Моменты

Оно огромное. Даламар, замерший у грязноватой вспененной границы, отделяющей белое от лазурного, таращится вдаль, но не может разобрать линию горизонта – лазурь просто перетекает где-то там, далеко, в васильковое небо, без всякого края, и от зноя, света и шума кружится голова. Мерный рокот похож на стук зверя какого-то огромного зверя, на дыхание, на биение пульса. Босым стопам горячо так, что почти больно. - Это как… Это что же, это… - Это море, - тихий смешок за спиной выдает: его шалафи доволен такой реакцией, и Даламар умолкает: ему не нравится мямлить, не при Рейстлине. К черному шелку припекает, мантию надо бы снять, но окоем притягивает взгляд, и эльф не может даже обернуться. Они перенеслись сюда… В общем-то, без особенной цели, кажется. Если цель была не в том, чтобы ошеломить, раздавить, растревожить. Рейстлин сказал – идем, Даламар даже и не подумал отказаться или спросить «куда?». Он бы и в Бездну за ним пошел, если бы позвали. Берег пустынен. По левую руку, где белые блики в ленивых волнах превращаются в чаек, песок перетекает в меловые скалы, длинный хребет, похожий на драконий гребень. Солнце палит немилосердно, и глаза быстро устают, но и не смотреть, не вбирать всем собой – просто невозможно. Это слишком… Слишком много. Слишком много неба и света – после прохладного полумрака Башни. Слишком много простора после стен. Слишком много всего… Даламар все-таки оборачивается. Белый песок косы тянется далеко-далеко, где-то там перетекает в жухлый кустарник, за которым – тоже по горизонту – тянется полоса изумрудного. Лес? Теперь солнце бьет в глаза, и не рассмотреть. Рейстлину, кажется, солнце не мешает вовсе. Он чуть щурит глаза, подставляя золотистую кожу обжигающему светилу. Легкая мантия неподвижна – ветра здесь вовсе нет. Острые черты лица кажутся мягче. - Зачем мы… - Просто, - он снова улыбается, будто бы Даламар говорит что-то очень смешное. Будто в его вопросе спрятана шутка. Или в ответе? Эльф вдруг думает, что здесь, где все, что есть – небо, море, далекие скалы, чаек он и сам почти не различает – проклятое зрение не мешает его шалафи. Море не может иссякнуть. Песок не может обратиться пеплом. Скалы не истлеют. Даже он сам, долгоживущей, не враз обратится в прах, на него учитель смотреть может долго. Они бредут по кромке прибоя, оставляя мокрые следы босых ног. У Даламара вымок низ мантии, Рейстлин подоткнул свою за пояс – у него, оказывается, удивительно тонкие щиколотки, и ученик жалеет, что коленок не видно. Смешно. Головы спрятаны под широкополыми шляпами, которые достал из кошеля маг (кошель крошечный, и теперь ужасно хочется узнать – что там еще?), а волосы оказалось удобнее собрать в косы. Одна – длинная, черная, то и дело мотается по спине, а стоит нагнуться – мокнет концом в воде. Другая куда короче, седина на свету оборачивается белым золотом. Песок липнет к коже, высыхает, осыпается, липнет снова, брызги чуть холодят. Редкие раковины – тоже белы, с розовым нутром, эльф иногда поднимает самые крупные, мелкие летят в волны. Невозможно не смотреть. Величие и сила этого места подавляют, это как маленькая смерть – перед возрождением. Они молчат. И улыбаются – не друг другу даже, а просто так. А перед самым возвращением Рейстлин оставляет на соленых от брызг губах мимолетный поцелуй – не первый, не последний, но Даламару кажется, особенный. Он теперь знает, какое солнце на вкус.