***
Город встретил их тишиной. Подсознательно напрягшись, Англия проверил обойму автомата и подал знак своей группе готовиться к продвижению вперед. Бои за Майами были сложными и кровавыми, Америка не жалел ни флота, ни людей, и Артур понес колоссальные потери. Еще одно правило войны — у обороняющегося всегда более выгодная позиция. Конечно, если он использует ее с умом, а Америка знал толк в войне. И теперь образовавшаяся тишина нервировала Англию — бои на улицах городов обычно были самыми сложными, особенно если у них были персонификации. А тут — тишина. После высадки у берегов Майами Артур первым пошел в город, и пока что не встретил ни единого человека. И это было очень странно. Сделав пару глубоких вздохов и призвав себя к спокойствию, Артур осторожно выглянул из-за дома, за которым пряталась его группа. Посередине дороги стоял человек, подняв руки вверх. Он весь был в каких-то царапинах и синяках, но ни одного глубокого ранения, его черные волосы были мокрыми, а глаза выражали странное спокойствие. Аура этого человека подсказала Англии, что это точно чья-то персонификация и, подав сигнал своей группе, Артур медленно вышел из-за дома, нацелив автомат на человека и быстро осматривая улицу. Все окна и двери закрыты, вокруг ни души, и только этот мужчина посередине дороги. Артур медленно приближался, держа человека на прицеле автомата и не давая возможности что-либо выкинуть, мужчина же наблюдал за страной перед ним и держал руки поднятыми ладонями к Англии. Его пальцы немного подрагивали, выдавая нервозность, но в целом человек был достаточно спокоен. По приближению Артур замечал все больше деталей — обычная гражданская одежда не могла спрятать никакого крупного оружия, только если оно не было за поясом на спине, сама одежда чистая, словно все это время человек не выходил на улицу и не наблюдал битву. Его глаза цепко наблюдали за Англией, все больше убеждая, что нападения мужчина не задумывал. — Я так понимаю, ты персонификация Майами? — спросил Артур, когда до мужчины оставалось несколько шагов. Мужчина кивнул, продолжая спокойно смотреть на Англию. Артур никогда ранее не встречал этот город — территория Флориды ему не принадлежала, да и Альфред не знакомил их раньше. — Как тебя зовут? — Лукас. Я сдаюсь. — Я понял, что ты сдаешься, Лукас. А почему? Англия не мог понять, что именно заставило город не бороться. Альфред так отстаивал его в море, пытаясь не подпустить Артура, а сам Майами даже в военную форму не переоделся. Англия не мог представить, чтобы так поступил хоть один знакомый ему город — все были готовы сражаться за то, во что верили. Во что же верил Майами? — Я не вижу смысла бороться, ты все равно победил. Я мог бы драться до конца, отстаивая свою гордость, но к черту эту гордость, если на кону жизни моих людей. В свое время Америка купил меня. Так какая разница, кому я буду принадлежать? Все потихоньку становится на свои места. Артур сомневался, что Альфред хоть когда-нибудь укорял Лукаса тем, что его купили, но, возможно, это говорил кто-то другой, и так часто, что город поверил в это. И поверил всей душой, сделав какие-то свои выводы и приняв решения. Конечно, такая позиция была Англии на руку, но все равно этот город был очень странный. Конечно, Артур бы и так его захватил, но количество жертв могли превысить потери на море. Возможно, город или боится за своих людей, или за себя. Но почему он так спокоен, ведь Англия может его убить. Неужели ему и на свою жизнь все равно? — Я хотел бы прояснить. — Подал голос город. — Я сдаюсь не потому, что меня чем-то не устраивает Альфред. Я сдаюсь, потому что и так проиграю, а там могу сохранить жизни людям и свою инфраструктуру. — Звучит, как оправдание. — хмыкнул Артур, подходя ближе. Майами слегка дернулся, словно пытался отойти назад. Боится, значит. Это грело самолюбие. — А как же «к черту гордость»? — Я не оправдываюсь. — Нахмурился Лукас. — Я пытаюсь расставить все по своим местам. Я сдался, но сражаться не собираюсь, и, если меня заберет назад Америка, я с радостью к нему вернусь. Подав знак группе окружить мужчину, Артур убрал автомат лишь тогда, когда руки Лукаса оказались в наручниках, а британский капитан повел город в сторону кораблей. Отдав приказ занимать Майами, Артур тоже последовал на берег. Следовало более тщательно поговорить с этим Лукасом, а потом продолжать продвигаться дальше. Канада обеспечил им отвод части американских войск, и Артур просто обязан был этим воспользоваться.***
Гилберт все знал. А чего не знал — о том догадывался. Он знал, что Брагинский пьет по вечерам субботы, закрывшись в комнате и рассматривая альбом с фотографиями времен СССР. Он знал, что Людвиг очень хочет услышать совет от своего старшего брата, но понимал, что не заслужил. Он даже знал, в какой ночной клуб изредка ездит Москва в тайне ото всех. Для Пруссии не было секретов в этом мире, и даже если ответ был неизвестен — его всегда можно логически понять. А еще Гилберт терпеть не мог что-то не знать и всеми скорейшими способами добывал информацию. Поэтому и в той ситуации Пруссия не закрыл глаза, а сразу же стал искать ответ. В начале восьмидесятых двадцатого века его собутыльницей внезапно стала Лондон. Она приехала в Санкт-Петербург на какую-то встречу, и якобы случайно наткнулась на шатающегося без дела Гилберта. Конечно, прусс никогда бы не признал, что караулил ее, вот только настроение было самым что ни на есть паршивым, а потому появления на горизонте незаинтересованного в душевных терзаниях никаких Великих бывших государств лица подействовало на немца самым неожиданным образом. Предвкушая свободные и непредвзятые уши, Гилберт сразу же направился к Петру, дабы заручиться поддержкой города, и вытащил англичанку в находившийся неподалеку бар. Вечер, плавно перешедший неудержимую ночную пьянку и утреннее похмелье, закончился отъездом Гвендолин и размышлением прусса на тему — почему Лондон согласилась? Гилберт прекрасно знал британскую столицу, чтобы понимать, что шансов на свершение их алкогольного вечернего раута почти не было. Особенно учитывая ее отсутствие выдержки в делах алкогольных — они были приблизительно наравне только за счет того, что англичанка пила слабоалкогольный эль и сидр. Гвендолин вообще должна была отказаться сразу же, не желая показывать себя с такой стороны. Отмахнувшись от висевшего вопроса тем, что Лондон внезапно рассмотрела его величие и решила послушать, Гилберт поставил себе галочку подумать об этом потом. Вопрос закрыт и ладно. Когда через несколько месяцев Гилберту снова захотелось излить душу за кружечкой пива, Петр внезапно вспомнил о Гвендолин. Странно, с чего бы Питеру обращать внимание на всякие чужие города, но Гилберт решил прислушаться, вспоминая вопрос с галочкой. Интересно, что Лондон снова отнекивалась лишь для вида, а прусс в таких делах уже не одну собаку съел. Вопрос выплыл снова, зачесался и завис перед внутренним взором. На следующий раз Лондон предложила снимать для таких целей дом, что натолкнуло на мысль, что англичанка не против повторить их посиделки. Потом, после нескольких их алкогольных угаров, Гилберт собрал в своей памяти по кусочкам те моменты, когда совершенно пьяные города сидели чуть ли не в обнимку и вели вроде как светскую беседу. Вот только немец знал, что Гвендолин легче удавиться, чем позволить кому-то чужому даже сесть рядом с ней, не то, что обнять, а Петр слишком поглощён собственной культурой, чтобы слушать или узнавать что-то иностранное. Но вот они — сидят, обнимают друг друга за плечи, общаются о каких-то там современных британских музыкантах и пьют пиво из одной бутылки. Сознание Гилберта затрубило тревогу. Разговор с Петром ничего не дал — северная столица сделал морду кирпичом и спросил, что это немец там себе надумал. А с Гвендолин беседовать на такие темы было совершенно бесполезно. А потому прусс начал организовывать встречи сам, совмещая приятное с полезным — и выпивал в хорошей компании, и разведывательную деятельность вел. А города, видя, что Гилберт ничего не замечает, успокаивались и вели себя более раскрепощенно. В одну из таких пьянок все они как-то особенно сильно перепили, и было принято решение с утра продолжить. Гилберт, как самый алкоголеустойчивый, встал первым и решил заглянуть проверить русский город. Вот только Петр оказался в одной кровати с Лондоном. Утренняя попойка закончилась, так и не начавшись. Петр, решивший сыграть в игру «переспорь Гилберта и получи с полки пирожок», приводил целую тонну аргументов, почему прусс должен закрыть свой рот и не открывать его рядом с Иваном и Артуром. Санкт-Петербург имел огромную политическую историю для его небольшого возраста, а потому с каждым новым фактом Гилберт терял уверенность в необходимости поговорить с Брагинским, но гордость то, гордость! Лондон попивала свой эль с отрешенным лицом, а когда Петр выдохся и психанул, наклонилась через стол и сказала что-то типа «Что, побежишь жаловаться папочке?». Гилберт разозлился. Кажется, он сказал, что Великие никому не жалуются. А еще он был не совсем трезв. Короче, британская задница одной фразой заставила его пообещать молчать. И как он такой Великий повелся? Сказывается влияние Артура, не иначе. Сейчас же, наблюдая, как Петр снова нахмурился и залип где-то в своих мыслях, а Брагинский задумчиво смотрит на свой город, Гилберту просто невероятно хотелось взять и рассказать все Ивану. Но нет, аргументы Санкт-Петербурга и обещание, данное Лондону, не позволило немцу открыть рот. Пару раз Иван, зная любовь Гилберта разведывать все первым, интересовался у прусса, что это с его северной столицей, на что Калининградская область отшучивался. Не скажет же он, что это все потому, что его Гвендолин сейчас во всю бомбит некто звездно-полосатый и знатно мудачистый. Иван делал вид, что верит, а Гилберт — что верит, что ему поверили. Один Петр не делал вид — он просто периодически метался по своей квартире и залипал в своих мыслях, словно забыв, что папочка приехал к нему в гости и теперь переживает. Брагинский бросал косые взгляды на Гилберта, немец бросал косые взгляды на Петра, сам город взгляды ни на кого не бросал. Косой треугольник, епт. Сделав вид, что у него еще очень срочное совещание с одной немецкой мордой, Брагинский ненавязчиво подхватил Великого под локоток, доброжелательно попрощался с Петром и сопроводил прусса в ближайший бар. Сидя перед поставленным бокалом пива, Гилберт прекрасно понимал, что деваться ему некуда, но сказать-то он не может! А потому пытался заговорить Ивану зубы. Русский заговариваться не хотел, сверля нехорошим взглядом альбиноса перед собой, и в итоге немец замолчал, делая вид, что это странное темное нечто все же пиво и может быть даже вкусное, если его распробовать. — Давай, рассказывай, фашист, что ты уже натворил? — Да что сразу я-то? — взвился Гилберт и прикусил себе язык. Вот же блин, на такую легкую провокацию повелся. Стареет, наверное. Теперь-то Брагинский отлично знает, что немцу все известно, хоть он и не причем, и доброжелательное бормотание о колах подсказывало это наиболее красочным образом. — Я не могу сказать, Брагинский, я слово дал! — А я никому не скажу, что это был ты. — Эх, Ванюша, тут же в том то и идея, чтоб не знал именно ты. — Не понял. — Брагинский нахмурился, и его темная аура подсказала Пруссии, что подумал Иван вовсе не о романтических секретиках городов, а как минимум о новой революции. — Это не всякая так политическая мура, чтобы ты так себе не подумал! Это больше касается личного. — Так, стоп. Ты что, намекаешь, что мой Петруша влюбился? Гилберт замер, пытаясь понять, что теперь ему делать. Иван, как и всегда, оказался слишком прозорливым, и сейчас, глядя на успокоившегося и начавшего хитро улыбаться Россию, Пруссию посетило нехорошее предчувствие. Но отступать поздно, а потому Гилберт демонстративно встрепенулся и заговорщицки наклонился ближе к Ивану. — Именно на это я и намекаю. Конечно он нервничает, не каждый день твою девушку бомбят, еще и так сильно. И будь добр, сделай вид, что ничего не знаешь, а то они мне голову оторвут. Брагинский молчал, словно пытаясь вспомнить, кого там в мире сейчас бомбят. Было несколько кандидатур, та же Нью-Йорк, но чтоб с приставкой «сильно» — это был только один персонаж. — А Артур знает? — Конечно нет. — Но почему они не сказали? Мы ж их отцы, поняли бы. — Брагинский, не тупи. Вот что ты теперь будешь делать с этой информацией? А я скажу — побежишь налаживать отношения с Артуром, чтобы ваши ненаглядные могли спокойно быть вместе. Они же не дураки, понимают, что тогда вы пожертвуете своими интересами, и решили, что их страны важнее, чем всякая романтика. Пока Иван молча раздумывал над словами немца, Пруссия залпом допил пиво и выскочил на улицу. Он все сказал. Теперь надо бы не попадаться на глаза Петру, а то не очень-то хотелось объясняться.***
Альфред отвел свои войска. Все войска. Скорее всего, решил перестраховаться, и ударить сразу всеми своими силами, плюнув на Европу и на то, что теперь всех, кто был за Америку, раскатают тонким слоем. Бельгия и Нидерланды были с Франциском полностью согласны, а Люксембург была слишком ошарашена, чтобы хоть что-то говорить. Видимо, ее впервые предал союзник, остальным то не привыкать. Хотя Америку лишь с большой натяжкой можно было назвать союзником. Они потратили несколько дней, чтобы решить, что делать дальше. Бельгия предложила просто поговорить с другими, на что Франция грустно рассмеялся. И кто же их станет слушать — Англия, Германия или Италия? Еще бы предложила поплакаться России. В рабочем кабинете над самым столом висели портреты Наполеона и Де Голля. Зайдя в перерыве за документами, Франциск натыкается на них взглядом и замирает. В кого он превратился? Он напоминал сам себе какое-то пресмыкающееся, пытающееся не быть раздавленным более крупными представителями мира. А ведь когда он был одним из сильнейших. Как так произошло? Решение приходит в голову спонтанно, и губы Франциска расплываются в улыбке. Почему это он должен боятся кого-либо? Нет уж, не будет этого. Конечно, он не готов, но, когда его это останавливало. Подождав пока мысль окончательно сформируется в план и закрепится в голове, Франциск, забывая о документах, вылетает в сторону зала совещаний. Пора брать себя в руки.***
В Корее вспыхнули беспорядки. В обоих Кореях. Персонификации объявили о желании объединится, что означало лишь одно — Вьетнам выполнила свое обещание и поговорила с Ён Су. Просто прекрасно. Британский флот подошел к японским берегам и начал уничтожение американских баз. Очень даже оперативно начал — от базы «Йокосука» остались только горящие здания и разбитые корабли. Это тоже просто прекрасно. Китай собирает всю свою армию в южной своей части, перебрасывает на корабли и ведет в сторону Малайзии и Сингапура. И у него вряд ли получится выйти неповрежденным из этой ситуации. А это вообще великолепно. Япония в последний раз проверяет готовность своей армии, узнает сводки новостей по всему миру, мало спит и постоянно пытается проанализировать все варианты развития событий. Если Ён Су поторопится, то успеет освободится от Китая до того, как Яо вспомнит о нем за своими экономическими проблемами. И тогда можно будет прорабатывать дальнейшие планы, опираясь на Корею, как на независимую страну. Вероятность такого исхода была велика, и Япония надеялся, что все пойдет гладко. Он ведь тоже хочет поучаствовать во всеобщем веселье.***
Обычно руины не производят ни на кого благоприятных впечатлений, но, пожалуй, Венециано был исключением. Смотря на старые храмы и древние колонны, резные разбитые амфитеатры и осколки вырезанных в камне письмен, Северный Италия в подробностях мог вспомнить все, что было связано с этими когда-то величественными зданиями. Он помнил, как Римская Империя строил свою столицу, как вел политику, как пировал и воевал, а также как погибал, и это дало Венециано прекрасную возможность понять, как устроен этот мир. Если ты сильный, тебя всегда будут пытаться победить. Если у тебя множество ресурсов и ценных трофеев, тебя всегда будут пытаться поработить. Если ты слаб и ничего не имеешь, на тебя всем плевать. И это было чрезвычайно удобно. Порой, когда Феличиано начинал делится своими наблюдениями с братом, то натыкался на полное непонимание со стороны Романо. Южный Италия долго не мог смириться с гибелью горячо любимого деда, а потому до последнего пытался воевать и огрызаться всем вокруг. Разумеется, больше всего доставалось Испании. Ловино никогда не слушал брата, называл трусом и слабаком, и считал, что Венециано опустил руки и больше не достоин быть предком Великого Рима. Он считал, что единственных их путь — это взяться за оружие, восстановить территории, наказать всех, что хоть немного причастен к гибели Римской Империи. А особенно — Францию. Но шли годы, Италии все больше погрязали в распрях и войнах, и Южный Италия нехотя, но все же стал прислушиваться к Северному. Возможно, на это повлиял нрав Испании, или всему виной долгая разлука, но Романо в какой-то момент просто сел и внимательно послушал, что хочет ему сказать Венециано. И в конце концов не мог не согласиться. Они вдвоем долго и упорно строили свое государство. Если кто-то считал Италию слабой и бесхребетной, он глубоко заблуждался. За всем этим романтическим налетом старины скрывался хитрый и расчетливый ум Венециано и прекрасные военные навыки Романо. Они ставили в правительство только своих, наращивали военную мощь, вели переговоры с наиболее интересующими их странами, а также делали вид, что они слишком глупы, чтобы претендовать хоть на что-то в этом мире. И им удалось пустить пыль в глаза. Америка, хоть и поставил несколько своих военных баз, их правительство не трогал, считая, что достаточно и трусливых итальянцев у власти, что, словно собачки, вьются у его ног. Артур хоть и поглядывал сначала подозрительно и враждебно, памятуя о Римских завоеваниях Британских островов, все же постепенно стал успокаивается. Франция держал Венециано за развеселого шута, который ни на что не способен, а потому ничего серьезного от Италии не ожидал. Их «братик Франция», как любил максимально наивно называть Франциска Венециано, даже не знал, сколько злости к нему испытывал Ловино. Конечно, нечто похожее чувствовал и Феличиано, но все же он понимал — Франция в первую очередь руководствовался только политическими намерениями. Лишь Германии Феличиано решился довериться, и, несмотря на нелюбовь к нему со стороны того же Ловино, так ни разу об этом не пожалел. Все-таки Людвиг появился значительно позже и сам по себе являлся довольно молодой персонификацией, а потому и держать обиду на него из-за предков было как-то глупо. А сейчас, стоя на руинах Карфагена, Венециано рассматривал море, за которым где-то вдалеке находился его родной полуостров, и обдумывал сложившуюся ситуацию. За спиной, нахохлившись, стоял Тунис, ранее находившийся под протекторатом Франциска. Вот только итальянская армия быстро изменила эту неприятную мелочь. Всего один эффективный блицкриг, и Тунис готов упасть к его ногам, только бы Италия не продолжал уничтожение его людей. К Римской Конфедерации уже присоединился Ливия — протекторат Италии там находился еще со времен Муссолини, а теперь, после убийства Каддафи и почти полного уничтожения его городов, страна был готов присоединится к любому, кто мог пообещать помочь ему восстановиться. Марокко, находящаяся под протекторатом Испании, тоже изучала условия договора — она была заранее готова вступить в Римскую Конфедерацию, и ее волновали лишь более выгодные условия. Легионы Римской Конфедерации уже готовились выступать в сторону Алжира, правительство которого было почти полностью профранцузским. Венециано нравилось, что его армия вернулась к римским военным наименованиям, отдавая дань великому предку — названия на американский манер в последнее время жутко раздражали. Тунис как-то поспешно склонил голову, стараясь не встречаться взглядом с проходящим мимо Венециано. Он не помнит тех времен, когда Карфаген расцветал и погибал, а потому и руины эти для него лишь достопримечательности. Персонификации Карфагена больше нет, и Италия не мог бы с уверенностью назвать его предком Туниса — все же эта страна была скорее осколком бывшей Османской Империи, а сейчас пытался присвоить себе все лавры великого древнего города. Венециано смутно помнил образ этого города — высокий, смуглый, с абсолютно ровной гордой осанкой и вьющимися непослушными волосами. От города волнами исходила уверенность и сила, и маленький Италия был восхищен этим достойным противником Рима. И разве может пресмыкающийся перед более сильным противником Тунис быть потомком некогда великого города? Никогда Италия в это не поверит. Венециано остановился, бросив последний взгляд на руины. Карфаген должен быть восстановлен.