Sans qu'un remord ne me vienne

      Фролло нашел вретишницу в коленопреклоненной позе, распростертую на земляном полу. Он здорово надеялся, что она все-таки не пролежала таким манером, без движения, на холоде, с самого момента их расставания. Тень упала на Пакетту Шантфлери, когда священник подошел к зарешеченному окошечку. Та мгновенно подняла голову, вскочила с проворством маленькой обезьянки, впервые не почувствовав боли в давно замученных морозом суставах, и бросилась к человеку, за которого возносила молитвы все эти долгие полтора дня.       - Где она? Где моя доченька?.. Отец мой, не мучьте же меня! – давно выцветшие глаза полыхнули былым огнем. – С ней все хорошо? Вы говорили с моей маленькой Агнессой?       - Гов-орил, - чуть запнулся архидьякон; ну да, и говорил тоже. – Возвращаю тебе твое сокровище, сестра.       Клод протянул и опустил в молитвенно сложенные руки крошечный башмачок, внимательно наблюдая за реакцией. Столько выстрадавшая мать быстро поднесла к губам и поцеловала возвращенную обувку, а потом с умилением воззрилась на нее. Зрачки ее начали расширяться; губы беззвучно шевельнулись; слезы будто сами собой вскипели в уголках глаз и побежали по исхудалым щекам.       - Но ведь это… это не тот… не тот, что я вам давала.       - Конечно, не тот, - невозмутимо кивнул ее благодетель. – Этот дала мне ваша дочь. Все эти годы она хранила его у себя на груди вместо креста, всем сердцем веря, что талисман поможет ей обрести мать. Так оно и вышло в конечном итоге.       - Хранила у сердца… - завороженно прошептала обескураженная женщина и так пламенно прижала вдруг башмачок к груди, словно это и была ее потерянная дочь.       Мужчина невольно подумал, что у него, должно быть, вчера ночью на лице было точь-в-точь такое же глупейшее выражение бесконечного, всепоглощающего счастья. И причина его была та же, что и у вретишницы – Эсмеральда. «Интересно, - подумал вдруг в волнении Фролло, - как она воспримет новость, что ее дочь – та самая цыганка, которую она так проклинала и ненавидела?.. Черт, и здесь мы недалеко ушли друг от друга!.. Слепцы – я и эта затворница».       - Сестра Гудула, сможешь ты сегодня к шести часам выбраться из своего каменного мешка и быть готовой пойти со мной?       - Я голыми руками вырву эту решетку, я зубами моими разгрызу камни, я пальцами прокопаю подземный ход! – воскликнула женщина. – Но я окажусь сегодня по ту сторону – ведь вы поведете меня к моей доченьке, к моей Агнессе!..       - Прекрасно, - кивнул ей собеседник. – Тогда последний вопрос: а готова ли ты к этой встрече? Ты помнишь, сестра, что дочь твоя – давно не то малое дитя, что ты укачивала и кормила грудью. Это молодая, красивая женщина, которая сама уже вполне готова стать матерью. Что, если ты не раз уже видела свое дитя, да не признала?..       - Я знаю-знаю, - покорно закивала Пакетта. – Дочери моей теперь пошел восемнадцатый годок. Ах, как много ей придется мне рассказать!.. Я хочу знать все: каждый год, что она провела без меня, хочу прожить вместе с ней. Если она несчастна, я утешу ее; если счастлива – разделю ее радости. Если она красива, и я расцвету рядом с ней; если умна – буду слушать ее речи и наслаждаться хоть голосом. Если она уже замужем, я буду с нетерпением ждать внуков; если она, несчастная, лишенная материнской опеки, вдруг повторила мой путь, я не скажу ей ни слова упрека, но буду работать от зари до зари на самой тяжелой работе, чтобы избавить от позора. Это моя дочь, священник, слышишь?! И кем бы она ни стала, в том нет ее вины; будь она хоть воровкой, или блудницей – кем угодно! – Бог не покарает ее, потому что бедняжка выросла без отца, без матери. И я никогда не смогу судить ее. Я хочу только любить ее, только гладить ее волосики, только прижимать к сердцу…       «Как я ее понимаю», - с тоской подумал Клод, а вслух сказал:       - Что ж, в таком случае я приду за тобой с заходом солнца.       - Почему же не сейчас?! – вдруг воскликнула вслед вретишница.       - Это слишком опасно, - обернулся мужчина. – Мы привлечем много ненужного внимания.       - Но ведь до заката, наверное, еще целых шесть часов… - прошептала мать вслед удаляющейся фигуре; ей казалось, что встречи предстоит ждать чуть ли не целую вечность.       «Жалкие шесть часов! – судорожно думал архидьякон, поспешно направляясь в обратный путь. – Всего ничего, песчинка в песочных часах. А потом… Неужели она и впрямь собирается вот так просто снова исчезнуть из моей жизни?! Нет, только не теперь, не после всего этого… Я не вынесу, не смогу; я сойду с ума. Господи, помоги!.. Ты привел меня к Роландовой башне, ты дал мне надежду. Если ты теперь отнимешь ее, я умру».       Вознося про себя молитвы – не слишком канонные, зато горячие и искренние, как и полагается священнослужителю, – Фролло, заглянув по пути в пекарскую лавку и купив у какой-то подозрительного вида бойкой торговки вино, вернулся на улицу Тиршап. И был несказанно удивлен, когда на пороге его встретил изрядно помятый после вчерашней попойки брат.       - Ты что здесь делаешь?! – яростно прошипел священник; если бы только его руки не были заняты покупками, школяру уж точно пришлось бы вторично познакомиться с тяжелым характером и еще более тяжелой рукой старшего брата.       - Уже ухожу! – проворно отскочил наученный горьким опытом юноша. – Дорогой братец, пожалуйста, только не держи на меня зла. Мы с Пьером жутко волновались за Эсмеральду. Ты уж прости, но после того случая… Молчу-молчу!.. Мы еще вчера собирались отправиться в монастырь и потребовать у тебя ответа. Хорошо, что оба не держались на ногах и смогли добраться только до койки – ты только представь, какой переполох мы бы там устроили… А сегодня утром я вдруг сообразил, что искать тебя в Нотр-Даме – так себе идея, только возбуждать ненужные подозрения. Ну и отправился сюда. Порасспрашивал у местных, нет ли свободного жилья, и добрался до этого домика; Эсмеральда услышала мой голос, впустила – ты, кстати, даже не удосужился запереть дверь, а мало ли кто может прийти! Мы немного поболтали, она убедила меня, что все в порядке и мне, в отличие от ее мужа-рогоносца, не о чем беспокоиться. Так что я, пожалуй, оставлю вас…       Клод, свалив покупки на стол, начал угрожающе надвигаться на юного шалопая. Тот, быстро сообразив, что и дальше испытывать брата на добродетель терпения равносильно самоубийству, проворно шмыгнул в сторону двери.       - Жеан, постой! – крикнула вдруг плясунья, и гневный взгляд архидьякона тут же перескочил на нее. – Останься!       - Извини, Эсмеральда, - отозвался мальчишка, помедлив секунду у выхода, - но раз уж твою шкурку, как выяснилось, спасать не надо, я, пожалуй, поберегу пока свою. Она мне еще может пригодиться: вдруг я все-таки стану актером – а в таком деле без шкуры никак.       - Кем ты станешь?! – задохнулся старший Фролло, и белокурый повеса все-таки выскочил за дверь.       Мужчина медленно развернулся к отбежавшей в самый дальний угол девушке и смерил ее немигающим взглядом, от которого у той внутри все похолодело. Боже, что теперь будет?..       - Что он тут делал? – срывающимся голосом, тщетно пытаясь взять себя в руки, спросил священник.       - Он же сказал: они с Пьером беспокоились обо мне, вот и все.       - Почему ты хотела, чтобы он остался?       - А то вы сами не знаете!.. – дрогнувшим голоском отозвалась плясунья.       - Хотела, чтобы я держался на расстоянии, - констатировал архидьякон. – Помнится, когда я уходил, ты не выглядела особенно несчастной.       - Прекратите! – вспыхнула прелестница. – Вы… вы просто отвратительны!       - А ты просто маленькая лицемерка! – Клод возвысил голос, делая шаг навстречу. – Пока я улаживал твои дела, развлекалась тут беседами с румяным мальчишкой!.. А, может, и не только беседами?..       - Как вы смеете! – Эсмеральда влепила пощечину приблизившемуся мужчине быстрее, чем успела сообразить, что делает; тихо ойкнула, но было уже поздно.       Разъяренный священник в мгновение ока перехватил тонкие запястья и задрал ее руки так высоко, что миниатюрной красавице пришлось едва ли не встать на цыпочки.       - Ты только моя, - гневно зашептал Фролло на ухо прижатой к стене девушке. – И я не позволю кому-либо дотрагиваться до тебя, ясно?!       Та лишь дернулась в бесполезной попытке вырваться, рассерженная ни сколько его грубым обращением, сколько словами. Да что он о себе возомнил, похотливый монах?!       - Я жду ответа.       - И что же, интересно, я могу ответить?! – если бы Эсмеральда умела убивать взглядом, ее визави уже лежал бы бездыханным. – Что пришла сюда только потому, что вы снова не оставили мне выбора? Что мне пришлось научиться жить в мире, принадлежащем развратным попам и бездушным дворянам, которые умеют только брать и не обучены отдавать? Что буду рада уйти отсюда навсегда, как только встречусь с матерью? Что мне отвратительна ваша похоть, и я терплю все это только ради нее?       К концу этой тирады злость почти испарилась, словно выдохнутая вместе с горькими словами. Стало вдруг так грустно, что впору завыть на луну, которой, как на грех, нет сейчас в небе. Пылавшие минуту назад гневом черные глаза подозрительно заблестели.       - Прости меня, - мужчина немедленно отпустил тонкие ручки и прижал к себе эту совсем уже женщину, но все еще почти ребенка; она не противилась, уткнувшись личиком и ладошками в широкую грудь и чувствуя, как бережно скользит по волосам шершавая ладонь. – Прости, я просто… Я, верно, сошел с ума. Ревную к собственному брату… Но я так люблю тебя. Только представлю, что сегодня ты уйдешь, и я больше никогда тебя не увижу – и я не знаю, что мне делать. Я не понимаю, как жить дальше, если ты не дашь мне надежду, хоть тень надежды. Вчера ночью, когда мы разговаривали… На секунду мне показалось, что все изменится, что ты останешься со мной. Но теперь я вижу, что это не так. А мне, кажется, легче распрощаться с жизнью, чем с тобой.       Маленькая чаровница удивленно вскинула голову и воззрилась на него так, как будто впервые видела. Да так оно и было: та женщина, которой она стала, впервые слышала подобные слова. Они были сказаны тихим, почти безэмоциональным тоном, однако, в отличие от цветастых и напыщенных громких клятв капитана, были беспомощно искренни, выстраданы откуда-то из потаенной глубины души. Повзрослевшая плясунья чувствовала это сейчас так же явственно, как размеренное биение его колотящегося о ребра сердца под своей правой ладошкой.       - Моя похоть отвратительна и мне самому, - продолжал Клод. – Но что я могу поделать?.. Мне легко было побороть вожделение, когда речь шла только о нем. Но сейчас… сейчас я держу в своих объятиях самую восхитительную женщину на свете, и даже будь я святым, все равно не удержался бы от искушения. Ты просто не представляешь, насколько желанна!.. Я думал, что исцелюсь от своего недуга после того, как невольно стал свидетелем твоего падения. Думал, что мне будет отвратительна отныне сама мысль о тебе, потому что ты больше не чиста… Но все вышло иначе. Мне просто было очень больно, вот и все. Ничего не изменилось: я по-прежнему желал тебя. Было бы лицемерием говорить, что тот вечер ничего не значит: мне бесконечно жаль, что ты познала мужчину до меня, да еще и… такого. Но я не могу ненавидеть тебя, не могу перестать любить. И перестать хотеть – тоже не могу.       Архидьякон, наконец, опустил взор и столкнулся с ее внимательным взглядом. В нем не было больше злобы, не было и вызова. Только странное в подобных обстоятельствах спокойствие и – жалость? теплота? понимание? Он не стал раздумывать над этим, а просто медленно склонил голову и нежно поцеловал. Надежда в его сердце, подобно фениксу, сгорев, кажется, в двадцать девятый раз, вновь воскресла из пепла. «Самое живучее чувство», - не к месту подумал Фролло и подхватил на руки свою невесомую ношу.       - Эсмеральда, я хочу любить тебя, сейчас, - он серьезно глядит в глаза и старается скрыть глупое, совсем мальчишеское волнение. – Если ты позволишь мне.       - А если нет? – так же серьезно отвечает она, почти неосознанно обвивая руками крепкую шею; священник заколебался.       - Тогда… тогда мы пойдем обедать. У меня, правда, не было времени бегать по лавкам, поэтому я принес только свежий пшеничный хлеб и, наверное, ужасно отвратительное вино…       - Звучит заманчиво, - улыбнулась девушка, - особенно отвратительное вино.       - Значит ты… ты не позволишь мне…       - А вы уверены в своих силах, преподобный отче? Вы ведь тоже со вчерашнего дня не ели.       Насмехается?.. Согласна?.. Что вообще это значит?! Не найдя ответа, мужчина молча кивает, чувствуя, как горячий румянец обдает щеки. Нет, определенно, общение с противоположным полом не его конек.       - Ну если так… Тогда, думаю, еда от нас никуда не убежит.       Архидьякон не сразу понимает, что это значит. Мучительно соображая и пытаясь осмыслить ее ответ, ругая последними словами отказавшуюся вдруг так невовремя служить голову, он вдруг замечает ее чуть насмешливый и одновременно печальный взгляд. Почему она так грустна?.. Он отдал бы все на свете, чтобы только изгнать из черных очей эту въевшуюся горечь и вернуть ту беззаботную, кружащуюся в вихре танца девчонку, которой она была. Увы, это невозможно. Во многом благодаря ему. Но об этом позже, а сейчас – сейчас она медленно кивает, сообразив, что слова ее никак не доходят сквозь туманную завесу до его бедного разума. И это значит, что еще несколько часов, до самого заката, можно забыть обо всем и позволить себе просто быть бессовестно счастливым – хоть один раз в жизни.       Клод кладет на кровать свою бесценную ношу; она опускает ресницы, словно стыдясь того, что сейчас произойдет, или того, что сама позволила этому случиться. А ведь могла бы отказать – и, право, ей так и хотелось сделать! – не факт только, что он бы послушал. Эсмеральда и сама не понимала, почему теперь, когда у нее был выбор, так легко позволяет стянусь с себя камизу. Причин было много, и в отдельности каждая из них не стоила ничего; но вместе – вместе они привели к тому, что обнаженный уже монах – и когда только успел?! – опускается на нее, и девушка чувствует его горячее дыхание на своих губах…       Была ли это жалость? Да, безусловно. Старые чувства давно поблекли, и милосердие легко проскользнуло в ее доброе сердце. Желание тепла? И это тоже. Хотя плясунья не любила этого человека, она ощущала исходящую от него щемящую нежность, купалась в ней, точно в розовой воде, наслаждаясь ароматом и чувствуя, как, будто по волшебству, затягиваются некоторые из кровоточащих ран. Как отступают неуверенность и страх, прочно поселившиеся в душе после предательства. Рядом с попом очень легко и совершенно естественно было не бояться новой боли: она ведь не любит его, а значит, все преимущества на ее стороне. Это она может ранить, она может забавляться с его чувствами, она может наслаждаться его обожанием. Можно позволить себя любить. А можно не позволить. И несчастный влюбленный будет, словно марионетка в руках бездушного кукловода, умирать и воскресать вновь по одному ее слову. В точности, как когда-то она сама…       К тому же после этой ночи как-то действительно глупо и совсем по-детски будет выглядеть ее отказ. Так могла бы сделать девочка-Эсмеральда, просто из досады, что обстоятельства оказались сильнее, из пустого желания насолить в ответ. Женщина-Эсмеральда понимала, насколько это бессмысленно – хотя бы потому, что ничего теперь не изменит: она все равно уже разделила ложе с этим человеком, и один-единственный отказ никак уже не повлияет на этот свершившийся факт. А вот согласием она сможет еще сильнее привязать его, сделать его страсть невыносимой, подарить надежду… А потом отнять, если вдруг захочет отомстить за все свои несчастья разом. Либо не отнимать. Кажется, она настолько выгорела, что не осталось желания даже мстить. Или всему виной не равнодушие, а все та же жалость?.. Глупости, невозможно ведь быть с человеком из жалости! Впрочем, чего, наверное, только не бывает…       Но решающим фактором было, пожалуй, удовольствие. Не физическое, нет – едва ли плясунья вообще вспомнила о нем, когда принимала решение. Но странное удовольствие от новой игры, в которую она решила ввязаться, не удосужившись прежде даже ознакомиться с правилами. Это была игра двух актеров, и название ей – страсть. Красавица не без доли смущения осознала вдруг, что ей чрезвычайно нравится неуравновешенное, но легко теперь предсказуемое ею поведение священника. Все то, что прежде пугало в силу непонимания, теперь читалось, как открытая книга, и доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. Как начинающий кукловод, она методом проб и ошибок выясняла, какие ниточки следует дергать, чтобы вызвать ту или иную реакцию. Ей нравилось, как поп дрожит от страсти; нравилось, как срывается, а через секунду просит прощение; нравился даже его гнев – она как будто забавлялась с огнем, и это были невероятно острые ощущения. Они пробуждали в юной женщине нечто давно забытое, утраченное, как ей казалось, навсегда. Эта игра, которую она затеяла, уверенная, что сможет прекратить ее по своему желанию в любую минуту, вызывала шквал ярких эмоций – эмоций, которые Эсмеральда так старательно гасила в себе эти долгие месяцы, потому что они причиняли слишком много боли. Но оказалось, что жизнь без эмоций – это не жизнь вовсе. Она чувствовала себя мертвецом, очень неплохо устроившимся в своем комфортном склепе, но оттого не менее мертвым. Ей необходимо было чувствовать, чтобы жить: девушка-весна, она не была создана для стылой зимы, ей нужен был огонь. И этим огнем пылал ласкавший ее в эту секунду мужчина.       Взяв маленькую ручку, Фролло с упоением поцеловал каждый пальчик, потом проделал то же самое со второй ладошкой, чуть тронул губами запястье… и вдруг почувствовал невесомое прикосновение к своей колючей от двухдневной щетины щеке. Он вздрогнул, точно от удара, и изумленно воззрился на ответившую ему мягким взглядом Эсмеральду; она слегка улыбалась – не то его растерянности, не то еще почему… А потом провела пальчиками по лицу, шее, груди… Стоило ей добраться до живота, последний свело приятной судорогой; Клод громко выдохнул, почти не веря в происходящее. Как, почему, зачем?! Она касается его, ласкает – по собственной воле!..       Архидьякон покрыл все ее лицо быстрыми благодарными поцелуями, не зная, как еще выразить переполнявшую его любовь. Спустился ниже и начал с упоением ласкать губами девичью грудь, ощутив, как вздрогнула под ним прелестница, а ее проворная ладошка огладила затылок, спустилась на шею и замерла на плече. Не отрываясь от темного соска, который он втянул в рот и с наслаждением посасывал, мужчина дотянулся рукой до нежных бедер и скользнул между ними, нащупывая источник наслаждения своей обожаемой возлюбленной. Несколько минут спустя Эсмеральда сладко застонала, чуть раздвигая ножки и подаваясь навстречу ласкавшим ее пальцам.       - Еще рано, любовь моя, - хрипло прошептал священник, отрываясь, наконец, от сладко нывших грудей и припадая к открытой для его притязаний шейке.       - Подождите, - попросила вдруг плясунья, и Фролло едва не взвыл от досады: если она сейчас прикажет остановиться, он, наверное, умрет от неудовлетворенного желания!..       Однако досада не успела перерасти в разочарование, поскольку девушка, ловко вывернувшись из-под него, устроилась рядом, опершись о локоть, и слегка толкнула повернувшегося к ней, ничего не понимающего архидьякона. Тот послушно подчинился, опрокидываясь навзничь и не сводя с маленькой чаровницы горящего нетерпением взора. Та не заставила себя долго ждать: помедлив секунду, вдруг склонилась над мужчиной и легко коснулась обветренных губ. Водопад темных волос укутал их густым пологом, когда Эсмеральда робко, словно пробуя на вкус что-то весьма условно съедобное, поцеловала щеку, спустилась к ушку, сомкнув зубки на беззащитной мочке – в точности, как проделывал это сам Клод. Глухой стон подсказал, что она выбрала верную тактику.       Плясунья проложила дорожку из поцелуев вдоль шеи, чувствуя под влажными губами бешеное биение пульса. Ей понравилось, как задрожал внезапно монах, будто объятый лихорадкой, и она осмелилась чуть втянуть устами теплую кожу и слегка прикусить.       - Клянусь Богом, это самая сладкая пытка, какую только можно выдумать, девушка, - шепнул Фролло, жадно запуская руку в смоль растрепанных локонов и лаская затылок.       Красавица спрятала улыбку, уткнувшись в ямочку над ключицей и медленно проведя по ней языком. Священник, застонав, попытался подняться и вернуть себе ведущую роль, однако Эсмеральда удержала его, легким движением руки нежно приказав оставаться на месте.       - Ты убьешь меня, маленькая колдунья, - прорычал тот, комкая в кулаках тонкую простыню. – Но смерть эта такая сладкая, что я вечность буду благословлять тебя за нее.       А его искусительница тоже уже по-настоящему наслаждалась происходящим: его ласки были приятны, иногда даже слишком, но доводить до исступления одного из самых могущественных людей Парижа оказалось куда как приятнее. Отвращение, испытываемое ею когда-то, осталось, кажется, в прошлой жизни – оно просто не имело больше значения. Как и ненависть – Боже, как она его ненавидела!.. А потом вдруг стало все равно. После предательства Феба все остальное поблекло; вся жизнь, кажется, померкла. Четыре месяца плясунья прожила как в тумане прошлого, будто по инерции, не думая о будущем и раз за разом переживая и пытаясь переосмыслить события истекшего года. Она пробудилась лишь накануне праздника шутов, когда Жеан протянул ей маленький розовый башмачок – пропуск в будущее, который дал ей силы и смысл идти вперед. Эсмеральда и сама поразилась, что, оказывается, она давно была готова переступить и отпустить, двигаться дальше; просто двигаться до сего дня ей было некуда. Теперь – есть.       Смуглая ручка медленно, игриво поползла вниз, пока прелестница целовала широкую грудь, покрытую жесткими завитками. Мужчина непроизвольно повел бедрами, представив на секунду, как она могла бы коснуться его нывшей от нетерпения плоти… Нет, она никогда этого не сделает!       Признаться, именно это плясунья и намеревалась сделать, собираясь с духом и рисуя круги на животе возящегося, точно на раскаленной решетке, архидьякона. Однако в последний момент боязнь и даже некоторое отвращение пересилили – она не смогла заставить себя коснуться его там и, вместо этого, опустив ладошку на колючую щеку, поцеловала чуть более уверенно, чем в первый раз.       Поняв, что чуда не произойдет, и не в силах больше терпеть, Клод все-таки перехватил инициативу: вмиг опрокинул на спину свою невесомую партнершу и, усевшись на колени, развел стройные ножки. Понимая, что слишком возбужден, и в таком состоянии его едва ли хватит надолго, священник поцеловал изящную щиколотку и нашел это занятие весьма приятным и успокаивающим. Поцеловал повторно, чуть с большим жаром и ближе к колену. Ощущать вкус атласной кожи было прекрасно! К тому же, у девчонки не оставалось ни единого шанса дотянуться до него, а значит можно было хоть немного остыть. Поэтому Фролло начал медленно спускаться вдоль длинной ножки, оставляя чувственные поцелуи на щиколотке, икре, подколенной впадинке, внутренней поверхности бедра… Красавица нервно завозилась. Отпустив одну ножку, архидьякон тут же взялся за ее близняшку, также не обделив вниманием ни один дюйм этого вылепленного для танцев произведения искусства.       Потом вдруг резко закинул обе ножки на плечо, крепко обняв одной рукой, в то время как пальцы другой уже скользнули в заветный грот.       - Ты такая влажная, - сладострастно выдохнул Клод, с удовольствием отметив, как яркий румянец выступил при этих словах на щеках распростертой под ним уличной танцовщицы.       Хотя тело ее уже не было невинным, в душе она оставалась столь же целомудренной, и любое сколько-нибудь непристойное слово легко вгоняло ее в краску. Должно быть, ее единственным мужчиной до вчерашнего дня так и оставался этот идиот в офицерском мундире. Впрочем, что значит «должно быть»?! Без сомнения, так оно и есть! Хотя, прошло ведь больше четырех месяцев, которые она прожила под одной крышей со своим так называемым мужем… Нет, только не сейчас!.. Лучше он прямо спросит у нее. Позже. Сейчас ему совершенно не до глупых сомнений и ревнивых подозрений, черт бы их побрал, явившихся столь не к месту!       Фролло рывком чуть подвинул маленькую чаровницу к себе и одним плавным движением вошел в нее. Эсмеральда резко раскрыла глаза, посмотрела на свои задранные к потолку ноги, перевела скорее лукавый, нежели удивленный взгляд на размеренно двигавшегося священника и заметила чуть вибрирующим от напряжения голосом:       - Кажется, ваши прихожане не обделены фантазией, преподобный отче.       - Это так, дочь моя, - пропыхтел Клод, продолжая пронзать узкое лоно. – Воистину, французам не откажешь в изобретательности. Если бы ты только знала, что мне иногда приходилось выслушивать на исповедях… Впрочем, лучше тебе этого не знать. Хотя конкретно эта фантазия – лично моя, если тебя интересует…       Мужчина потянулся к груди и слегка сжал приятную округлость, застонав. А когда он чуть ослабил хватку, маленькие пальчики переплелись с его собственными. Обожание полыхнуло в глазах архидьякона, и через секунду он уже всем телом навалился на прикрывшую веки плясунью, складывая ее практически пополам и задирая к изголовью кровати их сплетенные руки. Поза оказалась не самой удобной; через пару минут Фролло с сожалением выпустил смуглые пальчики и, на миг приподнявшись, развел сцепленные ножки, устроив их на широких плечах. Снова навалился на часто дышащую девушку и, крепко обняв ее, начал двигаться.       Эсмеральда оказалась пригвожденной к кровати, лишенной практически всякой возможности пошевелиться. Все, что она сумела, – это приподнять ручки и обвить ладошками шею нависшего прямо над ней священника. Тот в ответ ускорился, еще яростнее, еще неистовее врываясь в заповедный женский сад, тихо зарычав от несдерживаемого, звериного вожделения. Плясунья же вторила ему тихими стонами: давление в таком положении оказалось столь сильным, что удовольствие нарастало, пожалуй, чересчур стремительно, заставляя ее оглашать комнату тихими вскриками.       - Тебе нравится? – хриплый баритон готов был вот-вот сорваться.       Она молча кивнула; Клод чувствовал, что ему не хватает воздуха, что нужно остановиться, передохнуть или, хотя бы, снизить темп, но это было выше его сил. Сладкий миг избавления был близок, и он бы скорее упал сейчас замертво, чем остановился. Высокий женский голос огласил домик полувскриком-полустоном, заставив архидьякона усилить нажим и еще ускориться, хотя секунду назад это казалось ему невозможным. Рассохшаяся кровать начала поскрипывать в тон его ритму, но священнику было все равно: с остервенением он овладевал самой желанной, самой прекрасной, единственной в целом свете женщиной, которая сумела, сама того не ведая, навеки лишить его покоя. Наконец, застонал глухо и, сделав еще несколько выпадов, рухнул на Эсмеральду, с трудом приподнимая руки и позволяя ей снять с плеч чуть затекшие ножки.       - Это было… У меня нет слов, - хватая ртом воздух, с трудом выговорил Фролло. – Ты волшебница. Ты чудо. Мне так хорошо с тобой сейчас, что я, кажется, умереть готов по одному твоему слову, взгляду… Чего бы ты ни попросила, дитя, я все сделаю, даже если для этого мне придется нырнуть в бездну Аидова царства и подняться на вершину Олимпа.       - В таком случае, я, пожалуй, действительно кое о чем попрошу… - плясунья выдержала подобающую случаю паузу, надеясь испугать монаха и заставить пойти на попятную, но тот терпеливо ждал. – Не будете ли вы столь любезны, преподобный отче, подать мне обед в постель? Я ужасно хочу есть, но очень не хочу вылезать из-под одеяла. Но для начала – слезьте с меня, в конце концов! Вы далеко не такой легкий, как вам, верно, кажется.       - Может, все-таки остановимся на варианте с Олимпом?.. – неохотно пошевелился Клод, не имея сил даже согнуть в улыбке губы, хотя внутри он не только улыбался – он смеялся и ликовал. – Поверь мне, девушка, подняться с тебя сейчас выше моих сил.       - Правда? А если так?.. – прелестница легонько потыкала его между ребер, вызвав истерический смешок.       - Прекрати!.. Пожалуйста. Все-все, я встаю, только не надо меня щекотать. У меня нет сил на смех.       - Кажется, вам пора на покой, преподобный, - как бы невзначай заметила Эсмеральда. – Вспомнить о благочестии и усердно молиться в своей келье, а не бегать за юбками.       - Что?! Дерзкая девчонка!.. В следующий раз я буду лежать и смотреть в потолок, а ты займешь мое место – тогда и посмотрим, кому из нас пора на покой!       - Следующий раз? – тихо спросила плясунья, заставив уже вставшего и нагнувшегося за рубахой архидьякона похолодеть.       Так и замерев с сорочкой в руках, он обернулся. Вся веселость вмиг испарилась вместе с переполнявшим секунду назад сердце счастьем. Глупец! О чем он говорит. У него осталось только несколько часов, а потом она исчезнет из его жизни. Навсегда.