Вино из молодых мышат

      Тело казалось липким и грязным. Оно и было таковым, почти полностью измазанное в крови, сперме, желчи и рвоте. Не так Брюс хотел бы проснуться. После того, что произошло, он вообще не хотел просыпаться. Сон был беспокойный, смутный, но наполненный светом и счастливыми воспоминаниями: прошлым и настоящим вперемешку, людьми, которых он покинул, и людьми, которые его ждут. Горизонтом моря, что виднелся с высоты колеса обозрения. Теплыми улыбками и цветами лилий.       Юри… Как она там? А Гарри, ребята? Они ищут его? Ищут какие-нибудь зацепки, которые могут помочь в поисках? Так страшно и больно. Не за себя — за них. За себя уже нет смысла бояться. Всё, что могло с ним произойти, уже произошло.       Он смотрел на свои руки и дрожал. Сжимал и разжимал их, по-разному складывал… Это его руки. Его тело. Его и больше ничье. Его…       — Мое тело… Мое…       Больше никто к нему не прикоснется. Никто и никогда.       — Брюс, — измученный и почти разрушенный разум Брюса подкинул ему образ Клинта, который подошел к нему ближе и протянул к нему руки, возможно, чтобы обнять, — чувак, поговори со мной. Давай, не пропадай из сети.       Это не нужно. Ему не нужны разговоры. Только понимание, и даже не от кого-то. От самого себя. Что он живой, что его тело действительно его. И застрявшие в волосах комья скопившейся от постоянных ударов об стену крови были одним из доказательств того, что его тело принадлежит только ему. Назло Дэйсьюку, в наказание за свою слабость и доступность. Внизу предательски ныло и болело. Значит, прошло очень мало времени с того момента. Невыносимо. Если так продолжится, он точно сломается и станет ничем. Пустотой, прахом. И из этого праха не возродится прекрасная и величественная птица, способная унести на себе нескольких человек и чьи слезы способны исцелить любые раны. Прах останется прахом, который можно смешать с любым материалом и вылепить из него что угодно: хоть домашнее животное, хоть игрушку, хоть…       Брюса в очередной раз за то время, что прошло с того момента, вырвало. Он не хотел думать о том, во что его превратят.       — То, что сейчас твой дружок гуляет на свободе, не говорит о том, что потом он не окажется где-нибудь в подпольном заведении, где даже юдзе нормальных нет, одни двинутые на сексе куски мяса. И моли Инари-сан, чтобы его не захапал Дьявол из Ёсивары…       Ёсивара… Нет, четвертый квартал Сэндзоку. Вот куда он попал. Вот что с ним будет.       Грудь сдавило, дыхание сбилось. Неправильно, неправильно… То, что происходит сейчас, и то, что скоро произойдет. Это неправильно. Но какой-то червячок сомнений прогрызал путь в его сердце, пропуская сквозь эти дырки нечто гадкое. И это гадкое хотело, чтобы Дэйсьюк повторил то, что он сделал. Чтобы он прикасался к нему, и чтобы от этого прикосновения внутри него было хорошо.       В каком-то смысле он понимал Дэйсьюка. Сбежать, спрятаться в себе, в своем мире, чтобы не было страшно, не было больно… Но они оказались по разные стороны этого побега: Брюс сбегал, чтобы помогать людям, чтобы спасать их, а Дэйсьюк — чтобы их убивать. Так странно, что существа с похожими судьбами могут пойти разными дорогами по жизни… Нет, не странно. Такое возможно, такое повсеместно и в какой-то степени правильно. Не может быть, чтобы у всех были в точности одинаковые судьбы. Они так или иначе отличаются — радикально или в мелких деталях. Кто-то исцеляется даже от самых ужасных травм, а кого-то они преследуют всю жизнь. В ком-то даже во тьме расцветает огненный цветок души, а в ком-то тьма побеждает.       — Ты такой красивый, мой сладкий. Нельзя прятать эту красоту. Давай пройдемся до душевой.       Брюс позволил снять с себя ограничители без каких-либо препятствий. Придерживать себя по пути до душевой, несмотря на то, что прикосновения Дэйсьюка причиняли ему почти физическую боль. И даже проводить мочалкой по телу, чтобы смыть засохшие жидкости.       — Сейчас уборщики уйдут, и мы вернемся, ладно?       Брюс кивнул, едва касаясь лбом плитки на стене. Эта забота… Она кажется странной и невозможной. И разве в ней есть необходимость? Когда Дэйсьюк был жесток, так было проще и понятнее. Но это… Это-то зачем? Только единственная цепь на ноге напоминала ему о реальности, о настоящей причине этой заботы.       Возвращение в комнату прошло как во сне. Единственным изменением, не считая чистоты, был тонкий матрас, постеленный в углу.       — На полу, знаешь ли, неудобно заниматься тем, чем мы займемся сейчас, — сказал Дэйсьюк и вытащил из кармана небольшой сосуд с чем-то белым. — Опытный образец. Специально для тебя.       Он открыл сосуд и стал высыпать белое вещество себе на ладонь, продолжая бормотать:       — Мы ведь, в сущности, ничем не отличаемся, гули и люди, в смысле. Гули тоже могут искать спасение в вине, в наркотиках… В сексе. А людям невдомек, они слабы и думают, что если уничтожить то, что сильнее их, это их никак не затронет. Они будут в безопасности. Как же они ошибаются.       Запах от ладони шел пряновато-сладкий, от которого внизу живота тянуло теплом. Нет… Он не позволит, он не даст этому повториться, даже если его накачают всеми видами наркотиков в мире.       — Ты уже вдохнул его, верно? Чувствуешь легкость и желание? Так и должно быть. Они все прошли через этот священный ритуал. Я помогал всем познать желания тела и учил их безропотно принимать… — Дэйсьюк практически полностью снял брюки. — Ты тоже научишься.       Вслед за брюками он снял боксеры, и Брюс понял: это его шанс защитить себя. Шанс не дать этому повториться. Он обратился внутрь себя: альтеры в панике с тех пор и не спешат сотрудничать. Ясно. Придется решать проблемы самостоятельно. Выглядывавший из-под рубашки эрегированный член… Это достаточно легкая мишень.       Приблизился. Пора.       Сначала Брюс смог только царапнуть его зубами. Только с третьей попытки он смог его откусить полностью. Дэйсьюк отскочил от него, рыча, и схватил за волосы. Ударил об стену.       — Вот так, значит? Я научу тебя покорности.       Кровь быстро капала на пол из рваной раны. Брюс заметил, что часть крови впитывалась и в подол рубашки. И за это… За попытку защитить себя его накажут. И как? Ему ведь какое-то время будет нечем.       Через лабиринт коридоров Дэйсьюк вывел Брюса на задний двор, где находилась группа гулей — около десяти, может чуть больше. Кто-то играл в карты, кто-то курил. Но все оторвались от дел, когда Дэйсьюк их окликнул.       — Он ваш, — коротко бросил он и по лестнице поднялся на балкон. Он встал, скрестив руки на перилах. Самый крупный из группы подошел к Брюсу и погладил его по плечам. Брюс вздрогнул: воображение подкинуло такие варианты того, что сейчас произойдет, о которых в приличном обществе упоминать не принято.       — А босс умеет находить красавчиков. Но этот шибко строптивый попался, верно? — сказал крупный, подняв взгляд на балкон. — Чего он натворил?       — Он отказал мне, — сказал Дэйсьюк. — И очень грубо. Скоро заживет, конечно… Но мне обидно.       Крупный, а вместе с ним и остальные, гулко расхохотались. Смех отражался от зданий, окружавших задний двор, и проникал Брюсу прямо под кожу. Крупный стер пальцем выступившую от смеха влагу с глаз и сказал:       — Это первый на моей памяти, кто так серьезно дал отпор боссу. С девахами полегче, а вот мужчины… Их постоянно к нам приводят, если босс не может сам с ними сдюжить. Давайте в кружок, парни, как мы любим.       Он надавил Брюсу на плечи, и тот упал на колени. Группа встала в кольцо настолько плотное, что закрыло свет солнца. От синхронного звука расстегивания молний брюк Брюс зажмурился. Невозможно было смотреть на то, что они делали. Что хотели с ним сделать. Секунды тянулись в минуты, а минуты казались часами. Его тело покрывалось крупными вязкими каплями, а лицо — слезами. Но скоро и их он не мог чувствовать из-за вязкости, попавшей на лицо. И глаза не открыть. Что чувствует Дэйсьюк, глядя на всё это: злость? Раздражение? Или искреннюю радость за то, что он почти сломал упрямца? Как по команде они остановились и расступились. Кто-то вытер ему глаза, и Брюс, наконец открыв их, увидел перед собой трясущегося от злости Дэйсьюка.       — Закончили на этом. Он усвоил урок. Я заберу его.       Единственное, на что Брюс надеялся: на задний двор его вывели в первый и последний раз.

* * *

      Вторую попытку дать ему наркотики Брюс принял со смирением. Какой смысл сопротивляться, если всё сводится к одному? Из-за них казалось, что он наблюдает со стороны за происходящим, но чувства, которые испытывало его тело, были слишком яркими, слишком близкими, так что сторонним наблюдателем он быть просто не мог. Его тело теперь — пустая оболочка, в которую можно поместить любую мысль, любое, даже самое извращенное желание. И научить его тело чему угодно тоже можно.       Под чужими пальцами кожа покрывалась потом и приятными мурашками. Он реагировал на прикосновение к тем местам, о которых он даже не подозревал, что ему будет нравиться. Его связывали, душили… А из-за наркотиков казалось, что это правильно, что это то, что ему может понравиться.       — Луна сегодня очень красивая.       Трудно понять сквозь наркотическую дымку, что Дэйсьюк имеет в виду. Окон нет, лунного света не увидишь. Остается только ответить, чтобы не злить его:       — Да, очень…       Но даже такой ответ заставлял его злиться и проявлять грубость по отношений к телу: царапины, кровь… Но и нежность была Дэйсьюку не чужда: он, когда кончил, целовал его в губы, а затем вылизывал сверху донизу. Снизу доверху тоже. Брюс не воспринимал себя целым, скорее разобщенным на атомы. Действие наркотиков скоро закончится, а ощущение разобщенности останется. И оно будет становиться сильнее. Будет распространяться как лесной пожар, пока все связи, вся целостность не сгорят дотла.       — Позже попробуем кое-что новенькое.       Новенькое… Как же Дэйсьюк ненасытен. Во всех возможных смыслах. Постоянно голодный, постоянно отбирает и ничего не дает. Отбирает свет и оставляет после себя только тьму, пустоту и одиночество. И в этой пустой одинокой темноте Брюс чувствовал, что пропадает. В каком-то смысле он уже пропал. И шансы на возвращение, даже самые призрачные, вот-вот пропадут. Как будто бы струны гитары, лопнут и струны сердца.       То самое новенькое оказалось очередной порцией наркотиков и странными предметами, которые Дэйсьюк закрепил на груди и члене. И другой предмет, который подозрительно легко скользнул в анальное отверстие. А потом будто бы гул раздался до самых костей. И этот гул распространял странное ощущение в теле — приятное и подводившее к краю. К краю, падение с которого значило невозможность повернуть назад.       Поцелуй Дэйсьюка горький — как полынь. Но даже сквозь эту горечь чувствовался сладковатый привкус наркотиков. Обмазал ими свои губы, чтобы было проще дурманить? Неважно. Неважно… А что там щелкает под ухом? Что за вспышка проносится рядом?       — А это не слишком? — слышится как из тумана.       Снова щелчок. Снова вспышка. И ответ, такой же туманный:       — Это тизер. Лица пока не покажем, будет сюрпризом для всех.       Тизер… Сюрприз… Неважно. Сейчас неважно. Сейчас Брюс просто хочет плыть по морю невольного оргазма.

* * *

      Где он?       Сколько времени прошло?       Сон или явь?       А главное — его ли это тело?       Открывать глаза было невыносимо больно. Больнее было только сидеть: ноги будто ватные, да и рука покалывала…       — А все прикидывался скромняшкой… Наш доктор-то, правда, светлейший из моих дней?       — Знаешь, Томас-кун, всё это ради поистине великих событий.       Эти голоса… Что нужно их владельцам? Что им нужно от него?! Брюс на негнущихся ногах поднялся, но, не пройдя и пары шагов, рухнул на колени. Поясницу прострелило, а перед глазами заплясали бесноватые огоньки.       — Рановато становишься на колени, дружок, — дьявольская усмешка Дэйсьюка пробилась даже через марево огней. — Славная была гулянка, не правда? Целых три дня куролесили чуть ли не всем Аогири. Ты был венцом торжества.       «Весь Аогири? Венец торжества?..» — сердце Брюса рухнуло. Что же там произошло? Почему он ничего не помнит и чувствует себя так, будто умирает?       Что?..       — Хорошая «соль для ванн» уносит так уносит, — хихикнул Эллисон. — Ствол-то свой из рук не выпускал, так ещё и у товарищей успевал подержать. Раздвигал ноги как настоящий хастлер! Отзывы даже есть… «Сладенький», «Котик», «Крылатый цветок».       Томас перечислял, наколдовывая зеркало, и Брюс с тяжелым сердцем, сквозь пелену, смотрел на пробивающиеся через засохшие следы многодневного химсекса слова.       «Воспользуйся мной».       «Бикса».       «Жрец Афродиты».       Пусто. Внутри было пусто. И даже когда пелена спала с глаз, внутри ничего не отозвалось. Ничего, кроме осознания: мертв. Разрушен. Вывернут наизнанку. Кукла, сломанная игрушка.       Его трясли, ударяли в грудь и по плечам, щелкали по лбу… Ничего. Никакой реакции не было.       — Кажется, сломали. А раз игрушка сломалась, нужно выбросить, не так ли, лучезарный день мой?       — Спешка здесь ни к чему. Ему все равно на нас, значит, не будет против, если мы отправим… фото и видео, сделанные на память о нашем веселье, его бывшим друзьям…       Бывшим?.. Нет, они все… Нельзя, нельзя им позволить сделать это… О последствиях Брюс думать не хотел, но они ярко-ярко вспыхивали в его мыслях: гора трупов, разрушенные жизни… И — из-за него.       — Нет… Нет… Умоляю…       Больно было не только говорить, текущие по щекам слезы причиняли куда больше боли. Его даже не передернуло от прикосновения мозолистых пальцев Дэйсьюка, потому что он далеко не самое страшное, что сейчас происходит.       — А ты говорил, что игрушка сломалась, Томас-кун. Рано. А вот пустить в общий поток уже можно.       Брюса затрясло. Четвертый квартал… Ёсивара… Общий поток. А это значит только одно — его склонят к проституции. Его заставят… спать за деньги с кем угодно, выполнять любую прихоть клиента. Просто тело. Просто экзотическая игрушка.       — Уже есть первый клиент для Сато-тян.       И имя другое. Не его — чужое. Он даже больше не Брюс.       — Верно.       Снова то поле. И снова голос чужака режет по-живому. Даже стоя спиной, он умудряется всеми способами его ранить.       — Ты не Брюс. Ты просто примазался, когда мы оказались в уязвимом состоянии. Ты пытался сбежать каждый раз, когда сталкивался со сложностями. Пытался убить нас.       Брюс часто дышал. Это неправда. Это никогда не было и никогда не будет правдой. Он настоящий… Настоящий — не фальшивка. Настоящий….       Лжец.       — Я настоящий! — Брюс закричал так сильно, что сорвал связки. Говорить он пока вряд ли сможет. И ни ответить, ни дать отпор он пока не сможет. На кону жизни его близких.

* * *

      — Я так и знала, что не все поместились на жесткий диск. Память совсем не тянет… из-за работы…       Гарри отложил листы на стол и подошел к дивану, на котором сидели Юри и Дженнифер. Они смотрели на экран ноутбука и чему-то улыбались. И их улыбки мерцали какой-то светлой грустью. Гарри посмотрел на экран и увидел фотографию мальчика, который показался смутно знакомым. Мальчик держал на руках сверток из нескольких одеял, и руки взрослого человека помогали ему держать этот сверток.       — Тетя Ребекка так боялась, что Брюс меня уронит… Он и сейчас боится. Хотя это теперь мне нужно бояться, что я его уроню, — Дженнифер покрутила руками. — О, а это мы уже постарше! Брюс получил свою первую степень… Сиял как новенькая монетка!       Молодой Брюс уже тогда выглядел подавленным, отметил Гарри. С фотографии на него смотрел юноша, который потерял даже стимул существовать. Глубокие тени, печаль в глазах, как будто он видел вечность. Или саму Смерть.       — До этого все равно бы дошло. Чем дольше люди знают друг друга, тем больше они друг другу доверяют. Но почему ты доверяешь мне, Гарри?       — А что, нельзя? Ты хороший человек…       — Я не человек.       — А я сказал, что человек! Заело пластинку: «Я не человек, я монстр». Был бы монстром, я бы с тобой общался? А Старк? Ты очень добрый, Брюс. Я видел, как ты вёл себя с котятами… под мостом. Стал бы монстр с ними возиться?       Эти слова, сказанные в запале, чтобы восстановить справедливость… Брюс ведь и правда не монстр… Никаким образом. И никогда. Слова утешения, мимолетные взгляды и прикосновения, когда кому-то плохо… Вот это настоящий Брюс. Брюс, который искал себя, который боролся, сражался за свои мечты и за безопасность тех, кто ему дорог. И если так и сидеть сложа руки, они могут его потерять.       — Отсюда классный вид: закаты, рассветы… Хотел разбить небольшой парк. Пруд с карпами. Послушай… Когда в жизни происходит что-то плохое, полезно выговориться…       — Я не собираюсь говорить об этом!       Но они поговорили. Они нашли общие точки, нашли то, что объединяет их, делает похожими: разъедающую как ржавчина вину. Вину, от которой не спрятаться, не убежать — она как отравленное яблоко, застрявшее в горле Белоснежки. И добрые гномы или прекрасный принц не могут его вытащить. Такие как они… Им стоит держаться вместе и спасать друг друга, не рассчитывая на награду. Слова Маны Годзэн эхом прозвучали в памяти Гарри, и ему хотелось молиться всем существующим богам, чтобы пророчество колдуньи из Границы не сбылось.       — В один день тебя сломают полностью. У любого действия есть противодействия. А человеку противостоит зверь. И этот зверь сломает человека, попытается сделать из него такого же зверя. А знаешь, чем человек отличается от зверя? Зверь не знает, что такое любовь. Ему известны только инстинкты, человеческие эмоции и чувства ему чужды.