Sans qu'un remord ne me vienne

      …Когда девушка обмякла в его руках, лишившись чувств, Клод в первое мгновение едва не сошел с ума от страха: не могла же она умереть от ужаса перед ним?! Но, не успев сделать и шага по направлению к кровати, услышал тихий, болезненный стон и быстро взял себя в руки. Очевидно, это всего лишь обморок – последствие его «снадобья», судя по всему, будь оно неладно!.. Вот уж действительно, помогло успокоить нервы, нечего сказать!       Аккуратно уложив плясунью на постель, Фролло, быстро запалив от очага светильник, озарил бледное лицо. Цыганка дышала часто и глубоко; на лбу засеребрились бисеринки пота, хотя ночи были прохладными. Приложив к шее средний и указательный пальцы, мужчина вновь не на шутку взволновался: казалось, сердце вот-вот выскочит наружу – с такой скоростью отдавались его удары в тонких венках.       - Эсмеральда?.. – окликнул священник; ответа не последовало. – Эсмеральда!       Присев рядом с девушкой, архидьякон чуть приподнял ее и слегка встряхнул. Проклятье! Нужно привести ее в чувство!.. Тело будто охвачено лихорадкой…       - Что вы… вы отравили меня?.. – открыв глаза, едва придя в себя, спросила плясунья.       - Нет! Нет, что ты говоришь, дитя?! Это… это средство должно было развеять твою тоску. Я и в мыслях не имел отравить тебя, я не знал. Прости, прости меня, девушка!..       - Дайте мне еще вашего отравленного вина! – потребовала маленькая чаровница; тело по-прежнему было точно ватное, но соображать это нисколько не мешало. – Думаю, еще полкружки, и все будет кончено.       - Что ты несешь?! – ужаснулся Клод, и без того снедаемый угрызениями совести и опасениями за ее жизнь. – Я не позволю тебе умереть, слышишь!.. Как ты себя чувствуешь?       - Жарко… мне так жарко. Трудно дышать – здесь ужасно душно. Что вы делаете?!       Не обращая внимания на слабые протесты, Фролло проворно начал стягивать с нее платье: еще бы ей было не трудно дышать в этом грубом балахоне!.. Неимоверным усилием, собрав в кулак всю свою волю, красавица отпихнула монаха и, вскочив, бросилась к двери. Но не успела достичь и середины комнаты, как окружающий мир снова начал погружаться во мрак.       …Архидьякон успел подхватить ее в последнюю секунду. Боже, что за дрянью он ее накормил?! Нет, больше никаких экспериментов.       Без помех раздев лежащую без чувств строптивицу, мужчина ощутил желание, вопреки доводам рассудка овладевающее постепенно его существом. Распростертая перед ним на низком ложе женщина – юная, прекрасная, с часто вздымающейся грудью – казалась сошедшей с Олимпа богиней.       - Моя Персефона… - выдохнул священник, опускаясь на колени рядом с постелью, одновременно желая и страшась прикоснуться к этой первозданной красоте.       Он несмело дотронулся до бледной щечки, провел длинными пальцами по изгибу шеи и, чуть помедлив, осторожно очертил ладонью округлость небольшой, упругой груди. С удивлением повертел висевший на шее вместо креста крохотный башмачок розового шелка, расшитый серебром и золотом – старый, местами потертый, в лучшие дни он мог служить и принцессе. Должно быть, это талисман, о котором упоминал Гренгуар… Та вещица, которая заставила ее до сего дня сохранить целомудрие. Дрожь пробежала по охваченному огнем телу при этой мысли. Вторая рука непроизвольно потянулась к точно вылепленному из мрамора, совершенному бедру. Клод упивался этим мгновением: маленькая колдунья, наконец, никак не препятствовала его посягательствам. Беззащитная, открытая, лежала она пред ним, словно агнец на жертвенном алтаре, вот-вот готовая обагрить его невинной кровью… Но примешивался к наслаждению и стыд, почти ребяческий, невольно заливавший щеки румянцем: он будто пытался выкрасть украдкой чужое сокровище, боясь быть уличенным.       Глаза Фролло лихорадочно заблестели; он тронул губами плоский животик, ощутив языком мягкость гладкой кожи. Эсмеральда тихо вздохнула.       Нет! Не так. Он не желает довольствоваться тем, что, подобно вору, сорвет девственный цветок лежащей без чувств прелестницы. С таким же успехом можно подсыпать ей сонного зелья и без помех удовлетворить свою похоть. Это не то, все не то!.. Но, Боже помоги, как же трудно сдерживать себя! Особенно теперь, когда она так близко, в его власти. Когда можно коснуться этой гибкой ручки, смуглой ножки, округлой груди…       Мужчина отдернул вдруг руки, точно обжегшись, и бросился к двери. Распахнув последнюю, он жадно втянул прохладу вечернего воздуха. Кажется, она жаловалась на духоту?..       Подперев дверь, архидьякон извлек из сундука льняную камизу и, стараясь не думать о шелковистости ее кожи, облачил цыганку в тонкую рубашку. Выдохнул не то разочарованно, не то облегченно. Почему же она никак не придет в себя?..       Священник зачерпнул большую кружку воды и сбрызнул лицо чуть шевельнувшей губами девушки. Бедняжка начала приходить в чувство, но проклятая слабость никуда не делась.       - Как жарко… Я ужасно хочу пить, - и уже через пару секунд жадно припала к протянутой чашке. – Еще!       Вторую порцию она осушила уже не с такой скоростью. Лишь вернув кружку, плясунья заметила перемену своего наряда. Щеки ее немедленно запылали, из бледных сделавшись пунцовыми; уши тоже обожгло нестерпимым жаром смешанного с гневом стыда. Монах все же раздел ее!.. Воспользовался моментом, пока она находилась без сознания! Интересно, что он еще успел с нею сделать?! Эсмеральда с трепетом прислушалась к своим ощущениям, но никаких перемен там не почувствовала.       - Я не тронул тебя, - устало произнес Клод, от которого не укрылось напряженное выражение лица маленькой чаровницы. - Ты считаешь, что я чудовище, способное надругаться над бесчувственной девушкой?..       Хорошо, что она не знает, насколько близок он был к этому низкому поступку!       - Я считаю, что человек, силой вынуждающий девушку разделить с ним ложе, способен на все! – парировала плясунья, втайне испытав облегчение и даже несколько успокоившись и примирившись с присутствием монаха: может, не все еще для нее потеряно.       - Неужели?.. – сощурив глаза, тихо промолвил Фролло не предвещающим ничего хорошего тоном.       Она считает его монстром? Прекрасно! Значит, он может вести себя соответствующим образом.       Архидьякон быстро скинул сутану. Эсмеральда с ужасом наблюдала за его действиями, но не имела сил даже сесть. Мучитель ее тем временем захлопнул дверь и, приблизившись, сел на постель.       - Для тебя я готов был стать кем угодно, девушка, - медленно произнес он, проводя рукой по блестящим в свете лампадки волосам. – Я готов был отречься от сана, бежать на край света, стать учителем, рыбаком, крестьянином – кем пожелаешь, лишь бы ты перестала смотреть на меня с ненавистью. Но ты – ты упрямо желаешь видеть во мне исчадие ада!.. Хорошо же, я стану им – для тебя, языческая ведьма!       Пальцы священника впились в темные локоны, не позволяя девушке вывернуться и избежать жестоких, жалящих ласк его алчущих губ. Слова все еще звенели в голове плясуньи, когда она ощутила горячие, требовательные прикосновения на устах, на шее, на плечах… «Готов был стать кем угодно»… С необыкновенной ясностью просочились они в сознание и застыли там. Вообще Эсмеральде казалось, будто все ее чувства в это мгновение необычайно обострились, словно компенсируя предательство ослабевшего тела. Она четко осознавала, кто именно стискивает ее тонкий стан, и это вызывало волну неприятия. Однако одновременно, не менее отчетливо, цыганка ощущала, как тело ее отзывается на эти пламенные прикосновения, как болезненный жар сменяется совершенно иным и опаляет горячим дыханием все ее существо. Она не пыталась принять участие в происходящем, не имея на это ни сил, ни желания. Со странным равнодушием прислушивалась она к собственным чувствам, пытаясь понять, отчего дрожь пробежала по спине, когда мужчина чуть прикусил ушко; почему так сладко заныло в животе, стоило ему сквозь тонкую ткань одарить лаской трепетную грудь. Приятные, неизведанные ощущения не мешали, однако, отдавать себе отчет, что спятивший поп вот-вот изнасилует ее, а она даже не в силах подняться с постели: тело по-прежнему отказывалось служить, будто она стала безвольной марионеткой в руках жестокого кукловода, подвесившего к рукам и ногам пудовые гири.       Опьяненный ее близостью, Клод уже решился на все. Пусть после Эсмеральда проклинает его, сколько ей вздумается, но сейчас – сейчас он будет любить ее. Неважно, что она не противится только лишь из страха да еще, пожалуй, не до конца придя в себя после печений с гадкой травой – кто бы мог подумать, что от невинной конопли будет такой мощный эффект?.. Жаль, правда, что совсем не тот, на который рассчитывал ученый.       Желая высвободить плечи девушки, Фролло рванул ворот камизы и вместе с ним случайно задел висящий на шее амулет. Шнурок впился в шею; цыганка вздрогнула.       - Мать моя… - тихо шепнула она. – Моя бедная матушка!.. Никогда мне теперь не обрести тебя. О, я, несчастная! Лучше бы мне вовсе не рождаться на белом свете…       Слезы блеснули из-под прикрытых век; архидьякон остановился. Он медленно выдохнул. Мучительная борьба отразилась на суровом лице. Ну почему, почему вся та нежность, которой он мечтает одарить эту девушку, всегда сводится для нее к пытке?! Что он должен сделать, чтобы она, наконец, прозрела и оценила всю силу его любви? Пусть в ее душе никогда не вспыхнет того огня, который терзает самого священника – пусть: его чувство столь огромно и пламенно, что страсти этой с лихвой хватит на двоих! И разве так уж часто встречается на земле взаимная симпатия?.. Все эти венчающиеся пары – что движет ими? Даже если и влечение – во что оно превращается через год, два, десять? А чаще брак – это лишь способ продолжить свой род для благородных и способ выжить для бедноты, ведь вдвоем легче, чем одному. Или – так тоже бывает – один любит, а второй ищет выгоды, продает свое расположение за богатство, имя, положение… Но разве это мешает кому-то из них заводить детей, любить их, просто жить, как все?.. Разве не может Эсмеральда свыкнуться со своим положением, привыкнуть однажды к нему, смириться и пожалеть? Неужто никогда она не оценит той жертвы, что он готов принести ей? Неужто положение его, все его прошлое, бессмертная душа, наконец, не стоят хотя бы снисхождения ее?.. Почему, Боже?! Почему она не может принять его любовь – любовь, которая просит взамен лишь каплю понимания к этой невыносимой, бесконечно терзающей жажде, над которой он не властен?! Не властен…       С болезненным стоном Клод вновь склонился над распростертой под ним жертвой. С отчаянием обреченного покрыл он поцелуями все ее лицо: легко касался губами прикрытых век, покрытого испариной лба, черных дуг бровей, бархатного пушка на висках. В безнадежной попытке донести до этой девочки всю нежность своей горькой любви, архидьякон лаской изливал бесконечную глубину чувства, которое она не понимала или не хотела уловить в его словах. Руки его дрожали, когда он осторожно провел ладонями по гибкому телу. Пальцы стиснули ткань камизы, задирая подол; горячая ладонь опалила девичье бедро, непроизвольно сжав его. Короткий стон сорвался с губ Фролло отчаянным криком раненой птицы: в это сладкий миг предвкушения он ощущал трепетное биение бесконечного блаженства в своих руках; и, однако, чувствовал себя совершенно несчастным. Желание и любовь, призванные дополнять одно другую, никак не могли ужиться в судьбе этого мученика и рвали его на части больнее, чем это могли бы сделать пара булонских скакунов. В то время как первое требовало немедленного удовлетворения, суля райское наслаждение в дьявольском огне страсти, вторая кричала о невозможности, нелепости идеи обрести покой, если страсть эта не будет разделена на двоих.       Раздираемый на части противоречивыми эмоциями, почти обезумев, судорожно сжимая в объятиях свою драгоценную добычу, священник не сразу придал значения тому факту, что красавица вот уже несколько минут не подает признаков жизни. Она не отталкивала его, не отбивалась, даже не шевелилась. Когда мужчина оценил наконец неестественность подобного поведения маленькой, упрямой колдуньи, сердце пропустило удар. Он вмиг покрылся холодным потом, тут же почему-то решив, что плясунья, должно быть, мертва – проклятое снадобье все-таки оказалось ядом. В секунду он скатился с кровати, пристально вгляделся в неподвижное бледное личико; вздрогнул, увидев, как приподнялась грудь от глубокого вдоха.       - Эсмеральда, - тихо позвал Клод. – Эсмеральда…       Она не ответила, даже не открыла глаза – лишь чуть дрогнули ресницы смеженных век. Цыганка не имела больше сил бороться, сопротивляться. Проклятая слабость, сковавшая тело, никак не проходила; голова налилась чуть заметной, непреходящей, жидкой, мутной болью. Сухость во рту сменилась воспоминанием сладости овсяных печений с выраженным привкусом чего-то резкого, прежде заглушенного… так вот куда поп подсыпал яд!..       Плясунья не могла, как ни пыталась, заставить себя отвлечься и не чувствовать действий похотливого монаха. Она с пронзительной ясностью ощущала каждое его прикосновение, каждый поцелуй; в голове непроизвольно рождались яркие образы. Она почти видела, будто бы со стороны наблюдая, как он склонился над ней, как шарит нетерпеливо руками по ее телу, как тянется к устам, выпивая их мед в медленном поцелуе… К счастью, девушка не испытывала больше никаких эмоций: все для нее было кончено, а растекшийся по телу свинец расслабил настолько, что сохранять неподвижность оказалось не только легко, но и приятно – даже шевельнуть пальцем сейчас казалось непосильным трудом. Для себя же она уже твердо решила, что, как только все будет кончено, достаточно доесть смертельное лакомство и покончить со всем разом. От трех-четырех печений сердце едва не выскочило из груди; от десятка оно уж наверняка замрет, не выдержав столь быстрого бега. Она сбежит от монаха в манящую, сладкую во всех смыслах, милосердную тьму. Даже судьба Феба не занимала ее более: может ли взволновать хоть что-то юную, отчаявшуюся душу, мнящую себя на пороге вечности?.. Увы! Собственная судьба казалась Эсмеральде настолько несправедливой, что ей хотелось лишь поскорее завершить этот путь. Пусть кровь ее останется на совести мерзкого священника, пусть память мучит его всю оставшуюся жизнь!.. И Феб, когда узнает о ее кончине, пожалеет, что так легко поверил в нелепые обвинения и быстро нашел ей замену – в этот мрачный миг цыганка снова уверовала в рассказ звонаря.       Но что же поп?.. Почему медлит?.. Неужто решил пощадить ее? Нет, невозможно. Она ведь даже не сопротивлялась, покорилась, как он и хотел. Тогда с чего бы так резко оторвался от нее?..       - Дитя… - шепнул Фролло, закрыв глаза и бессильно прижимаясь лбом к краю постели; руки непроизвольно сжались в кулаки, выдавая напряжение будто сжатого в пружину тела. – Я не хочу, не могу… не хочу, чтобы все произошло так. Я ведь люблю тебя, слышишь?.. Но что тебе за дело до этого. Видит Бог, я отдал бы все за один твой ласковый взгляд… Невыносима твоя ненависть!.. Она страшнее пыточной Тортерю, больнее кинжала, что избороздил мою грудь во время твоего дознания, и побороть ее еще более невозможно, чем победить чуму. Что же мне делать? Скажи, девушка, что делать, как жить дальше?! Ты не принимаешь мою любовь, а я не в силах исцелиться от нее и избавить нас обоих от страданий! Не в силах, слышишь?!       Мужчина в ярости ударил кулаками по сухо отозвавшемуся ложу и вперил горящий взор в наконец взглянувшую на него прелестницу. Черные очи ее были пусты; в отличие от его собственных, они словно бы потускнели, затуманились поволокой тупого безразличия.       Архидьякон поднялся с пола и, медленно скинув подрясник, под которым была только сорочка, задумчиво произнес:       - Нет, это тупик. Это лабиринт, в который мы сами себя загнали и из которого нет выхода. Я блуждал по нему, точно слепец, в поисках дороги к твоему сердцу. Но теперь лишь понимаю, что, куда бы я ни свернул, везде будет тупик. Глупец, я ищу выход из лабиринта, не понимая, что он замурован. Запечатан, да… И страшное чудовище в божественном обличии Аполлона охраняет тот единственный путь, что ведет к твоему сердцу и один мог бы нас спасти!.. Безумие. Не стоит пытаться. Я заперт, я обречен на вечное скитание по лабиринту собственных страстей, на адскую пытку чувствовать тебя ближе, чем нательный крест, но дальше, нежели недостижимый для меня папский престол.       Клод опустился на постель. Провел рукой по черным локонам; мучительный стон прорвался сквозь плотно сомкнутые губы.       - Но я не смогу отпустить тебя, слышишь?.. Все равно не смогу. Чтобы ты досталась этому мальчишке с позолоченными шпорами?! Никогда! Я скорее убью и его, и тебя – да, его! – но не позволю коснуться твоего божественного тела. Я… быть может, однажды я сумею заслужить если не прощение твое, то хотя бы каплю сочувствия. Быть может, ты смягчишься со временем. Выкинешь из головы детские мечты о принце на белом коне и бежишь со мной далеко-далеко, прочь из этой проклятой страны. Или… нет, невозможно! Я никогда не смогу разлюбить тебя, никогда более не будет душа моя столь свободна, чтобы принести ее на алтарь науки, или столь невинна, чтобы посвятить ее Господу… Я не знаю, что ждет нас, девушка. Теперь спи. А я каждый день буду молиться, дабы милосердный Творец разрубил спутавшую нас паутину. И ты – ты тоже проси своих языческих богов о снисхождении. Ты и я – мы оба обессилели в этой странной борьбе. Кто-то должен уступить и принести себя в жертву; в противном случае гибель ждет обоих.       Эсмеральда слушала и понимала все, о чем говорил монах. Она тоже чувствовала неотвратимое приближение пропасти, в которую толкала их рука рока. И сейчас, впервые, быть может, слова священника нашли отклик в ее душе. Голос его звучал неестественно громко – или ей это только казалось?.. – будто вестник самой судьбы. «Кто-то должен уступить…» - многократным эхом повторялось в противно ноющей голове. Кто же?.. Она? Он? Только сейчас, в состоянии неестественного спокойствия, плясунья попыталась вообразить, что могла бы отдаться архидьякону добровольно.       Это была болезненная и неприятная мысль, но, в сущности, терпимая. Особенно если закрыть глаза и твердить, что все это – только ради спасения Феба. Нужно лишь добиться от палача обещания, что потом он отпустит ее и не причинит вреда капитану… Но куда же ей идти после?.. Всякая надежда обрести мать будет потеряна, в Париж возвращаться нельзя, да и вообще во Франции находиться будет довольно опасно. Бежать из страны, одной, без денег, без какого-либо плана?.. Это равносильно самоубийству, причем весьма неприятному и болезненному – от голода или разбойничьего кинжала. Тупик… В этом святой отец прав. Святой отец… Какая у него большая ладонь. И почему-то, в отличие от поцелуев, это осторожное объятие и эта покоящаяся на плече рука не вызывают такого протеста в душе. Интересно, это последствия отравления?.. Или он прав, и со временем можно привыкнуть ко всему, даже к нему? И она уже привыкает?.. Кажется, жар наконец-то начал отступать. Что за странное снадобье подсунул ей монах? И на какой эффект он рассчитывал?..       После сегодняшней ночи что-то должно измениться в их отношениях. Что-то уже изменилось. Эсмеральда ощущала это так же явственно, как горячее дыхание уткнувшегося ей в волосы архидьякона. Она вдруг осознала, что безотчетный страх больше не сковывает тело от его близости. Человек, лишенный выбора, и впрямь вынужден примириться со своей участью или погибнуть. Невозможно день за днем переживать заново страх и ненависть без того, чтобы они со временем не потускнели. Разум человеческий, самая удивительная и непостижимая загадка, над которой не перестают тщетно биться ученые мужи, включает свои механизмы борьбы с безысходностью. Природа сурова, и законы ее просты: ты либо приспосабливаешься, либо умираешь. Да и наконец, у всякого чувства есть предел; дойдя до глубины отчаяния, девушка теперь взирала на прежние эмоции через призму познанной сегодня отрешенности от всего земного.       Еще одна ступенька на тернистом пути взросления. Еще один ряд кольчуги для юного, хрупкого сердца успешно сплетен. Еще на шаг ближе к исцелению от детского эгоизма.