безумие.

      По ночам всё всегда выглядит иначе. Не так, как было запланировано Вселенной. А может ей и было запланировано так, чтобы ночью всё выглядело лучше, чем было изначально.       Милан не знал. Да и разбираться особо не хотел.       Для него по ночам всё куда красочнее, даже при полной тьме. Или полутьме, коей сейчас было окутано помещение. На стуле возле окна небрежно лежали наспех снятые футболка с узкими джинсами, которые сейчас выглядели бесформенным пятном. Но Милан-то знал, что это они. Потому что сам их жадно оглядывал пару часов назад, а потом так же жадно стягивал, отбрасывая на этот самый стул. Хендриксу почему-то не спалось, несмотря на усталость и кучу бессонных ночей до этого. Ему отчаянно, именно по ночам, хотелось жить. И это «отчаянно», видимо, не терпело отлагательств. Оно рвалось из грудной клетки наружу, требуя немедленного выполнения, чего Милан себе позволить сейчас никак не мог. Отчасти из-за дикой усталости, отчасти из-за того, кто сейчас мирно посапывал ему в шею, по-хозяйски закинув руку на торс и крепко прижав к себе. Собственник. Как будто Милан собирался куда-то сбежать. А может он инстинктивно предполагал всё то, что так нетерпеливо рвалось из милановской груди. Этого Хендрикс тоже не знал, да и разбираться, если честно, не собирался.       Йенс был собственником, и Милану это даже нравилось. То, как он всегда властно притягивал к себе, ухватив покрепче за ремень или ворот толстовки, и страстно впивался в губы, будто изнемогая от жажды. Будто взрослый здесь вовсе не Милан. Будто это у Йенса за плечами долгие годы борьбы и опыта. Будто Милан когда-нибудь думал сопротивляться.       Хендрикс всего на миллиметр сдвинулся в сторону, от чего Йенс, запротестовав, тут же прижался крепче, мазнув носом по выпирающим ключицам. Йенс часто так делал. Йенс вообще много чего делал и говорил. И не говорил тоже очень много.       Он приходил, когда ему это было нужно, когда он этого хотел, не спрашивая никогда, чего хотел сам Милан, будто всегда знал ответ. И, зачастую казалось, Йенс знал ответы даже раньше, чем Милан успевал формулировать вопросы. Хендрикса это иногда бесило до белой пелены перед глазами и сжатых от ярости кулаков (и это при том, что Милан злиться по-настоящему никогда не умел). И в такие моменты Йенс прижимал его особенно крепко, будто стараясь поглотить то ли весь гнев, то ли всего Хендрикса целиком. Это было похоже на правду.       У Йенса много что было похоже на правду. Но больше всего — счастье. Не поддельное — искреннее. Всегда и везде. Но больше всего с Миланом. Он замечал это. Йенс по-особенному красив становился, когда был рядом. И блеск в глазах был как будто ярче в несколько сотен раз и улыбка шире. А ещё у Йенса всегда голос такой ласковый-ласковый, тёплый, настоящий. На такого Йенса только посмотришь и знаешь — ты дома. А Милан у этого дома являлся крышей, медленно съезжающей, а может и стремительно падающей, потому что так у него самого происходило. Хендрикс с ума сходил по этому мальчишке рядом, знал, что нельзя, а всё равно сходил. На Милана это совсем не похоже: быть столь зависимым, столь жаждущим. Столь очертя голову влюблённым. Вот только Йенс таким не был. У Йенса многое было правдой, вот только чувства к Милану не были. У него было влечение, было желание, было всё, что необходимо для того, чтобы завладеть. Кроме любви. И Милан это знал.       Но по ночам всё всегда выглядит иначе. И Йенс, сопящий в шею, выглядит до безобразия влюблённым. Может, оттого Милан и не спит уже которую ночь...