Sans qu'un remord ne me vienne

      Цыганка пробудилась резко, словно от толчка, разбуженная ночным кошмаром. Они посещали ее теперь почти каждую ночь: неясные, разрозненные видения, лишенные практически всякого смысла и наполненные нестерпимым ужасом. Картины пыточной, тюремной камеры, виселицы… Сейчас она видела Феба, как в тот день, когда ее везли на Гревскую площадь в одной рубахе. Только он был гораздо ближе. Девушка бросилась к своему Солнцу, ища защиты, но внезапно упала: что-то мешало ей бежать, не давало двигаться; ноги налились свинцом. Она обернулась. Позади неподвижно застыл священник, держа свободный конец веревки от надетой на шею несчастной петли. Вокруг не было ни души: только капитан и монах. Эсмеральда хотела крикнуть, но от ужаса горло свело спазмом, и ни звука не вылетело из распахнутого рта. Тогда она молитвенно простерла руки, призывая своего спасителя, однако тот смотрел куда-то мимо. Даже не оборачиваясь, плясунья знала, что поп неотвратимо приближается к ней. Она с огромным трудом переставляла ноги, но Феб, хоть и казался близким, по-прежнему оставался недостижимо далеко. А потом вдруг в одну секунду очутился рядом и, ослепительно улыбнувшись, занес над красавицей окровавленный нож. Цыганка вскрикнула – и проснулась.       Архидьякон встревоженно глядел на нее, приподнявшись на локте. В первую секунду Эсмеральда почувствовала облегчение: это только сон! А уже в следующий миг нахлынули воспоминания вчерашнего вечера.       - Вы!.. Что вы мне подсыпали?! – резко сев, так что Клод невольно отшатнулся, накинулась на него разъяренная девушка. – Хотели отравить? Да я сама с удовольствием отправлюсь на тот свет, лишь бы избавиться от вашего присутствия!.. Ни к чему прятать яд в сладком печенье – дайте мне всю склянку, и я осушу ее за ваше здоровье! Ну же, чего вы ждете?!       - Я не хотел, - помедлив, сказал Фролло, тыльной стороной ладони охлаждая запылавший лоб. – Это средство… Оно должно было успокоить тебя, вывести из черной хандры…       - Успокоить, – передразнила девчонка. – Успокоило, нечего сказать!.. Сначала я чуть не умерла, а потом и пальцем пошевелить не могла! О, когда же вы, наконец, оставите меня в покое?!       Мужчина не ответил. Поднявшись с постели, он быстро оделся. Плясунья настороженно глядела на него исподлобья, притянув к груди одеяло; злость вытеснила на время панический страх. Она понимала, что монах и сам ощущает себя виноватым; помнила, что он говорил накануне. Малейшую уступку прелестница, в силу юного возраста, полагала за слабость, и теперь чувствовала себя более уверенно. Поп, меж тем, резко повернулся, помедлил секунду, а затем в два широких шага преодолел разделявшее их расстояние.       - Тебе по-прежнему дорога жизнь этого никчемного офицера? – пристально глядя в лицо поежившейся девушки, холодно спросил священник.       - Вы смеете сомневаться!? – чуть дрогнувшим голосом ответила та; пожалуй, чересчур громко, будто пытаясь этим восклицанием разбить секундное колебание и не позволить себе даже успеть осознать его.       - В таком случае, у тебя три дня, - архидьякон двумя пальцами подцепил остренький подбородок, не позволяя красавице отвернуться. – Я допустил ошибку, когда думал, что смогу найти средство смягчить твое сердце, девушка. Пустое; мне не следовало даже пытаться. Ты не позволишь мне искупить свою вину, не дашь и шанса заслужить твою любовь. Я, наверное, единственный человек, чьи страдания не вызывают в тебе сочувствия… Тот отчаянный шаг, на который я решился, – все из любви!.. О, что за мука любить женщину! Как счастлив я был, когда любил моего несмышленого братца; как спокоен я был, когда любил моего Бога; как велик я был, когда любил науку. И как жалок, беспомощен я теперь, когда люблю женщину, и здесь не могут помочь ни книги, ни Творец. Впрочем, быть может, все дело в этом капитане?.. Если бы он не стоял между нами, если бы я глубже тогда вонзил в него кинжал…       - Не смейте, слышите?! – Эсмеральда дернулась, прижалась к стене; с ненавистью уставилась на врага, прижимая к груди одеяло. – И зачем только я не убила вас тогда!.. Вы дьявол, а не человек!       - Значит, тебе предстоит провести не одну ночь в объятиях сатаны!       Выпалив эту угрозу, Клод с такой силой рванул ни в чем не повинное покрывало, что то жалобно треснуло и выскользнуло из тонких пальчиков. Затем резко дернул дерзкую девчонку за запястье и притянул к груди, утыкаясь губами в нежную шейку:       - Три дня, девушка, - повторил он, жадно вдыхая запах ее кожи. – Это последнее, что я могу для тебя сделать. Через три дня – праздник Вознесения Пресвятой Богородицы, большое торжество. Я буду молить Ее смилостивиться над нами! Быть может, это колдовство, наконец, развеется… Если нет, то все кончено!.. Я овладею тобой, хочешь ты того или нет; значит, таков наш рок: твой – разделить жар первой страсти с ненавистным палачом, мой – навсегда загубить свою душу и быть вечно презираемым тобой... У тебя есть еще время примириться со своей участью. И лучше бы так тебе и поступить! Доверимся судьбе. Если в три дня ничего не изменится, значит, то предначертано свыше. Теперь прощай. Я вернусь к вечеру.       После его ухода плясунья некоторое время не шевелилась: так и сидела на низкой кровати, обхватив себя тонкими ручками и дрожа всем телом. Перед мысленным взором одно за другим вырастали воспоминания вчерашнего вечера. «Кто-то должен уступить…» Нет, лучше провести ночь с хромым горбуном, чем с гнусным попом!.. Впрочем…       Девушка прикрыла глаза и представила на месте монаха Квазимодо. От единственной мысли о том, что одноглазый звонарь мог бы поцеловать ее, Эсмеральду передернуло. А когда она попыталась вообразить, что несчастный глухой урод, который был так добр к ней, лезет под юбку, поняла, что умерла бы от омерзения в ту же секунду. Щеки залила краска стыда: неужто ее друг и защитник, невиновный в своем изъяне, вызывает больше отвращения, чем этот безумный палач?.. Что за сумасшествие, почему она вообще об этом думает?!       Цыганка резко открыла глаза и тряхнула головкой, разгоняя тени непрошеных видений. Наконец, неуверенно поднялась и, помедлив, подошла к столу. Здесь все еще лежали те самые печенья, которыми так любезно угостил ее вчера тюремщик; сам он, очевидно, и не вспомнил о них поутру. Соблазнительная мысль отравиться, посетившая накануне, вновь всплыла в разгоряченной юной головке. Покончить со всем разом… Кажется, вчера это было не так уж неприятно. И, во всяком случае, уж точно лучше, чем отплясывать на виселице, в одной рубахе, на потеху не знающей жалости толпе. «Я вернусь к вечеру»! Вернется и увидит, что она предпочла умереть, только бы не делить с ним ложе! Быть может, тогда монах, в конце концов, осознает, насколько противен ей, насколько низкий поступок он совершает, принуждая девушку подобным образом. И пожалеет!.. Да, пожалеет. Пусть совесть мучает его до конца жизни, и тень невинной жертвы станет вечным его спутником.       Смуглая ручка потянулась к смертельному лакомству. Всего лишь доесть оставшиеся сладости – ничего страшного, это будет даже приятно. А потом – потом только ждать. Несколько коротких болезненных минут, и блаженная тьма убаюкает ее, примет в свои нежные объятия, проводив в последний путь тихой колыбельной бесконечной ночи… Взяв тонкое печенье, она осторожно откусила. Ничего, кроме медовой сладости. Доев, нерешительно потянулась за следующим… Нет!..       Плясунья с неожиданной яростью схватила в охапку оставшиеся пару десятков злосчастных овсяных печений и, выбежав на улицу, с размаху бросила в реку. Если она умрет, священник уж точно не пощадит Феба. Если бы не это обстоятельство, тогда другое дело. Но ответственность за жизнь любимого не позволяет совершить столь желанный – да, желанный! – шаг во мрак.       Эсмеральда старательно убеждала саму себя, что единственное, что помешало ей, – именно опасение за жизнь любимого. Грозно шикнула на ту часть своего сознания, которая смущенно намекнула, что про Феба она вспомнила, лишь когда сладкий яд уже потихоньку двигался в направлении дна, и нужно было как-то оправдать внезапный порыв. Соглашаться с тем фактом, что ей по-прежнему, несмотря на все несчастья, хочется жить, было почти что стыдно. И девушка с усердием, достойным лучшего применения, гнала прочь мысль о том, что теперь, когда в сердце ее поселилось сомнение касательно верности возлюбленного, на первый план выступили собственные несчастья. Вместе с тем, пережив вчера мысленно сцену соития с монахом, о чем она прекрасно помнила, хоть и находилась в некотором трансе, цыганка невольно начинала воспринимать это как вполне вероятное событие. Прежде это был кошмар, который невозможно даже представить, как невозможно вообразить собственную смерть: эпизод из какой-то иной системы координат, нечто иррациональное, не поддающееся логическому осмыслению. Теперь же плясунья ясно представляла, как бы это могло произойти, и из разряда невозможного подобный исход перешел в ряды крайне неприятных, даже ужасных, но вполне себе реальных событий. А с реальностью, в отличие от кошмара, можно бороться. Реальность можно пережить и оставить в прошлом. Даже если она цепляется за подол платья и неумолимо тянет назад, даже если впивается в сердце крючьями воспоминаний, можно все равно стиснуть зубы и упрямо двигаться дальше.       Вернувшись в дом, прелестница задумчиво плеснула в глиняную миску холодного лукового супа и застыла над тарелкой, неосознанно кроша над посудой кусок ржаного хлеба. В сущности, это ведь не так страшно. Для кого ей беречь себя, если у Феба теперь есть невеста? А если нет?.. Если он остался верен и по-прежнему любит, тогда тем более она должна пожертвовать собой ради его спасения, тут нечего и рассуждать. Матушка… Она навсегда потеряет надежду обрести ее. «Тебя не слишком-то долго заботил этот вопрос, когда ты добровольно готова была отдаться капитану!» - язвительно напомнил внутренний голос, заставив Эсмеральду опустить глаза. Да она уже второй кусок скрошила!..       Цыганка принялась за еду. У нее есть еще, по крайней мере, три дня. Три дня, жалкие три дня!.. Как же поступить?.. Надежды, что поп вымолит себе и ей избавление, нет. Интересно, он сам-то в это верит?! Может, дает ей таким образом время? Глупости! Он просто чокнутый фанатик, столь же несдержанный в своей вере, сколь и в преступной страсти. Наверное, и впрямь собирается молиться, чтобы защититься от «колдовства». Лучше бы отрезал себе там, чтобы наверняка!.. Вот тогда точно ни одна женщина не сможет смутить его покой: Рай, или на что он там рассчитывает, обеспечен. И все будут счастливы.       Девушка криво улыбнулась от этой неожиданной мысли, а потом невольно хихикнула. Интересно, как поп отреагирует, если предложить ему такое решение проблемы… Впрочем, она снова думает не о том! Тут дело нешуточное. На карту поставлена ее честь, которую, по большому счету, она уже проиграла, когда вынуждена была последовать за монахом, зная, на что идет. Ладно, предположим, священник все-таки добьется своего… Ложка дрогнула в руке плясуньи; половина содержимого расплескалась, но остаток она все-таки мужественно донесла до рта. Итак, предположим. Он, конечно, стар. И некрасив ужасно. Но все же не так уродлив, как звонарь, а значит, могло быть и хуже. Подруги рассказывали, что в первый раз бывает больно… Подруги. Жюли, например, прелестная девчушка и в прошлом обитательница Двора Чудес, никогда не скрывала, что бережет себя единственно для того, кто предложит хорошую цену. Она всегда умела подать себя. Чуть не с одиннадцати лет кокетничала с проявлявшими интерес благородными господами и часто приносила неплохую выручку, хотя торговала довольно паршивыми пирожками, которые пекла мать. И план ее увенчался успехом: тринадцати лет от роду, чуть-чуть не достигнув четырнадцатой весны, она добилась поставленной цели. Жюли заметил и увез в Руан Робер де Круамар, некий священник, очевидно, довольно высокого сана. О ее дальнейшей судьбе Эсмеральда ничего не знала. Смешливая белокурая подруга только и успела, что рассказать о роскошных апартаментах, куда привел ее знатный господин в сутане, о ночи, проведенной на шелковых простынях, похвасталась небольшой брошью с красивым изумрудом... А через три дня тот самый священник, приезжавший в Париж, вероятно, по делам, умчал красотку на север, очарованный ее хорошеньким личиком, веселым нравом и обольстительной невинностью юности.       И тут священник! Впрочем, Жюли, кажется, не чувствовала себя несчастной, хотя и не испытывала по отношению к Роберу де Круамару решительно никаких эмоций. Она, впрочем, в отличие от самой цыганки, не была даже расстроена предстоящей разлукой с близкой подругой. Жюли была легкой, она кружилась, точно сорванный лист, в вихре жизни, танцуя между небом и землей и не желая иного партнера, кроме ветра. Ох, она бы, уж конечно, не попала в такую ужасную передрягу! А если бы и попала, быстро выпуталась. Например, начала бы распоряжаться архидьяконом, как ей вздумается, играючи вертя его страсть на кончиках пальцев и оплачивая исполнение своих прихотей мелкими монетами благосклонности. Даже немного жаль, что уличная плясунья, в отличие от уличной торговки, не привыкла продавать, не умеет продаваться, совсем не кокетка и так глупо мечтает о романтичной любви прекрасного офицера, когда пора бы подумать о собственной участи. Вспомнить, наконец, о том, что жизнь не спектакль и играют здесь по другим правилам.       Будь что будет! Она не в силах сейчас изменить ситуацию. Стать кем-то другим, кто бы взглянул на это дело более прагматично, тоже не в ее власти. Остается ждать развития событий и надеяться, что молитвы сбрендившего монаха все же достигнут небес. И они милосердно приберут его до грехопадения… Да, это был бы идеальный вариант. Во всех смыслах. Для нее, во всяком случае, уж точно. Ах, если бы девушка знала молитвы, она тоже бы сейчас встала на колени и просила Богоматерь и ее Сына о смерти. О его смерти.