уже перевалило за половину. Неуверенно и с какой-то недоуменной печалью в глазах провела она пальчиками по речной глади. Значит, все это время, что она страдала взаперти, весь мир продолжал жить, катиться вперед в привычном ритме!.. Никому не было дела до ее существования: умри она, и ничего не изменится – Сена все так же будет нести к Ла-Маншу свои воды, соловьи не перестанут заливаться в предрассветных сумерках, зима в свой черед сменит осень… Все вокруг живет так, словно смерти не существует. А она, между тем, всегда рядом: ступает неслышно след в след, чтобы сжать в своих ледяных объятиях в тот миг, когда ты меньше всего ее ждешь. Только на ее, Эсмеральды, кончину никто и внимания не обратит: Феб разлюбил ее; друзья-бродяги, похоже, слишком заняты своими делами; она не нужна даже собственному мужу, которого, как ни крути, спасла от виселицы! Кажется, весь мир позабыл о ней… Весь мир, кроме проклятого священника!.. Девушка в гневе ударила ладошкой о рябую гладь воды, прожигая ненавидящим взглядом ни в чем не повинные разбегавшиеся по поверхности круги. О, ну почему до нее есть дело единственному человеку, кого бы она предпочла вовсе никогда не знать?!       Бежать от него?.. Вернуться в Париж, найти капитана стрелков, поведать ему о страшной угрозе – о, уж ее Солнце непременно найдет управу на этого гнусного монаха!.. И – как знать? – быть может, предупредив об опасности, она снова заслужит его расположение?..       Глупости! В одном мерзкий поп оказался прав: ее поймают и вздернут прежде, чем Эсмеральда найдет своего рыцаря, который защитил бы ее. А тогда – тогда ей придется умирать с мыслью о том, что по ее вине погибнет и Феб… Нет, нельзя этого допустить! Нельзя позволить грязному священнику взять верх над ними обоими. Если смириться с тем, что повесят ее саму, еще как-то можно… Прелестница вдруг вздрогнула и зябко поежилась. Мрачной тенью пронеслось в голове обрывочное видение ее путешествия на Гревскую площадь в одной рубашке и с петлей на шее. Интересно, а если бы Квазимодо не спас ее тогда?.. Она бы вот уже несколько дюжин дней как лежала в Монфоконе, среди кучи других смердящих, разлагающихся тел. Не было бы этой травы под ногами, этого неба над головой… А что, если по ту сторону совсем ничего?.. Небытие, полное и окончательное. Пустота настолько пустая, что даже осознать весь этот ужас уже некому…       Стало нестерпимо жутко; плясунья резко поднялась и со страхом огляделась – никого. Невыносимо захотелось жить. Хоть она и за пределами Парижа, все же по реке часто курсируют самые разные судна – не стоит вот так вот беспечно здесь рассиживаться. Обнаружив за домом неопрятный нужник, красавица не без отвращения зашла туда, после чего сочла за благо вернуться в дом. К несчастью, воспоминания этого ужасного утра тут же вернулись, каменной плитой придавив кровоточащее сердце. Девушка медленно подошла к низкому ложу и, помедлив, опустилась в постель, с головой укутавшись одеялом. Легкий озноб то и дело пробегал по телу; тошнота тоже никак не отступала. В конце концов уставший разум погрузился в спасительное забытье, дав отдых и ослабевшему телу, и почти сломленному духу.