Sans qu'un remord ne me vienne

      Уже который вечер что-то гнало отца Клода на улицы Парижа, где пронизывающий ветер заставляет зябко кутаться в шерстяной плащ и плотнее натягивать капюшон. Словно призрак, не в силах исцелиться от своих воспоминаний, бродил он по темным переулкам, неосознанно проходя теми маршрутами, которыми преследовал когда-то ее, капитана… Вот и сегодня архидьякон, едва колокола возвестили об окончании вечерней мессы, оправился на прогулку. Впрочем, прогулка – слишком приятное слово, чтобы можно было назвать им его бессмысленные скитания.       Со всей определенностью зная, что не встретит цыганку ни в этот, ни на следующий день, ни через месяц, ни через год, мужчина продолжал напряженно вглядываться в фигурки спешащих по своим делам женщин, девушек и девочек. Иной раз какой-нибудь из них доводилось поднять взор и встретить на себе горящий взгляд человека в черном, и тогда, вздрагивая, спешила испуганная скрыться поскорее на ближайшем перекрестке.       Почти четыре месяца удавалось Фролло с переменным успехом изображать из себя того, кем он когда-то был. Он заботился о делах епархии, справлял службы, венчал, крестил, молился, много читал. Правда, заставить себя присутствовать на заседаниях духовного суда не смог: слишком яркие, болезненные образы вставали перед внутренним взором, стоило приблизиться к Дворцу Правосудия. В остальном же священник вернулся к своим прежним обязанностям, стараясь убедить всех вокруг и, в первую очередь, самого себя, что совершенно исцелился. Впрочем, он понимал, что это не так. Он проклинал цыганку пуще прежнего, убеждая себя, что ненавидит ее вдвойне теперь, когда она запятнала себя. Его доводы, однако, никак не влияли на тот факт, что, засыпая, замирая на тонкой грани между былью и миражом, когда разум уже не в силах был сосредоточиться на молитве и проваливался в хрупкий, иллюзорный мир, Клод постоянно видел маленькую чаровницу. То ее большие, печальные глаза, то быстрые ножки, то гибкий стан, то высокую грудь… Порой эти видения пробуждали его, и снова с ожесточением начинал он твердить молитвы. Иногда все же проваливался в краткое забытье, но и здесь несчастного не оставляли мучительные образы, подсовывая порой картины столь живые и сладострастные, что наутро он поднимался с ноющей болью в чреслах. Он даже подумывал одно время отправиться за исцелением на улицу Глатиньи, но всякий раз приступ отвращения останавливал его на полпути.       Архидьякон бродил уже довольно долго; оставив позади себя Гревскую площадь, замер у зарешеченного Священного писания рядом с Роландовой башней, погруженный, как всегда, глубоко в себя. Он частенько останавливался здесь после своих вечерних скитаний и подолгу мог смотреть на возвышавшийся помост, где страшной смертью окончили свои дни сотни мучеников. Однако сегодня, не то в честь приближающегося праздника, не то еще почему, чья-то заботливая рука оставила под навесом со священной книгой лампадку, и Клод невольно кинул взгляд на раскрытую страницу.       - Spe enim salvi facti sumus. Spes autem, quae videtur, non est spes; nam, quod videt, quis sperat?       Si autem, quod non videmus, speramus, per patientiam exspectamus. ¹ Спасены в надежде… – прочитал он и вздрогнул, услышав донесшийся из Крысиной норы протяжный вздох.       - А на что надеяться матери, чье дитя пожрали проклятые цыгане? – воскликнула откуда-то из темной глубины кельи вретишница. – Ох, бедная моя малютка! Шестнадцать лет оплакиваю я тебя, шестнадцать лет рву на себе волосы, ни на что не надеясь и ни на что не уповая. Ты давно теперь на небесах, моя Агнесса; меня же ждет бездна адова, и даже за порогом не обнять мне тебя, не прижать к себе хоть на минуту мою кроху… О, что за мука! Этот холод не так страшен, как лед в моем сердце; этот голод не так терзает, как неутихающая боль моя; жажда не приносит таких страданий, как память о ее розовых ножках, которые давно уж касаются своими нежными пальчиками райских облаков!..       «Еще одна жертва воспоминаний, - мрачно подумал священник. – А где сейчас носят тебя твои легкие ножки, Эсме…» Он прервал мысль, не позволив себе произнести запретное имя.       - Мы спасены в надежде… - медленно повторил мужчина, делая шаг в сторону Собора Богоматери, однако его окликнули.       - Отец Клод, вы святой человек! Вы умнейший человек! Благочестивый. Ответьте же несчастной грешнице, на что мне надеяться, если дитя мое не со мной? Чего ждать, если мне не дали даже похоронить ее по-христиански, и я не знаю, где могилка моей крошки Агнессы?..       - Стыдись, сестра, - холодно ответил Фролло. – Непорочная душа твоей девочки давно уж у самого Престола Господня, молится о твоем спасении. А ты изводишь себя напрасными сожалениями, гневишь Бога своими причитаниями и скорбью. Уныние – смертный грех, сестра моя. Послезавтра праздник Крещения Господня – ты лучше помолись, как следует, об упокоении души своего ребенка и о спасении своей собственной. Иисус милостив, быть может, сжалится он над тобой, и за мужество твое и терпение возвратит тебе твое дитя.       - Да, да, пусть возвратит!.. – исступленно закивала затворница, подбегая к прутьям решетки. – Да только как мне не крушить сердце свое в вечной печали, как заглушить горе, когда в душе моей дыра зияет?! Ведь этот башмачок – все, что оставил Бог в память о моей дорогой доченьке. Взгляните, отец мой, взгляните! – она протянула раскрытую ладонь, и золотая нить тускло блеснула в свете луны. – И не верится, что может быть у человека такая крохотная ножка… О, а теперь ее пожрали цыганки, и башмачок – единственное, что осталось у бедной матери. Моя услада и источник неизбывной скорби. Бедное мое дитя!..       С этими словами Пакетта бросилась ничком на стылый земляной пол и застыла недвижно, укрыв грудью единственное свое сокровище.       Мужчина замер. Он не мог поверить своим глазам, не мог произнести ни звука. Быть того не может!.. Он уже видел двойника этого розового башмачка, давно, но отчетливо помнил каждую деталь. Перед мысленным взором тут же возникла обнаженная грудь прелестной цыганки, чуть вздымающаяся от неровного дыхания… Архидьякон судорожно дернулся и метнулся к зарешеченному окошку.       - Сестра Гудула, - позвал он, почти задыхаясь. – Сестра Гудула!       Вретишница не шевелилась, будто упала замертво.       - Сестра Гудула, покажите мне, пожалуйста, еще раз башмачок.       - А на что вам?! – тут же вскинулась и оскалилась эта волчица в получеловеческом облике. – Хотите отобрать у матери последнее?.. Да я скорее дам вырвать себе ногти, чем отдам свое сокровище!       - Я хочу только взглянуть, - Клод пытался говорить спокойно, но выходило из рук вон плохо. – Мне кажется… Я не уверен, но, возможно, я знаю, где второй такой.       - Второй?! – затворница метнулась обратно к узкому окошку и просунула худощавую, точно обтянутый сухой кожей скелет, ладонь.       Священник судорожно выдохнул. Сомнений быть не могло: точно такой же носит на шее Эсмеральда. А это значит…       - Сестра моя, Господь услышал твои молитвы. Твоя дочь жива.       - Жива?! Но как же это… Все эти годы я оплакивала ее, сидела здесь взаперти, вместо того чтобы стереть в кровь ноги, но найти мою дорогую девочку!.. Я должна разыскать ее, прижать хоть раз к груди, а потом я смогу отойти с миром. Моя девочка, мое дитя, моя Агнесса!..       - Тебе не нужно ее искать, сестра: твоя дочь в Париже, и ты не раз видела ее.       - Видела!.. Кто же она, отец мой?! Отведите меня скорее к ней! Ведь ей уже семнадцать, она совсем, должно быть, взрослая!.. Знает ли она, что у нее есть мать, которая шестнадцать лет посыпает голову пеплом, оплакивая свое дитя?       - Она не знает, кто ее мать, однако надеется найти ее по этому башмачку. Увы, я не смогу отвести тебя к ней прямо сейчас, но вы обязательно встретитесь, обещаю. Если ты отдашь мне этот башмачок, я смогу убедить ее прийти на встречу. Дочь твоя в смертельной опасности, ее приговорили к смертной казни по несправедливому обвинению. За чужое преступление ей грозит виселица, потому она не смеет появляться на улицах. Но я помогу вам: спрячу ее в укромном убежище и приведу тебя к ней. Для этого мне только нужен второй башмачок, ведь иначе Эсме… Агнесса не поверит мне, понимаешь?       Напряженная борьба отразилась на костлявом, изможденном лице.       - Ну же, неужели ты не хочешь поскорее прижать к груди свое дитя? – мужчина начал терять терпение.       - Прижать к груди… Моя девочка, моя Агнесса!.. О, конечно, отец мой, простите, что усомнилась! Но когда же вы вернете мне дочь?.. – с надеждой спросила окрыленная мать, протягивая дрожащей рукой свое сокровище и жадно наблюдая, как скрылось оно в складках сутаны.       - Скоро, сестра, очень скоро. Ждите меня с вестями после праздника Крещения Господня, а пока – молитесь за дочь вашу да благодарите Творца, который один всемогущ и милостив!       С этими словами Фролло быстро направился к собору, весь пылая и не зная еще в точности, что собирается делать, но с возродившейся в сердце надеждой. А Пакетта Шантфлери упала на колени и, не замечая струящихся по щекам счастливых слез, начала молиться.       ***       - Прекрасная речь, Жеан.       - Б-братец?.. – появление архидьякона Жозасского в колледже Торши спустя столько лет после выпуска было особенно удивительно еще и потому, что он не поленился простоять, опершись о колонну, все занятие, внимательно слушая выступления нынешних студентов.       - Я весьма и весьма тобой доволен, - продолжал Клод, медленно двигаясь к выходу, держась, как всегда, высокомерно и надменно раскланиваясь с встречавшимися по пути учителями. – Я всегда говорил, что у тебя светлая голова; жаль только, что ты так редко ею пользуешься. Теперь я собственными глазами увидел, что ты взялся, наконец, за ум, и это несказанно меня радует. Но я пришел не для этого, как ты сам, верно, догадываешься. У меня к тебе поручение, Жеан, и весьма важное.       - Я всегда рад выполнить ваши поручения и поболтать, дорогой братец – вы ведь теперь так редко удостаиваете меня своим вниманием, – однако именно сейчас у меня, к сожалению, совершенно нет времени.       - Куда же ты спешишь? – остановившись, в упор взглянул на него священник; он явно был очень недоволен и раздосадован.       - Что ж, я… - школяр собрался с мыслями и выпалил на одном дыхании: - Завтра в зале Дворца Правосудия состоится мистерия, и я в ней участвую. Сегодня у нас генеральная репетиция.       - Ты будешь играть?! – всю напускную невозмутимость старшего Фролло как рукой сняло; он даже разозлиться толком не мог: открыл было рот, но, так и не придумав, что сказать, захлопнул обратно. Непонятно, чего в нем сейчас было больше – удивления или негодования.       - Чтобы окончательно вывести вас из равновесия, братец, и чистосердечно покаяться во всем, вынужден признаться, что я не только актер – я еще и, в некотором роде, соавтор постановки, - пытаясь сдержать веселый смех, повеса картинно развел руками, как бы извиняясь.       - Сочинительство – это похвально, Жеан, хотя и не совсем к лицу человеку благородных кровей. Но все же оно тренирует ум и заставляет задуматься о многих вещах, помогает в изучении истории, поэзии… Но играть на сцене!.. Ты точно хочешь свести меня в могилу; ты же дворянин, а не сын какой-нибудь актрисы и ярмарочного шута. Где твое достоинство? Боже, только этого позора мне не хватало!       - Да не кипятись ты так, Клод, - вдоволь насладившись весьма эмоциональным наставлением, по которым он, к своему изумлению, успел почти соскучиться, ответил юноша. – Меня ведь никто не увидит. Только руку, да и она будет так размалевана, что едва ли у меня самого есть шанс ее признать. Ну, доволен? Позор твоим сединам больше не грозит?       Мужчина нахмурился было сурово, но потом махнул рукой на привычную строгость и мягко, по-отечески улыбнулся:       - В таком случае, я рад за тебя. Вижу, нашлось, наконец, в этом мире хоть что-то, привлекшее тебя больше драк, выпивки и продажных девок.       - Признаться, я и для них время нахожу, - хохотнул неугомонный шалопай, однако заметив, как снова сходятся на переносице густые брови архидьякона, тут же прикусил язык.       - И все-таки, Жеан, у меня к тебе дело.       Священник надолго умолк. Некоторое время они шли по залитой полуденным солнцем улице, не произнося ни слова. Наконец, мальчишка не выдержал:       - Что за дело?       - Даже не знаю, как начать… - школяр с удивлением отметил, что щеки собеседника вспыхнули. – Ты… ты общаешься еще с этой девицей?       - Какой девицей? – юноша прекрасно понял, о ком идет речь, однако он хорошо помнил, какой эффект производит на брата имя цыганки и не спешил озвучивать свою догадку.       - Не юли! – раздраженно поморщился мужчина. – Это ты передал Квазимодо ту куклу – больше некому. Значит, ты по-прежнему навещаешь иногда ее?..       - Да как не навещать, дорогой братец, когда мы с мужем Эсме… тьфу ты, когда мы с Пьером три месяца сочиняли «Благочестивого Адама»! А Гренгуар живет в одном доме с плясуньей, так что мне волей-неволей приходилось с ней общаться.       Младший Фролло счел за благо умолчать о том, что общество Эсмеральды было ему вовсе не в тягость, а даже, напротив, весьма нравилось. Вряд ли тот по достоинству оценит эту информацию… Кажется, будь его воля, архидьякон вообще запер бы девушку в какой-нибудь высокой башне, подальше от людей, и никому не позволил бы к ней приближаться.       - А к чему вы спрашиваете? – поскольку Клод снова надолго смолк, школяр взял инициативу в свои руки. Неужто братец решился-таки еще раз подъехать к девице?..       - Вот, передай ей, - скороговоркой выпалил священник и сунул в руки ошеломленного собеседника маленький сверток. – Ей передай, а не разворачивай!.. Да скажи… Скажи, если захочет, найдет меня завтра в семь вечера в начале улицы Тиршап.       - В нашем ленном владении? Хоро… Погоди, Клод! Да ведь малютке нельзя показываться в городе! А ну как ее опознают?.. Она приговорена к виселице, помнишь?       - Завтра чернь гуляет праздник шутов, на улицах будет полно народу. К тому же, в это время уже совсем темно. Если оденется, как порядочная горожанка, да приберет волосы, никто не признает в ней цыганскую ведьму.       - Возможно… Но, если она все-таки решится, будет лучше, если я провожу ее. Эх, жаль, хотел отметить свой дебют… Ну ничего, после отмечу!       - Нет, - оборвал архидьякон. – Она придет одна – если придет. Жеан, ты сделаешь это для меня?..       - Конечно, - просто ответил школяр, а про себя подумал: «С особенной радостью, если бы был уверен, что это не очередная глупость… Впрочем, на это надежды мало. Ладно уж, чем смогу – помогу. Не все же Клоду за меня краснеть – теперь моя очередь».       - Спасибо! – кажется, в этот момент священник выдохнул с облегчением и неизъяснимая перемена произошла в лице его – он будто позволил себе, наконец, на минуту расслабиться. – Я бы хотел присутствовать на вашей с Гренгуаром постановке, но, боюсь, это невозможно: завтра Крещение, ты знаешь, и до вечера я вряд ли смогу освободиться.       - Не беда: если верить этому брюзге поэту, вы немного потеряете, дорогой братец. Но что поделать, коли у него – Муза, а мне зато прекрасно известно, что нынче интересно публике.       - Во всяком случае, я очень надеюсь, что вас ждет успех. И что никто не узнает в одном из актеров брата архидьякона Жозасского! Нет, какой позор…       Еще раз сокрушенно вздохнув, священник удалился в сторону монастыря, а парнишка вприпрыжку бросился на репетицию.       ***       - Эсмеральда?..       Пьер и Жеан вместе отправились после репетиции во Двор Чудес. Оба были весьма довольны: все прошло гладко, костюмы были готовы, актеры не забывали слов, а декорации Эдема поразили даже вечно придиравшегося ко всему философа-драматурга. Потому приятели решили, что вполне заслужили за свои труды горячий сытный ужин и по стаканчику доброго вина. Еда и впрямь нашлась, приготовленная заботливой женской ручкой, а вот вино подкачало – пить эту кислятину в неразбавленном виде было решительно невозможно. И вот, когда хозяйка скрылась в своей комнатке, школяр нерешительно постучал в дверь, сообщив поэту, что имеет к его жене конфиденциальный разговор. Гренгуар пробурчал что-то на тему того, что он «совсем уже обнаглел», однако препятствовать, естественно, не стал.       - Жеан?.. – приоткрыв дверь, цыганка удивленно воззрилась на него.       - Можно я пройду? Я должен тебе кое-что передать.       - От Квазимодо? – нерешительно спросила та, пропуская юношу; звонарь как-то передавал ей по осени неизвестно откуда добытые груши, а потом, в начале зимы – вылепленную неумелой рукой глиняную поделку, долженствующую олицетворять, очевидно, его самого.       - Не совсем, - ответил мальчишка, просачиваясь внутрь и терпеливо дожидаясь, когда плясунья закроет дверь и присядет на кровать. – Точнее, совсем не от него. Вот.       С этими словами Жеан протянул маленький сверток, в который, конечно, давно уже сунул свой любопытный нос. Ничего не понял и завернул все, как было. Поэтому теперь, зная, что находится внутри, он совершенно не ожидал последовавшей реакции: девушка вдруг смертельно побледнела, прикрыла ладошкой распахнувшийся в немом возгласе ротик и посмотрела на посыльного так, будто он передал ей привет с того света.       - Где… где ты это взял? – превозмогая дурноту, прошептала она.       - Мне передал его брат.       Школяр не думал, что можно стать еще белее, однако у Эсмеральды это получилось. А потом она покачнулась и, уткнувшись личиком в сложенные ладошки, согнувшись, сидела некоторое время недвижно. Гость ее ничего не понимал: старый детский башмачок – с чего бы столько эмоций? Должно быть, тут какая-то прелюбопытнейшая тайна…       - Что он сказал тебе? – слабо проговорила цыганка, не отнимая ладоней от лица.       - Что, если пожелаешь, найдешь его завтра в начале улицы Тиршап в семь часов пополудни. Эсмеральда, что все это значит?..       - Ах, не спрашивай!.. – плясунья, наконец, выпрямилась; в глазах ее блеснул какой-то лихорадочный огонь. – Но как же я пойду?.. Что, если меня узнают?       - Так ты пойдешь? – порядком изумился Жеан. – Что ж, завтра ведь праздник, будет многолюдно. Оденься понеприметнее, и тебя никто не признает. Если хочешь, я мог бы проводить…       - Нет! – быстро отказалась девушка. – Нет, не нужно… Передай завтра после представления Пьеру… Впрочем, нет, ничего не передавай. И спасибо тебе!       - Да было бы за что, - по-прежнему ничего не понимая, пожал плечами юнец. – Но ты уверена, что тебе стоит идти на эту встречу, да еще и одной?.. Эсмеральда, Клод… кажется, он до сих пор немного не в себе. В том, что касается тебя. Он может наделать много глупостей, о которых сам потом будет жалеть.       - Я должна, - зябко поежилась плясунья. – Он не дает мне выбора. Снова!.. Жеан, почему твой брат даже теперь не оставит меня в покое?.. – почти взмолилась красавица.       - Хотел бы я влезть ему в голову... Наверное, любит. Знаю, тебе не по вкусу такое объяснение, но других у меня, извини, нет.       - Любит, - с тоской повторила прелестница и судорожно сжала в кулачке крохотный розовый башмачок. – Спасибо тебе, друг мой! И удачного дебюта!       - Спасибо, малютка, - улыбнулся школяр и прикрыл за собой дверь.       А Эсмеральда долго сидела еще, не шелохнувшись, и не отводила взгляда от принесенной Жеаном вещицы. Потом медленно сняла с шеи шнурок и достала свой талисман – точно такой же башмачок, только гораздо менее потертый. Замерев еще на некоторое время, девушка решительно тряхнула головкой и спрятала пару детской обувки обратно в сверток. Упрямая складка появилась на гладком лбу – она отважилась.