Sans qu'un remord ne me vienne

      Архидьякон не нервничал так, кажется, никогда в жизни. Точнее, не нервничал так методично, как сейчас. Все его переживания, как правило, были спонтанны, и он едва ли успевал в полной мере осознавать происходящее. Теперь – другой случай.       Еще накануне, сразу после встречи с Жеаном, Клод отправился на улицу Тиршап, в свое ленное владение. По удачному стечению обстоятельств крохотный домик на самой окраине месяц как пустовал: прежние жильцы выехали, а у священника было слишком скверное настроение и полное отсутствие сил и желания на поиск новых арендаторов. Неизвестно, усмотрел ли мужчина и здесь длань рока, однако он озаботился проверить состояние жилища, убедился, что то вполне пригодно для проживания, хотя и выстыло за прошедшие три десятка дней. Фролло пробовал, было, протопить, но на это требовалось явно больше времени – день, по крайней мере. Или ночь.       И вот он уже почти битый час стоит теперь, закутавшийся в шерстяной плащ, начиная потихоньку дрожать не то от нетерпения, не то от холода. Разрозненные мысли скакали с одного на другое; пальцы бессознательно теребили под плащом грубую ткань сутаны. «Она не придет», - бьются короткие, тревожные три слова. Ну, конечно же, не придет! Нужно было сказать Жеану, чтобы зашел утром и передал ответ. Проклятье!.. И почему этот бездельник сам не догадался?.. Он же давно все понял – Господи, да тут бы и слепой понял! Нет, напрасно. Уже половина восьмого; она не придет. А что, если… что, если ее схватили по пути?! И теперь тащат во Дворец Правосудия. Снова. И опять поведут на виселицу!.. Нет. Невозможно! Он не позволит. Придется обратиться к Гренгуару: пусть этот остолоп на правах мужа заявит о ее беременности – это даст отсрочку, а за это время наверняка можно что-то придумать. Беременности… А вдруг девчонка понесла от этого идиота, чертова капитана, гореть ему в аду?! Впрочем, шансов мало. Но все-таки нельзя исключать и такой вариант. Боже, и почему он раньше об этом не подумал…       - Это вы?.. – архидьякон подскакивает от неожиданности, когда маленькая ладошка невесомо касается на миг плеча; оборачивается. И забывает совершенно обо всем.       То была она. Черная прядка падает на лицо, выбившись из укрытой тяжелым капюшоном копны. Глаза смотрят настороженно и серьезно. Лицо спокойно: в нем нет ни ненависти, ни отвращения, которые так боялся снова встретить Клод – вообще ничего. Опускает ресницы, чуть вспыхивая под его неотрывным взглядом, как и раньше. Маленькая ручка в волнении сжимает край серого плаща – совсем как на нем самом, только тоньше. Механически поправляет выбившийся локон и вновь вскидывает на него вопросительный взгляд бездонных черных очей. Да, без сомнения, Эсмеральда все та же – и при этом совсем не она.       - Пойдем, - сглотнув, мужчина, наконец, очнулся и медленно двинулся вниз по улице; цыганка шла рядом, склонив голову, в точности как он сам.       Весь путь они проделали в молчании, не слыша, однако, ни доносившихся откуда-то пьяных воплей, ни торопливой речи редких прохожих – только стук собственных трепетавших, хотя и совершенно различно, сердец.       - Нам сюда, - Фролло быстро отпер дверь и пропустил замершую на несколько мгновений девушку вперед. Слава Богу, у него хватило ума оставить зажженную лампадку! Вот была бы нелепость, возиться сейчас с огнивом…       - Она здесь? – в волнении спросила плясунья.       Священник медленно покачал головой, в упор глядя на нее.       - Значит… значит, сначала я должна… - Эсмеральда недоговорила.       - Я знаю, кто твоя мать. И могу привести ее к тебе хоть завтра. Если только… Ты знаешь, что я хочу взамен.       - Да, - беззвучно выдохнула цыганка.       - Поскольку ты явилась… правильно ли я понимаю, что ты принимаешь мое предложение?       На этот раз у девушки хватило сил только слабо кивнуть – решимость стремительно покидала ее; лишь с недавних пор начавшая вырабатываться выдержка была явно еще не готова к подобному испытанию. Впрочем, оставшегося хладнокровия хватило хотя бы на то, чтобы не развернуться и не убежать в ночь, навсегда распрощавшись с детской мечтой обрести мать, что уже могло считаться достижением для такого хрупкого существа.       - Ты изменилась, - помолчав, продолжил священник.       - А вы – нет, - тихим, бесцветным голосом произнесла плясунья. – Снова выбор; и снова его на самом деле нет… Здесь так холодно.       - Как ты жила все эти месяцы? – хрипло спросил Клод, просто чтобы не молчать, подходя к очагу и начиная возиться с дровами. – Вы, кажется, общаетесь с Жеаном?..       - Да, он… Он иногда заглядывает к нам с Пьером.       - До сих пор живешь с этим мечтательным дураком, - поморщился священник.       - Он содержит меня, - пожала плечами Эсмеральда. – Я ведь не могу теперь сама зарабатывать на хлеб – по вашей, между прочим, милости. И вы несправедливы. Может, муж мой и мечтатель, но он не дурак. Если их с Жеаном пьеса понравилась сегодня зрителям, они заработают сто ливров. Знаете, ваш брат на удивление милый и добропорядочный человек, если учесть, что его воспитали вы. Впрочем, Квазимодо тоже вырос добрым малым – вопреки вашему влиянию, очевидно.       - Многие не согласились бы с тобой, девушка, - невольно усмехнулся Фролло: звонарь – добрый, его бестолковый брат – порядочный, а сам он, получается, монстр… Хорошенькое дело.       - Это потому, что они смотрят поверхностно. Их не интересует суть вещей. И вы можете сколько угодно изображать из себя праведника – это не изменит вашей порочной души.       - Сама-то давно перестала глядеть на внешность? – процедил задетый за живое мужчина. – Если позволишь припомнить обстоятельства нашей последней встречи…       - Вот с тех пор и перестала! – оборвала вспыхнувшая цыганка.       Ей стыдно теперь было вспоминать капитана, точнее, не его даже, а ту себя, которая так слепо доверилась человеку без сердца. Особенно стыдно – перед монахом, который стал свидетелем ее позора и беспросветной глупости. А еще ей по-прежнему было больно, хотя гордая красавица не хотела признаваться в этом даже самой себе.       - Очень рад, что это маленькое приключение пошло тебе на пользу, - Клод, наконец, развел огонь и, поднявшись, повернулся к плясунье, невольно сделавшей шаг назад.       Архидьякон впился жадным взглядом в осветившуюся отблесками пламени фигурку. Только сейчас он, наконец, вполне осознал, что спустя столько времени она снова рядом с ним. И останется рядом – как минимум, на эту ночь.       Потянув за шнуровку плаща, он, не глядя, швырнул тяжелую материю на кровать и сделал шаг к замершей прелестнице. Еще один; она чуть отступила. Так продолжалось до тех пор, пока Эсмеральда не уперлась в стену; пятиться дальше было некуда. Она напряженно смотрела, как священник неотвратимо приближался; наконец, он навис над ней. Второй плащ полетел вслед за первым. Цыганка заставила себя отвести руки за спину и уперлась ими в стену, точно боялась, что какая-нибудь из ладошек своенравно решит принять участие в происходящем и залепит похотливому попу звонкую пощечину.       Мужчина попытался поцеловать прелестницу, однако та, намеренно или бессознательно, ловко отклонилась, и губы архидьякона целомудренно уткнулись в висок. Он выдохнул не то разочарованно, не то нетерпеливо и начал торопливо, почти грубо возиться со шнуровкой сюрко, под которым обнаружилась длинная шерстяная котта. Девушка не мешала ему ровно до тех пор, пока не осталась в одной рубашке: стоило Клоду коснуться сквозь тонкую ткань будто еще налившейся груди, он тут же получил по руке.       - Хватит изображать невинность!!! – перед глазами почему-то незамедлительно встала картинка обнаженной ведьмы в объятиях ненавистного и более удачливого соперника.       Фролло грубо ухватил не ожидавшую подобного обращения Эсмеральду за горло и, заставив ее сделать таким манером несколько шажков, швырнул навзничь на мягкие перины чуть скрипнувшей кровати. Задрожав, та сжалась и с испугом взирала на своего мучителя, не делая, однако, попыток к бегству.       Священник торопливо скинул облачение и, ощущая разлившийся по обнаженному телу лихорадочный огонь, накинулся на несчастную жертву. Впившись в губы жестоким поцелуем, он легко перехватил тонкие запястья над головой своей изящной партнерши, не позволяя ей вырваться. Свободной рукой начал поспешно задирать тонкий лен камизы, почти не замечая протестующего мычания под собой. Наконец, тяжело дыша, оторвался от припухших уст и одарил Эсмеральду яростным взглядом, в котором гнев и желание мешались с какой-то непонятной горечью и чуть ли не отчаянием. Цыганка ответила не менее страстным взором: обида и вызов сквозили в нем наряду с притаившимся в глубине страхом и, одновременно, решимостью. Даже соглашаясь, она все равно говорила «Нет». Даже отдаваясь, она по-прежнему оставалась холодной. Даже уступая, все-таки не сдавалась. Эта девушка была сплошным противоречием, и мужчина давно отчаялся хоть когда-нибудь понять ее загадочную душу. Зато мысль познать ее тело даже теперь, когда она не была уже девицей, казалась, вопреки здравому смыслу, до безумия соблазнительной. И Клод не собирался на этот раз упускать свой шанс.       Он вновь склонился, жадно целуя маленькую ямочку над ключицей; рука, наконец, справилась с длинным подолом, задрав его до пояса. Подхватив под бедро длинную ножку, архидьякон чуть приподнял ее; цыганка почувствовала, как его каменная плоть уперлась ей в лоно. Мужчина ткнулся в желанный грот, однако девушка была совершенно не готова к вторжению, поэтому у не имевшего в подобных делах никакого опыта священника ничего не вышло. Отпустив запястья цыганки, он переключился на ее грудь, жадно стискивая скрывавшиеся под тонкой тканью полушария. Плясунья поморщилась и закрыла глаза, что не укрылось от наблюдательного Фролло. Собственная неопытность раздражала его сейчас едва ли не больше всего: он был не из тех, кто привык чувствовать себя неумелым новичком.       Клод попытался еще раз проникнуть в заветный сад, с силой проталкиваясь в узкий, едва влажный ход. Девушка тихо застонала – архидьякон так и не понял, отчего: то ли он причинил ей физическую боль, то ли само осознание того, что он проник в нее, оказалось настолько неприятным. Впрочем, Фролло не успел задуматься об этом: мысль проскользнула, а потом непреодолимая сила заставила его начать двигаться – быстро, почти судорожно, глухо постанывая от непривычных приятных ощущений и невероятного облегчения. Мужчине показалось, что полтора года – да нет, всю жизнь! – он был придавлен каменной плитой, которая позволяла только дышать да слегка трепыхаться. И вот сейчас груз, наконец, снят. Это оказалось так прекрасно, так восхитительно легко, что священнику пришлось зажмуриться до боли в глазах, чтобы удержать противную слезу. То была слеза узника, без вины приговоренного пожизненно, но отпущенного волею случая спустя несколько лет заключения.       Настолько острые и непривычные эмоции полнили сейчас сердце архидьякона, что он почти не чувствовал, точнее, не анализировал свои физические ощущения. Он только двигался в инстинктивном стремлении как можно глубже вонзиться в мягкое, теплое тело. Его не волновало, что партнерша его совсем не принимает участие в происходящем, отстраненно отвернувшись в сторону и думая, очевидно, о совершенно посторонних вещах. Клод так долго ждал этой минуты, ждал, уже не веря, что она когда-нибудь настанет, что теперь был просто не способен хоть на секунду отвлечься от собственных переживаний. Наконец, он почувствовал, как напряжение начало стремительно нарастать. Движения стали еще более быстрыми, рваными; он точно пытался заполнить собой ее всю. С силой стиснул смуглое плечо; пальцы другой руки впились ногтями в подушку. Мужчина в последний раз судорожно вонзился в податливую плоть и, громко вскрикнув, замер глубоко внутри так и оставшейся безучастной девушки.       Вскоре к Фролло начала возвращаться привычная способность мыслить и анализировать. Приподнявшись на локтях, он нежно уткнулся в волосы отвернувшейся прелестницы, попытался было заглянуть ей в глаза, но та плотно смежила веки. Вздохнув, священник встал, надел подобранную с пола сорочку. Не решаясь тревожить недвижно лежащую цыганку, укрыл ее собственным плащом и отошел к очагу.       - Ты не должна была достаться ему, - некоторое время спустя произнес Клод чуть хриплым голосом, глядя в разгоревшееся от подкинутых дров пламя.       - Не должна, - он уже перестал ждать ответа, когда маленькая чаровница внезапно пошевелилась, села на постели и заговорила. – Как и вам. А еще я не должна была остаться в раннем детстве без матери, не должна была терпеть пытки за чужое преступление и платить теперь своей честью за то, что дается всем бесплатно и с самого рождения… А вы не должны были становиться священником, потому что христианских добродетелей в вас столько же, сколько во мне – знаний латыни и прочих ученых премудростей. Как видите, святой отец, в жизни часто происходит то, что не должно.       Архидьякон воззрился на нее с таким удивлением, словно с ним только что заговорила не девушка, а ее милая белая козочка. Плясунья же тихо продолжила:       - И, однако, моей глупости находится куда больше оправданий, чем вашей страсти. Начать с того, что мне было шестнадцать. И я любила. И пребывала в счастливой уверенности, что любима. Поэтому то, что совершила я, – глупо, но вполне закономерно. Хотя, знаете, это ведь еще не самая большая дурость: подумаешь, лишилась невинности – она была дорога мне потому только, что должна была помочь найти мать. Многие мои подружки познали мужские ласки намного, намного раньше. Самая большая глупость в том, что даже теперь, когда мираж рассеялся, я все равно не могу избавиться от своей проклятой любви!.. Знаете, даже вы, кого я ненавидела всем сердцем, все-таки отказались в итоге от мысли отправить меня на казнь. Пусть ваше предложение в темнице и было ужасным до омерзения, однако в последний миг вы все же захотели меня спасти. Наверное, Жеан прав, и в вас действительно осталось еще что-то человеческое. А он… тот, кому я отдала всю себя, за кого готова была умереть сотню раз… Хорошо, пусть он не любил меня, а просто воспользовался. Но разве заслужила я от него такой ненависти?! Почему он хотел отдать меня палачу?.. И почему даже теперь, зная все это, я не могу его ненавидеть?       Эсмеральда вдруг горько разрыдалась, прижав колени к груди и уткнувшись личиком в теплый шерстяной плащ. Совершенно растерявшись, мужчина, поколебавшись, все же подошел к ней и осторожно обнял за плечи. Цыганка не отстранилась, продолжая самозабвенно плакать: после потрясения сегодняшней ночи сдерживаемая в груди буря разразилась, наконец, нескончаемым потоком влажной соли. Зачем она вывалила все это на монаха?.. Он только потешится ее страданиями. Впрочем, не все ли равно…       - Тише, дитя, не надо, - пробормотал Фролло, не уверенный, правда, в точности, действительно ли не надо. – Omnia transeunt. Et id quoque etiam transeat. Все проходит. И это тоже пройдет. Капитан Феб просто фантастический дурак, который не заслуживал такого счастья. Если бы на его месте был… кто-нибудь другой, он бы просто подхватил тебя на руки и отнес хоть на край Земли, хоть за край – лишь бы быть рядом.       - Нет, - всхлипнула девушка и даже подняла заплаканное личико, для убедительности помотав головой. – Нет, кто я такая?.. Обыкновенная цыганка, простоволосая, босая, у которой все богатство – коза да бубен. Кому я нужна? А теперь еще и обесчещенная, будто уличная девка.       Малютка разревелась пуще прежнего. Мужчина прижал ее к груди и начал нежно гладить по волосам, вспомнив вдруг почему-то, как утешал давным-давно кроху-братца и испуганно жавшегося к коленям горбуна. Впрочем, ясно почему: с тех пор никто и никогда не искал у него защиты и уж, конечно, не плакал на груди. Сердце священника сжалось от этих безутешных слез: он так хотел унять ее скорбь, но как?..       - Скажите, - отчаянно шмыгнув носом, не поднимая головы, то и дело прерываясь всхлипами, спросила плясунья, - вы действительно меня любили? Жеан говорил мне. Не раз.       - Да, - сглотнул архидьякон.       Чертов школяр! Язык без костей. И кто его просил вмешиваться?!       - К чему тогда были все эти проклятия, угрозы?.. Я долго думала, но так и не смогла понять. Зачем вы делали все для того, чтобы вызвать к себе отвращение? Я понимаю теперь, почему вы пытались убить Феба, почему выманили меня из собора… Я боялась вашей злобы, а это было только отчаяние. Я еще и поэтому пришла: хотела удостовериться, что не боюсь вас больше. Ну… почти. Но сыпавшуюся на меня с первого дня ругань так и не смогла объяснить. Я ведь до самого вашего визита во Дворец Правосудия – да и после тоже! – искренне считала, была уверена, что вы ненавидите меня! И я хочу понять – для чего?       - Эт-то… Понять это легко, дитя, да вот объяснить непросто, - Клод совершенно не был готов к ее вопросу. Он вообще не думал, о чем они будут разговаривать. Черт возьми, он даже не был уверен, что она придет! А если и придет, то снова начнет обличать.       - Все равно. Я должна знать, - красавица подняла на него покрасневшие глаза и, попытавшись взять себя в руки, взглянула очень серьезно, не по-детски.       - Я попробую, - сдался священник. – Двадцать лет жил я, полный уверенности, что чужд человеческим порокам. Двадцать лет, Эсмеральда! Это больше, чем тебе сейчас лет. Я считал, что одна только наука, да Бог достойны моего внимания. Я мнил себя выше прочих: я был благочестив, умен, я, сам еще юнец, воспитал младшего брата, не побоялся приютить уродца, от которого отказались собственные родители, а толпа хотела бросить в костер. Мои таланты ученого оценил сам король; меня не интересовали женщины, выпивка, игра, я не преуспел даже в стяжательстве, хотя, поверь, у меня были к этому все средства. Я с презрением и свысока относился к братьям, нарушившим обет целомудрия; даже обличать их я считал ниже своего достоинства. И вот, спустя много лет праведной жизни, появляешься ты и низвергаешь мою душу, которую прежде несли на крыльях херувимы, в преисподнюю к чертям. Мог ли я повести себя иначе?.. Наверное, мог, но это был бы уже не я. Для этого нужно было, прежде всего, смириться с собственным несовершенством, а гордость моя была велика. Это сейчас от нее давно ничего не осталось… Впрочем, я даже благодарен тебе, девушка, ибо не напрасно в Священном Писании сказано, что гордость – мать всех пороков. Нельзя раскаяться, не согрешив…       Но я продолжаю. Когда я понял, что воспылал небывалой страстью, я пришел в ярость, не сомневаясь, что здесь замешано колдовство. Я не принимал, не хотел принять этого чувства в себе. Конечно, гнев едва ли можно назвать хорошей альтернативой – он столь же губителен, как похоть – но другой равной по силе эмоции во мне, очевидно, не нашлось. Потому я и поносил тебя всякий раз: шел, привлеченный твоим пением и танцами, как мотылек летит ночью на свет. Только, в отличие от глупого насекомого, я прекрасно понимал, что огонь хорош лишь для тех, кто в нем не горит – а я сгорал всякий раз. Но я не мог еще признать, что пожирающее меня пламя – любовь, а не колдовством навеянное вожделение. О, не вини меня за это!.. Не так-то просто мне было признать в себе более глубокое чувство. Ведь я священник, дитя, слуга Господа. Я приносил обеты, и стойко соблюдал их многие годы, ни разу не усомнившись. И вот возникла эта невозможная, греховная, порочная, черная страсть… Тебе даже невозможно представить раздиравшее меня противоречие!.. Впрочем, вот, пожалуй, неплохой пример: вообрази на секунду, какие чувства будут одолевать тебя, если ты вдруг возжелаешь не человека, вылепленного по образу и подобию Божию, а бессловесную тварь? Скажем, коня. Возжелаешь с такой силой, что противиться этому зову будет невозможно, немыслимо.       Эсмеральда зажмурилась на минутку, наморщила покрасневший носик, а потом вдруг неуверенно улыбнулась.       - Невозможно, - покачала прелестной головкой. – Фу, это ужасно! Как вам только в голову такое пришло? Говорю же, из вас плохой священнослужитель.       - Благодарю, - церемонно ответил Фролло, пытаясь не показывать, насколько обрадовала и ободрила его эта бледная улыбка. – Зато, кажется, я смог тебе примерно объяснить, почему начал собирать улики против тебя. Отправить тебя под суд казалось мне единственным возможным решением, верным способом избавиться от наваждения, от противоестественного для монаха желания.       - Зато вполне естественного для мужчины! В отличие от вашего премерзкого примера... Просто не нужно было считать себя уникальным. Тогда и трагедия ваша не выглядела бы столь исключительно... И вообще, даже отдай я того конкретного коня на живодерню – как бы это решило мою проблему? Ведь на свете остались бы еще сотни других!       - В том-то и дело, что другие меня не интересовали, девушка, - вздохнул архидьякон. – Не думаю, что после твоей смерти я бы столкнулся еще когда-нибудь с подобной проблемой… Прости, конечно, это был не повод отправлять тебя на виселицу. Я просто пытаюсь ответить на твой вопрос. Признаю, мне с самого начала следовало вести себя иначе. Возможно, тогда бы ты могла однажды… Впрочем, что теперь говорить. Я не Господь Бог и не могу повернуть время вспять. А тот я, который пугал тебя год назад своими проклятиями, просто не мог поступить иначе.       - Я уже поняла. Кажется, - ответила цыганка. – Это все, о чем я хотела вас спросить. А теперь скажите, наконец: где моя мать? Она в Париже?.. Чем она занимается, как вы ее нашли? Помнит ли она обо мне?       - Она в Париже. И она ни на секунду не забывала о тебе все эти шестнадцать лет.       - Ах!.. – темные очи блеснули неподдельной радостью. – Но как же вы все-таки разыскали ее? Не может быть, чтобы вы специально сделали это для меня!       - Если б я только знал, с чего начать, то сделал бы непременно, - серьезно ответил Клод. – Но я не хочу лукавить с тобой: по правде сказать, моей заслуги здесь нет – то был промысел Божий.       - В таком случае, я тоже хочу вознести хвалу вашему Богу! – решила плясунья.       - Нашему Богу, девушка, нашему, - улыбнувшись, поправил архидьякон. – Твоя мать – католичка. Ты крещенная, дитя, и при крещении тебя нарекли Агнессой.       - Аг… Агнессой?.. – недоверчиво переспросила красавица. – Агнессой… И мне теперь обязательно так зваться?       - Тебе не нравится? По-моему, очень красивое имя. И, во всяком случае, далеко не так уникально, как имя приговоренной к виселице колдуньи.       - В том-то и дело, - вздохнула девушка. – Впрочем, вы правы. Агнессой мне нынче быть куда как безопаснее, чем Эсмеральдой.       Горькая усмешка пробежала по губам, но вышла она скорее жалкой, чем едкой.       - И ты вовсе не цыганка на самом деле, - продолжил мужчина, незаметно потянув на себя укутывавший плясунью плащ. – Ты француженка. И ты знакома со своей матерью, хоть и не ведаешь, что это она.       - О!.. Не тяните же, прошу вас! Кто она?!       - Я все тебе расскажу, обещаю… но чуть позже.       Эсмеральда хотела было возмутиться, как вдруг заметила, что плащ почти уже сполз с ее ножек. Она подняла глаза на священника – тот ответил долгим, полным огня взглядом.       - Мне что же, придется расплачиваться за каждую крупицу информации? – слабо попыталась возразить девушка.       - Нет. Завтра вечером ты встретишься с матерью. Здесь, в этой комнате. Но до этого момента ты – моя.       Губы обожгло страстным поцелуем. Фролло раздвинул коралловые уста горячим языком – она безропотно позволила ему это. Желание накатило необоримой, быстрой волной. Но Клод не хотел на сей раз торопиться: он устал от сражений, он мечтал о нежности. Руки медленно заскользили по изящному тельцу, спустились к талии, бедрам… Чуть приподняв маленькую чаровницу, мужчина потянул вверх тонкую ткань камизы. Оторвавшись на минуту от медовых губ, архидьякон снял с Эсмеральды белую рубаху – та не противилась, только вспыхнул на щеках стыдливый алый румянец, да руки непроизвольно скрестились на груди.       - Нет, - шепотом попросил Фролло. – Нет, ты слишком прекрасна, чтобы прятать от меня эти сокровища…       Отведя ее руки, священник припал к высоким, белоснежным грудям, увенчанным темными, сморщившимися от холода сосками. Он с упоением начал ласкать девичью грудь, ощущая ладонями гладкость кожи выгнувшейся в его руках спинки. Сладострастно очертив языком темную окружность, архидьякон втянул горошину соска и чуть пососал. Проложив дорожку из влажных поцелуев, проделал то же самое со второй грудью. Потом со сладким вздохом уткнулся в шею, продолжая ласкать восхитительные полушария длинными пальцами, бережно обхватывая и чуть сжимая.       Втянув губами бархатную кожу лебединой шейки, Клод чуть прикусил ее, спустился ниже, провел языком от ключицы до ключицы, нежно впился зубами в плечо… Девушка в его руках чуть вздрогнула. Мужчина вернулся к трепетной шейке, поднялся, страстно целуя каждый дюйм, до маленького ушка и проник горячим языком в розовую раковину. Ему послышалось, будто Эсмеральда томно вздохнула. Он проделал то же самое и с другим ушком, после чего укусил мягкую мочку и теперь вполне явственно различил еще один вздох. Боясь поверить в успех, умирая от любви, Фролло вновь припал к девичьим устам, не уставая пить нектар из этого сладкого источника.       Рука его, тем временем, вдоволь наигравшись с грудью, спустилась ниже. Задержавшись на пышном бедре, не обделила вниманием и другое, а потом быстро скользнула между ними. Плясунья инстинктивно сжала ножки, но это не помешало длинным пальцам продолжить кружить над быстро увлажнившейся жемчужиной.       Священник вновь склонился над прекрасно вылепленной грудью и с упоением повторил все свои маневры, помогая на сей раз свободной ладонью. С уст прелестницы сорвался слабый стон, и Клод едва не задохнулся от восторга. Ему нестерпимо захотелось проникнуть в маленькую чаровницу хотя бы пальцами, что он и не преминул сделать. На сей раз он беспрепятственно скользнул в заметно увлажнившийся грот и тут же с упоением ощутил, как безотчетно расслабляются, давая ему пространство, крепко сжатые бедра. Архидьякон начал осторожно двигать пальцами, едва не дрожа от усиливавшейся с каждой минутой похоти, однако чутко наблюдая за реакцией своей юной партнерши. Та лежала некоторое время неподвижно; лишь вздымалась от глубокого дыхания белая грудь. Однако вскоре мужчина приметил, как, напрягшись, чуть изогнулось хрупкое тельце, а смуглые пальчики смяли покрывало. Ножки будто сами собой приподнялись, чуть раскрываясь, подобно лепесткам кувшинки, и легкая дрожь поднялась от колен до самых плеч; неслышный стон замер на раскрывшихся губах.       Фролло больше не мог сдерживаться: в секунду скинув рубашку, он бережно раздвинул подрагивающие ножки и устроился сверху. В этот раз он входил в нее медленно, легко, наслаждаясь каждым мигом блаженного соединения. Эсмеральда часто дышала приоткрытым ротиком; распахнула на секунду подернутые поволокой очи, почувствовав, как вторгается в нее мужская плоть, но тут же снова смежила веки, будто устыдившись. Зато священник буквально пожирал глазами распростертую под ним прелестницу: он хотел запомнить все, до мельчайших подробностей; он хотел видеть ее, слышать, чувствовать, вдыхать, ощущать на вкус – раствориться в ней.       Клод двигался медленно, размеренно, словно и в любви пытаясь выработать некую систематичность: выходил почти полностью и с наслаждением погружался снова – о, он готов был провести вот так, рядом с этой девочкой, целую вечность, ни о чем не думая и ни о чем не сожалея. Не могло быть ничего прекраснее ни в этом мире, ни в ином. Разве что…       - Коснись меня, - хрипло шепнул мужчина и добавил, - пожалуйста…       Какая несусветная глупость!.. Конечно же, она не станет этого делать. Архидьякон успел примерить на себя примерно две трети известных ему ругательств, когда тонкие пальчики дотронулись до его груди. Замерев на секунду, он опустил полный изумленного восторга взгляд – так крестьянский мальчишка мог бы пялиться на протянувшего ему экю короля. Плясунья смотрела на него внимательно и… выжидающе?..       - С-спасибо, - сквозь зубы проговорил Фролло, осознав внезапно, что больше не в силах контролировать свою страсть.       А девушка тем временем решила, видимо, испытать его на прочность. Не то вдохновленная его взглядом, который очень о многом ей поведал, не то желая проверить свою власть над ним, не то просто наслаждаясь произведенным эффектом, она погладила поросшую темными завитками грудь. Скользнула проворными пальчиками за спину и слегка надавила острыми ноготками; монах застонал, а на лице его отразилась странная блаженная мука. Совсем расхрабрившись и разомлев от испытываемого греховного удовольствия, Эсмеральда подключила и вторую ручку, очертив большим пальцем скулу и медленно проведя ладошкой по шее и широкому плечу.       - Маленькая колдунья! – священник ускорился, с силой врезаясь в тугое лоно и часто дыша. – Я люблю тебя… Всегда… буду любить.       Плясунья прикрыла глаза, пряча в уголках губ самодовольную улыбку. Похоже, Жеан был прав: она легко сможет вертеть архидьяконом Жозасским. Если только захочет.       Клод низко склонился над распростертой под ним девушкой, прижимая к кровати тонкие запястья и нещадно вдавливая в постель изящное тельце. Жадно впился в алые губки, и, неожиданно, Эсмеральда впервые ответила. Она не просто позволяла себя целовать – она отвечала на поцелуй!.. Неуверенно, как будто все еще сомневаясь – а стоит ли?.. – но все-таки отвечала. Это было уже выше сил до смерти влюбленного мужчины: сжав маленькую партнершу в стальных объятиях, он почти зарычал от нестерпимого напряженного блаженства и, уткнувшись лицом в пушистые волосы, попеременно награждая несдержанными, страстными, похожими на укусы поцелуями то плечо, то шейку, с остервенением овладевал прекрасной танцовщицей.       - Да… Любовь моя… Ты со мной. Наконец! Никому… не позволю… Моя!..       Фролло утопил в подушке несдерживаемый громкий стон. Мужское естество взорвалось ярким, сладким наслаждением. Он толкнулся глубже. Еще. И еще. Наконец, замер, глубоко дыша и чувствуя, как стекают по спине капельки пота. А потом по тому же самому месту быстро пробежались проворные пальчики.       - Что ты?.. – удивленно проговорил священник, поворачивая голову, но все еще не в силах оторвать ее от подушки.       - Вам неприятно? – пальчики тут же исчезли.       - Приятно. Даже больше. Просто… Ты ведь…       - Я не ненавижу вас, - плясунья тоже повернулась к нему; их глаза находились буквально в нескольких дюймах друг от друга. – Не простила, конечно, нет. Наверное, никогда не прощу. Просто это больше не имеет значения. А ненависть ушла почти сразу: кажется, моя боль была слишком сильным чувством, чтобы оставалось место на какие-то еще. А потом, позже, когда она чуть утихла… не знаю, что-то изменилось во мне. Сломалось. Во всяком случае, ненавидеть вас я больше не хотела и не могла – мне было просто все равно. К тому же, вы ведь, как-никак, спасли мне жизнь в тот вечер. И даже ничего не попросили взамен, как это у вас принято. Тогда мне было все равно – я не хотела жить. Но сейчас я понимаю, что это была бы самая большая глупость – умереть вот так. Он бы все равно этого не оценил, вы были правы.       Вот так, Клод. Вот тебе и маленькая цыганка. Кажется, любовь сделала идиота не только из тебя – похоже, без этого чувства и Эсмеральда рассуждает куда как разумнее. Непонятно только, хорошо это или плохо.       - Ты так непохожа на ту девочку, которую я тщетно молил летом о любви, - мужчина приподнялся на локтях и, нежно глядя в бездонные черные колодцы глаз, погладил розовую щечку. – Та была колючей снаружи, словно крапива, едкой, жгучей, а внутри – совсем ребенок: легковерный, непосредственный… жестокий. Сейчас же передо мной – прекрасная юная женщина: рассудительная, сдержанная. Ты кажешься теперь такой мягкой и покладистой, что мне даже страшно представить, стержень из какой стали появился внутри, если ему удается сдерживать твою природную эмоциональность. Что за игру ты задумала, красавица?       Девушка не ответила; помедлила и отвела взгляд. Черт, монах и впрямь не глуп! Даже сейчас, когда он доволен и расслаблен, все равно до омерзения проницателен. Таким попробуй поверти… Разве что… Да, похоже, единственный способ – это быть откровенной. Не играть с ним в любовь, но позволить любить себя. Что ж, возможно, это открытие пригодится. А может и нет. Во всяком случае, близость с ним оказалась не такой уж страшной. Конечно, сначала он повел себя как дикий зверь, так что Эсмеральда даже испугалась, но после разговора стал вполне терпимым. Если откинуть прошлое – а его в любом случае придется выкинуть, как старый башмак, который давно уже стал мал подросшему ребенку, – поп ничем не хуже любого другого мужчины. И не лучше. Такой же. Но у него, по крайней мере, есть влияние, а оно иногда кое-что значит. Он, например, что бы ни говорил по этому поводу, сумел найти ее мать.       - Вы обещали рассказать мне о матушке, - произнесла плясунья, глядя в темный потолок.       - Да. Да, конечно, - архидьякон тоже уставился в небо, скрытое от взгляда черными досками, взял в плен маленькую ладошку и заговорил. – Все эти годы она считала тебя погибшей и оплакивала – потому и не искала. Люди называют ее сумасшедшей, блаженной. Она любит тебя всей душой – точнее, не тебя, а ту девочку, которую потеряла шестнадцать лет назад. Это не женщина – это тигрица, у которой отняли котенка. Боюсь, я окажу плохую услугу самому себе, если познакомлю вас…       - Кажется, я достаточно щедро расплатилась за вашу услугу, святой отец!.. – взвилась Эсмеральда.       - Не кипятись, я не собираюсь тебя обманывать. О, да, на сей раз ты была более чем щедра, и я бесконечно благодарен тебе, дитя… Так вот, как я уже говорил, мать считала тебя погибшей, потому и не искала, а лишь оплакивала. После твоего исчезновения она осталась безутешной и отреклась от этого мира, добровольно заточив себя в склеп еще при жизни. По-моему, настоящее чудо, что она до сих пор жива. Она взвалила на себя тяжкое бремя, какое под силу вынести не всякому святому мученику…       - Вы говорили, что я знаю ее… - девичий голосок явственно дрогнул.       - Это так. Она, к несчастью, таит злобу на цыган, потому что те украли ее дитя…       - Вретишница! – вскрикнула плясунья и закрыла лицо руками.       - Да.       - Неправда. Это не может быть правдой!.. Скажите, что солгали! Она ведь… она ненавидит меня.       - Не стоит судить ее, Эсмеральда. Вообрази только: шестнадцать лет назад цыгане украли ее дочь, ее отраду – тебя. И все эти годы она думала, что ты мертва, что тебя не то принесли в жертву, не то сожрали. Несчастная мать, могла ли она найти в себе силы простить?       - Она пугает меня. Она… она же помешанная! Как эта женщина может быть моей матерью?..       - Viae Domini imperceptae sunt. Пути Господни неисповедимы, дитя. Возможно, тебе стоит узнать ее получше… Впрочем, если ты не хочешь, я могу не раскрывать твоего имени старой затворнице, - Фролло улыбнулся про себя, заранее зная, что сейчас последует.       - Что?! Ну уж нет, поп, так не годится! Я расплатилась с тобой сполна, а ты теперь думаешь оставить меня ни с чем? Пусть будет вретишница – в конце концов, она моя мать, и наверняка ее ненависть уляжется, когда она узнает, кто я. Как же я хочу поскорее обнять ее… Матушка моя, какое это будет счастье!.. Приведи ее, слышишь!       - Завтра. А теперь спи. И хватит уже называть меня попом и монахом. Хотя бы преподобным. Но лучше – по имени.       - Ладно, монах, буду называть преподобным, - сердито пробурчала девушка отворачиваясь.       Священник едва не рассмеялся этой маленькой шпильке – вот ведь язва!.. Поднялся, потянулся с удовольствием, точно наевшийся сметаны кот, подбросил в очаг поленьев. Плясунья тем временем забралась под одеяло и, свернувшись калачиком, дрожала мелкой дрожью – в доме по-прежнему было холодно. Уже не так, как на улице, но все-таки. Клод с удовольствием нырнул к ней и прижался к шелковой спинке, всем своим существом желая слиться с этой девушкой, обхватить ее руками и ногами и никогда-никогда не отпускать.       Вскоре Эсмеральда пошевелилась; мужчина думал, она оттолкнет его, но практичная девчонка только теснее прильнула к горячему архидьякону – она согрелась в его руках. И чего уж теперь стесняться, после того, что между ними сегодня произошло… Хватит, и в самом деле, изображать невинность. Давно пора повзрослеть и уразуметь, что мир вовсе не так прост, как кажется. И самые близкие могут воткнуть нож в спину; и едва знакомый человек может отогреть.