Sans qu'un remord ne me vienne

      Фролло молча оделся и на негнущихся ногах подошел к столу. Пошарил взглядом в поисках кружки, наполнил вином, прилично разбавив водой. Взял свежий каравай и вернулся к постели, протягивая девушке. Та отломила хороший кусок ароматного белого хлеба, взяла глиняную чашку, тихо поблагодарила.       - А вы разве не голодны?       - Я?.. Голоден. Кажется… - рассеянно ответил Клод; а потом глаза его лихорадочно блеснули. – Скажи, у тебя были еще мужчины после… после этого...       Эсмеральде захотелось залепить ему знатную затрещину, но она сдержалась. К тому же, не оказалось свободной руки.       - Нет, - коротко ответила она.       Архидьякон выдохнул с таким явственным облегчением, что злость мгновенно испарилась. Ладно уж, виной всего лишь его ревность, а вовсе не обвинение ее в распущенности.       - Послушайте, мне кусок в горло не лезет, пока вы висите у меня над душой с таким мрачным видом! Можно подумать, вы сами не знали, как все будет… Когда вы назначали это свидание, должны были догадаться, что я не останусь дольше, чем необходимо.       Фролло только мрачно вздохнул.       - Давайте сделаем так: вы сейчас пойдете за стол и тоже немного перекусите, а я за это расскажу вам, как прошла вчерашняя мистерия. Идет?       Священник повиновался. Девчонка, как ни крути, была кругом права, и все-таки он не мог примириться с ее словами.       - Только… Только скажите сперва, как моя матушка?.. Вы рассказали ей обо мне?       - Я пока не открывал твоего имени, - мужчина наполнил вторую чашку на манер первой и аккуратно надломил хлеб. – Но она, похоже, примет тебя любой. Абсолютно.       - О, она так любит свою дочь!.. – в волнении воскликнула Эсмеральда. – И так ненавидела меня… Все это ужасно странно. И грустно. Неужели она, правда, все шестнадцать лет провела взаперти, в этой ужасной норе, без огня, без постели?..       - Да. Сестра Гудула заняла Роландову башню в том же году, когда я подобрал Квазимодо. Мне было тогда двадцать.       - Ах, это ужасно! Бедная, бедная моя матушка!.. Она, верно, очень больна теперь. Постоянный холод, голод, без движения, едва видя солнечный свет…       - Возблагодари Господа, что она по-прежнему жива – это, по-моему, само по себе большое чудо.       - Да. Вы правы, - плясунья зябко вздрогнула. – Возблагодарю непременно, как только матушка научит меня молитвам – ведь я, как вы говорите, на самом деле католичка… Агнесса.       - Агнесса… - эхом отозвался архидьякон, делая большой глоток. – Позже я мог бы исповедать тебя и причастить таинств Христовых. Ты ведь не сможешь прийти в церковь.       - Спасибо! – скривилась девушка, и поспешила перевести тему: - Но послушайте, что я вам расскажу про «Благочестивого Адама»!       - Про кого? – едва не поперхнулся Клод.       - Так называется постановка, которую сочинил Гренгуар. Не без помощи вашего брата, между прочим! Так вот, Жеан говорит, это был ошеломительный успех! Публика с восторгом съела все сальные шуточки и двусмысленные фразы, главным автором которых был, естественно, не Пьер, и рукоплескала, по его словам, так, что перекрыла бы и колокольный звон.       - Хвастун! – фыркнул Фролло, но в душе испытал гордость за белокурого сорванца.       - Очень может быть, - неожиданно легко согласилась собеседница, - но сто ливров Пьеру все-таки обещали выплатить. Теперь он с удовольствием забросит свои акробатические номера. Жаль, мне казалось, у него неплохо получается… Но знаете, он ужасно недоволен, что вынужден заниматься унизительными, по его мнению, глупостями.       - Трудно его за это упрекать, - усмехнулся священник, вспоминая, как застукал своего ученика на площади со стулом в зубах. По его ощущениям, с того дня прошло уже добрых десять лет, а не жалкий неполный год…       - Но это еще не все! Угадайте, кто из артистов больше всех полюбился зрителям?       - Боюсь представить, - содрогнулся мужчина, заранее зная ответ.       - Жеан! Он играл Змея-искусителя. Знаете, мы ведь даже репетировали немного вместе… Так вот, змей оказался настолько искусительным, остроязыким и притягательным, что вместо отвращения и страха невольно вызвал в людях симпатию.       - Значит, он не справился со своей отрицательной ролью, - проворчал архидьякон, которому вся эта затея с мистерией нравилась все меньше и меньше: ему только брата-артиста для полного счастья не хватало!       - Ошибаетесь, справился блестяще! Ну, так он сказал, по крайней мере, - смутилась Эсмеральда, вдруг сообразив, что она судит исключительно по чужим пристрастным словам; впрочем, плясунья нисколько не сомневалась в смешливом и находчивом юноше. – Просто он слишком обаятельный. Вот и получился враг рода человеческого и виновник его бесчисленных бед до неприличия очаровательным. Впрочем, он ведь искуситель – значит, при всех своих объективно отрицательных качествах, таким и должен казаться людям. Получается, вдвойне блестяще справился! Правда, здорово?       - Угу. Восхитительно.       - Но его же не было видно: только рука разрисованная, да голос из-за ширмы. И публика, естественно, стала требовать показать лицо своего нового героя.       - Но у него ведь хватило благоразумия этого не делать? – с замиранием сердца спросил Клод.       - Благоразумия – у Жеана? – прыснула красавица, едва на расплескав оставшееся вино. – Простите, преподобный, но вы, кажется, плохо знаете своего брата.       - Прекрасно знаю! – отрезал Фролло. – Просто надеюсь на Божье чудо. Ну же, не томи!       - Господь, кажется, не посчитал это дело настолько важным, чтобы вмешиваться в него… - выдержала эффектную паузу, за которую, как показалось священнику, у него побелели остатки темных волос. – Поэтому вмешаться пришлось Пьеру.       - Слава Богу!       - Жеан сказал, тот его чуть ли не за ухо удерживал, не давая выскочить на помост. А потом еще и маску какую-то нацепил на случай, если особенно любопытные попытаются за ширму заглянуть.       - Отлично! Все-таки Гренгуар неплохо соображает, когда это действительно нужно, хоть и любит прикидываться болтливым балбесом.       - Конечно. Он все правильно сделал. Вот увидите, стоит провернуть еще одну подобную пьесу, и весь Париж будет гудеть, желая узнать, кто же скрывается под маской и кому принадлежит этот звучный голос. Они уже неплохо подогрели интерес публики, осталось закрепить успех, и дело в шляпе.       - Какой еще успех?! – не выдержал мужчина и вскочил со стула; однако тут же сел на место, пытаясь успокоиться: вдох-выдох; Ave Maria, Mater Dei…       - Чем это вы недовольны? – почти обиделась за Жеана девушка, успевшая близко сдружиться с веселым школяром.       - Ты еще спрашиваешь?! Дворянин – метит в артисты! Да где это видано? Даже участвовать в написании подобных пьесок – очень сомнительное развлечение, но при этом хотя бы легко оставаться в тени. А уж играть на сцене!.. Перо, как и плуг, – орудие простолюдинов; оружие дворян – меч или крест. Если ему по душе пачкать руки в чернилах – пожалуйста, пусть выберет стезю законника или ученого. Но на подмостках он запятнает свое имя так, что не отмоется уже никогда… Господи, ну в чем я опять провинился, что Ты так наказываешь меня?..       - Обет безбрачия нарушили, как минимум, - отрезала не на шутку разозлившаяся прелестница. – Значит, по-вашему, играть для зрителей, радовать людей – позорное ремесло?       - Истинно так, дитя мое.       - Выходит, всю свою жизнь я занимаюсь недостойным делом! – выпалила она. – И как вас только угораздило влюбиться в подобное бесстыдство!.. Чары, не иначе. Наверное, даже солдатская девка не была бы для вас так плоха, как уличная танцовщица, выступающая на потеху черни и для развлечения благородных господ!       - Эсмеральда, я совсем не имел в виду тебя…       - А, значит, безродной цыганке позволительно петь на площадях и бить в бубен, а брату архидьякона Жозасского это, конечно, не под стать? Ну да, куда уж мне до ваших благородных кровей – простой девчонке без роду, без племени!       - Да послушай ты меня! Он дворянин, сын благородных родителей, хотя и не слишком знатных или богатых. Я лично ничего не имею против актерского мастерства или каких-либо других занятий, связанных с развлечением толпы. Не перестал же я здороваться с Гренгуаром только потому, что он таскал стул в зубах, чтобы заработать на хлеб насущный! Это уж, во всяком случае, лучше, чем воровать. Приносить людям радость – это прекрасно. Но сама подумай, как будут смотреть на моего брата, а потом и на меня, люди нашего круга, почти все из которых – приверженцы традиций и старых порядков.       На это плясунья не нашлась, что ответить. Она и сама понимала, что монах прав, но все равно обиделась на его слова. Значит, вот кем он ее считает!.. Уличной девкой, которая заслуживает уважения не больше, чем красотки с улицы Глатиньи! Впрочем, так думал и Феб… Что цыганской девчонке не место рядом с дворянином, даже если на самом деле она вовсе никакая не цыганка. Все равно годится только на то, чтоб греть постель – не более…       Некоторое время оба молчали, усиленно делая вид, будто очень заняты едой. Проклятье, неужели она не понимает?! Да и вообще, разве Клод пожелал бы плохого будущего родному брату?.. Впрочем, когда родители определили его самого для духовного призвания и отдали в колледж Торши, они ведь тоже желали только добра, но, кажется, хорошего священнослужителя из него так и не вышло… Даже не пробудись в нем эта пагубная страсть – все равно не вышло. Он сам, однако же, ни к чему не принуждает Жеана, дает определиться с выбором – но актер!?       - Эсмеральда… - архидьякон поднялся и нерешительно приблизился к кровати, присел рядом, не понимая еще в точности, что собирается сказать.       - Я знаю, - плясунья перебила раньше, чем он успел собраться с мыслями. – Знаю, что вы правы. Что годится для безродной девки, совсем не к лицу молодому дворянину. Думаю, ваш брат и сам это понимает. Но… вы просто не представляется, какой это восторг – выступать для людей, будь их только небольшая кучка или огромная толпа. Видеть, как они с замиранием сердца ловят каждый жест, каждое слово; слышать крики одобрения, аплодисменты; читать восторг в их сияющих глазах… Мне так не хватает этого, - неожиданно закончила она.       - Ну почему же сразу не представляю… Сейчас это, наверное, уже и правда не имеет для меня значения, но когда я был моложе, тоже всегда старался подмечать, кто на службе зевает и слушает вполуха, кто переглядывается с хорошенькими прихожанками, а кто – действительно молится и говорит через тебя с Христом. Я очень любил когда-то проповедовать. Думал, смогу изменить мир – смешно вспомнить. Так надеялся, что меня услышат, что я смогу достучаться до людей, затронуть самые потаенные струны души; мнил себя перстом Господним, смычком в Его руках… Но достучаться можно только до того, кто не ждет стука, а держит дверь в сердце нараспашку. Кто не боится доверять, не боится ошибаться, кто всегда в поиске. Нет, меня давно не интересует, что обо мне думают; толпа подобна облаку, что несется туда, куда дует ветер. Вспомни, еще прошлой зимой люди готовы были носить тебя на руках и чуть не побили год назад сестру Гудулу за то, что мешала тебе выступать. А летом эти же самые люди собрались на Гревской площади в надежде хоть одним глазком взглянуть на твой последний танец в десяти футах над землей… И все-таки ты жалеешь, что не можешь снова плясать для них.       - Не все люди одинаковы, - возразила девушка, хотя слова священника больно задели ее: она никогда не задумывалась о своей публике с этой точки зрения. – Так или иначе, Жеана легко понять.       - Легко. Первый успех кружит голову вернее крепленого вина, не так ли? И все-таки мне придется поговорить с ним.       - Скажите, преподобный, - вдруг спросила Эсмеральда, которую этот разговор натолкнул на неожиданную мысль, - если я, как оказалось, вовсе не цыганка, а француженка и крещеная христианка, мне, стало быть, никогда теперь нельзя будет петь и танцевать?       - С чего ты это взяла, дитя мое? – невольно улыбнулся Фролло.       - Ну как же, вы ведь сами говорили, что это стыдно – не прибирать волосы, и чтобы юбка взлетала до колен… И что своим срамным поведением я развращаю души добрых чад церкви.       - Н-ну… Да, от танцев на площади босиком, пожалуй, придется воздержаться. Да ведь тебе все равно нельзя показываться на людях!       - Но это же только во Франции! Пожалуй, даже только в Париже да ближайших предместьях. Теперь, когда матушка будет со мной, я могла бы бежать вместе с ней из города… Но чем мне зарабатывать на жизнь, если в таборе меня ничему не учили, кроме как петь да танцевать? За много лиг отсюда мне ничего не будет угрожать. Но, получается, своими выступлениями я буду гневить моего бога?.. Мне бы этого не хотелось. Ах, насколько легче быть простой цыганкой!.. Пусть я и была оборванкой, не знавшей ни матери, ни отца, пусть такие как вы или Феб презирали меня, считая пустой уличной девкой, бродяжкой – зато я была свободна!       - Я не считал тебя пустой уличной девкой! – зато бродяжкой, ведьмой и распутницей – очень даже; впрочем, это все было давно, год назад, и сейчас совершенно не имеет значения.       - Считали, я знаю. И сейчас считаете. Даже если я никакая не египтянка и не цыганка, то все равно – простолюдинка, годная только в любовницы или для такого же оборванца из голытьбы, как я сама... Знаете, я когда-то мечтала о том, что однажды красивый офицер влюбится в меня без памяти, женится, даст свое имя; а я взамен подарю ему всю себя – тело, сердце, саму душу… Смешно, правда?.. – однако глаза ее блеснули явно не от смеха, а голос жалко дрогнул.       Мужчина молча покачал головой. Как жаль, что родители не выбрали для него путь военного!.. Наверное, он бы тоже был сейчас капитаном. И исполнил бы ее мечту. О, он бы все отдал, если бы мог стать тем человеком, о котором мечтала эта девочка! Впрочем…       - Я не офицер, это правда, - медленно, словно двигаясь над пропастью по тонкому канату, начал Клод. – Я давно не мальчик и, наверное, не особенно красив. Но я был бы счастлив…       - О, пожалуйста, не продолжайте! – воскликнула девушка, одним прикосновением ладошки к губам заставляя его задохнуться и немедленно смолкнуть. – Я не забыла, что вы хотели увезти меня куда-то очень далеко. Но, во-первых, с вами я уж наверняка везде буду как в тюрьме, а, во-вторых, вы-то точно никогда не возьмете в жены уличную плясунью хотя бы потому, что вам, как священнику, жены не положено вовсе.       - Дитя!.. – мягко отстранив маленькую ладошку, предварительно наградив ее страстным поцелуем, архидьякон все же продолжил. – Но ведь ты помнишь явно не все. Я предлагал тебе бежать в другую страну и обвенчаться там, где никто не знает, что я священник, а ты приговорена к смерти. Я перестал бы быть слугой Господа и начал жить мирской жизнью. С тобой.       - И вы по-прежнему этого хотите? После того, как я… Кажется, христианские мужчины берут в жены только нетронутых, чистых невест.       - Боюсь, это не всегда так. Всякие бывают… ситуации. Но речь не о том. Да, я по-прежнему хочу и вновь готов предложить тебе это. Забрать с собой твою матушку и покинуть Францию.       - И вы готовы навсегда распрощаться с братом? Со своей должностью? Вы хотя бы имеете представление, что такое кочевая жизнь?.. Каково это, когда тебе некуда вернуться, нет своего угла, дома, нет крыши над головой?       - У нас будет все это, обещаю. Не сразу, но… со временем. Если бы ты только дала согласие, мы бы уже весной смогли отправиться во Флоренцию, - в прошедшие месяцы Фролло все же имел слабость в редкие минуты вновь поддаться искушению и помечтать о том, как у них могло бы сложиться, и поэтому сейчас слово Флоренция вылетело у него помимо воли, как нечто само собой разумеющееся и давно решенное.       - Флоренцию?.. Почему во Флоренцию? – плясунья так удивилась, что даже позабыла возмутиться самому предложению – она никогда не думала бежать так далеко, в Италию.       - Эта независимая республика – самое либеральное государство. Там легко будет прижиться двум… трем чужакам. Во Флорентийской республике родились и творили Алигьери, Петрарка, Боккаччо… Но тебе это, наверное, ни о чем не говорит; да это и не так важно. Просто поверь, что их столица – кладезь научного и культурного наследия. Здесь работал сам Филиппо Брунеллески, сконструировавший и возведший купол над собором Санта-Мария-дель-Фьоре – невиданное по масштабам и грандиозности сооружение, как говорят; его строительство заняло более ста лет. Мы могли бы взглянуть на него однажды своими глазами, представляешь?.. Невероятная победа человеческого разума над самой природой! Наверное, он так же величествен, как Собор Парижской Богоматери… Флорентийская республика очень богата, я слышал. Почти весь шелк, что поставляют во Францию, везут именно оттуда; за исключением лионского, конечно, но он лишь капля в море. Хотя официально правят там Советы, выборные государственные органы, фактически власть уже не первое десятилетие принадлежит династии некоронованных королей этой страны, дому Медичи. Они владельцы крупнейшего европейского банка, но, поговаривают, деньги не изменили взглядов этого семейства, как это часто бывает, и они по-прежнему поддерживают искусство, науки, занимаются меценатством… Я бы не поверил, что ростовщики способны с таким уважением относиться к богатствам нематериальным, однако процветание государства говорит само за себя. И вот я подумал, что мы могли бы там неплохо прижиться. Необязательно в самой Флоренции – можно осесть в Пизе или где-то еще. Я, правда, довольно скверно знаю итальянский, но, слава Богу, владею латынью, а этого наверняка хватит на первое время, чтобы получить должность в какой-нибудь школе или университете. А ты… ты могла бы снова выступать. Если тебе так не хватает этого. Разумеется, только в моем присутствии!.. Не позволю, чтобы на мою жену пялился неведомо кто или, тем более, тянул свои грязные руки!       - Я вам никакая не жена! – оборвала Эсмеральда. – И никогда ею не стану! Не поеду я ни в какую Флоренцию!.. Ну, или поеду, если мне вдруг того захочется, но уж точно не в вашей компании. Я здесь только до вечера, не забывайте.       Крылья обрубили одним быстрым, точным ударом; священник вздохнул. Действительно, о чем это он. Глупые мечты, которым никогда не дано стать реальностью. Но какие же сладкие!..       - Пусть так. Но до вечера есть еще немного времени. Иди ко мне, - с этими словами священник растянулся на постели и притянул маленькую чаровницу к себе под одеяло.       - Вы же не хотите сказать, что снова?.. – не докончила она.       - Я бы и рад, но ты мне явно льстишь, красавица, - ухмыльнулся Фролло, зарываясь носом в пушистые черные локоны и с упоением ощущая, как крепко ее спина прижимается к груди. – Как бы я ни хотел, при всем желании у меня сейчас нет на это сил. Но если ты и впрямь оставляешь мне всего-навсего несколько часов жизни, глупо было бы растрачивать их попусту. Я хочу касаться тебя, обнимать, ласкать, разговаривать… просто быть рядом.       Плясунья фыркнула как будто пренебрежительно, но его слова ей польстили: значит, ему и правда нужно от нее не только это. Девушка тихо вздохнула, когда большая ладонь осторожно накрыла грудь, нежно массируя. Ох, кажется, она уже настолько привыкла к его домогательствам, что почти перестала стесняться и их, и собственной наготы.       - Скажи, как ты жила все эти месяцы? – опершись на локоть и продолжая ласкать спелую, точно наливное яблочко, грудь, спросил Клод.       - Как?.. – не оборачиваясь ответила малютка, задумавшись. – Да никак. Вряд ли это вообще можно назвать жизнью. Если бы не Жеан, я бы, наверное, давно покончила с собой.       Мужчина вздрогнул и с необыкновенной силой прижал к себе на секунду хрупкое тельце.       - Не волнуйтесь, это в прошлом; я уже не хочу. По большому счету, и тогда не хотела; просто не знала, как жить дальше. А еще мне было так больно, как, кажется, даже в застенках пыточной не было… Хотя не знаю, что хуже; трудно сравнивать. Сначала во мне жило только тупое равнодушие: я мало что соображала; вообще плохо помню эти дни. Потом с легкой руки вашего братца я первый раз в жизни совершенно по-скотски напилась вина… Так худо наутро было, как после вашей отравы. Окончание вечера вообще довольно долго не могла вспомнить. А как вспомнила, так стыдно стало, что лучше бы не вспоминала вовсе. Господи, какую чушь я несла!.. И меня это как будто вывело из ступора. Решила: все, хватит! Ну, решить-то оно неплохо – жаль, сердце по щелчку пальцев не работает.       Не поверите, меня так и подмывало плюнуть на все, найти этого негодяя Шатопера и кинжал ему в спину всадить! А еще лучше, чтобы он меня убедил как-нибудь, что все это глупое недоразумение. И разрыдаться облегченно, целовать долго-долго, а потом уехать… Перестаньте с такой силой сжимать мою грудь – не пошла я к нему, конечно! Жить-то все-таки хотелось. К тому же, я узнала потом от знакомых цыганок, что он уже женился… Ну и черт с ним! И со мной – тоже. Так я тогда подумала, и вдруг ка-а-ак разозлилась! Потом уже специально саму себя накручивала: злость, оказывается, очень сильное чувство, даже боль может иногда заглушить, если искренне в нее поверишь. Я поверила и решила: больше ни один мужчина не сделает из меня дуру! Уж лучше вовсе никого никогда не любить, чем вот так.       Жизнь взаперти, конечно, невыносима, но зато дает очень много времени на размышления – возможно, даже больше, чем нужно. А подумать мне было о чем. Я хотела понять, где же допустила ошибку, почему любовь казалась мне очевидной и не подвергалась сомнениям там, где ее и в помине не было. И почему вашу любовь я в упор не замечала; даже когда вы мне прямо сказали – все равно не поверила, хотя вот тому же Жеану она была совершенно очевидна.       - У вас что же, других тем для беседы не нашлось? – недовольно проворчал архидьякон; уже не первый раз она упоминает, что школяр что-то про него наболтал.       - Не я поднимала этот вопрос, - отрезала девушка. – Мне уж точно не хотелось обсуждать вашу персону, но вашего брата бывает довольно затруднительно остановить, когда ему очень хочется о чем-то поведать.       - Да уж, - хмыкнул Фролло, невольно вспоминая, что и к нему неугомонный мальчишка в эти месяцы забегал довольно часто и без всякого смущения, видя нежелание старшего брата вести беседы, легко успевал болтать за двоих.       - Я все прокручивала последние и не только события – благо, времени было предостаточно – и пришла к выводу, что вела себя исключительно наивно, доверяясь только собственному сердцу и лживым словам. Причем врали все: и вы, и сердце, и капитан. Вы проклинали, хотя на деле любили; Феб клялся в верности, хотя я очень сомневаюсь, что он вообще знает значение этого слова, а сердце кричало, что он хороший, прекрасный, честный рыцарь на белом коне. В общем, я пришла к выводу, что весь мир – сплошное лицемерие. Только Квазимодо, ваш воспитанник, говорит и делает то же, что и думает. Жаль, что судьба вытянула ему такой жестокий жребий. Впрочем, это только еще раз подтверждает несправедливость мироустройства в целом. И куда только смотрел ваш бог, когда все это выдумывал?..       - Несправедливость мироустройства, действительно… И откуда только ты такие слова знаешь, дитя, - вздохнул священник, нежно оглаживая животик и оставляя влажный поцелуй на округлом, смуглом плече.       - Пьер с Жеаном по вечерам развлекались философскими беседами, - хихикнула плясунья. – Я иногда слушала от скуки; ну и чтобы поменьше думать об этом… ну, о нем. Сложно думать о чем-то еще, когда надо всякие заумные слова осмысливать. Ох, вы бы их слышали!.. Вот уж точно, нашла коса на камень. Мой муж не дурак поболтать, но ваш брат ему ни на йоту не уступит… Одним словом, развлекали они меня своими спорами знатно – как раз то, что нужно человеку, чтобы не сойти с ума взаперти. Ну вот и понацепляла незаметно всяких заумных словечек. Не специально – само как-то вышло. У меня вообще, оказывается, страсть ко всяким непонятным иностранным фразам. Наверное, с детства, когда слова незнакомых песен будто сами собой на сердце ложились... Знаете, - она вдруг оглянулась и лукаво сощурилась, - меня Жеан еще нескольким латинским и даже греческим выражениям научил!       - Страшно представить, каким именно, - отозвался мужчина и сорвал с алых уст быстрый поцелуй.       - Ἐν οἴνῳ ἀλήθεια ¹, - гордо процитировали девушка.       - А о том, что у фразы есть продолжение и даже более расширенный этот же вариант, он, конечно, умолчал, - поморщился Клод.       - Ну… он обычно употреблял ее, когда просил Пьера достать вино. А что за продолжение?       - Вот уж кто-кто, а Гренгуар прекрасно знает выражение «In vino veritas, in aqua sanitas»! ² Пьяницы несчастные… Плиний Старший вкладывал в это выражение совершенно иной смысл: в своей «Естественной истории» он писал«Vulgoque veritas jam attributa vino est».       - Я поняла только veritas и vino est, - недовольно поморщилась Эсмеральда.       - Дословно это значит «Общепринято вину приписывать правдивость». Проще говоря, истина скрыта в вине потому, что оно затуманивает разум и развязывает язык. Я где-то читал, что в некоторых германских племенах даже было принято держать совет во время застолий именно для того, чтобы участники не лукавили друг с другом. Уж не знаю, насколько это помогало им в принятии решений, но факт остается фактом.       - И откуда вы все это знаете, - вздохнула плясунья. – Я и Жеана-то с Пьером когда слушала, ощущала себя полной дурой. Раньше меня как-то не особенно это заботило, я ведь простая цыганка, грамоте не училась – чего с меня взять. А теперь… не то чтобы прямо всерьез взволновало, просто обидно стало. Что они все это знают, и еще, наверное, массу других интересных вещей, а я нет. Даже перевода песен не знаю, которые пою. А вдруг я вовсе и не о том пою, о чем думаю? Может, это вообще какие-нибудь неприличные или запрещенные песни, и в Испании меня за них в тюрьму отправят? Глупо получится: за незнание – в застенки.       - Если захочешь, я мог бы научить тебя, - архидьякон погладил мягкое бедро и скользнул под ножку, заставив девушку сладко вздрогнуть. – И латыни, и греческому, и чему пожелаешь. Не обрывкам знаний, а как положено. Думаю, мало таких областей, где я бы совсем не разбирался.       - Боюсь представить, какой монетой мне пришлось бы расплачиваться за эти уроки, - томно ответила девушка, чувствуя, как сладкий жар собирается между ног.       - Я не беру платы со своих учеников, - в тон ей выдохнул Фролло, почти касаясь ушка. – Но, если бы ты пожелала принять мою любовь, одарил бы не только знаниями, но и самыми нежными ласками…       - Хорошая попытка, преподобный, но нет. Попробуйте еще раз.       - Не надо, - рука священника взметнулась вверх и, обхватив открытую шейку, нежно и медленно огладила ее, - со мной играть.       Играть. О, да, это была прекрасная, восхитительная, манящая игра, заставляющая вздрагивать и трепетать. Она пробуждала чувства, волновала, пугала – и потому была безумно привлекательна. Эсмеральда отчетливо понимала, что пальцы этого человека, балансировавшегося на грани отчаянного безумия и острой, болезненной любви, в любую секунду могут сомкнуться на ее шее при всяком неосторожном шаге, но именно это и делало игру столь захватывающей. Ей было почти стыдно осознавать, насколько заводят и манят его вспышки: точно начинающий серфер, она вскарабкивалась на волну чужого гнева, не зная в точности, сможет ли скатиться по ней или, побежденная стихией, низвергнется в пучину.       - Говори, чего ты хочешь, маленькая ведьма, - продолжал мужчина. – Золото? Камни? Луну с неба? Говори, и я достану это.       - Ну что ж, раз вы сами предлагаете… - плясунья замерла на секунду. – Хочу снова танцевать на Соборной площади, хочу не бояться высунуть нос из Двора Чудес, хочу свободно гулять по улицам Парижа с моей козочкой. Я хочу помилование.