KILL

Мой сон, моя любовь, Я видел, как тот Прометей не смог Забрать огонь, ведь ты игрок. Loqiemean — мать.

— Можем бросить его здесь. Кремовое платье Лилы с высоким воротником и кружевной отделкой на груди мелко развевается на ветру. Феликс тормозит, а она отпускает его плечи, перестав держаться за рубашку и жилет цвета маренго, скомкав их в ладонях, и спрыгивает с багажника украденного им велосипеда, расправив по худым ногам в серых колготках платье, чтобы не полезло наверх. Велосипед с красной рамой и по-детски корзиной на руле летит в канаву у пустой дороги — весь городок сейчас празднует Хэллоуин в самом центре. У Лилы на руке болтается блеклая тряпичная сумка, полная фантиков от съеденных и надкушенных невкусных конфет, которые она выпрашивала, нежно улыбаясь, насколько это возможно с черным от помады ртом, и приговаривая что-то про младших сестер, больных настолько, что они не смогли пойти за сладостями вместе со своими друзьями. У Лилы нет никаких сестер. Даже кузин, если копать глубже. А помада её на вкус, как ежевика, кисло-сладкая, оставляющая тяжёлое ощущение воска на языке. На манжете его льняной рубашки есть ее жирный след – Феликс стирал ее со своих шеи и подбородка под хихиканье Лилы. — Я завтра облезу от такого количества сахара, — говорит Феликс, сдергивая с носа круглые очки и погружая их в широкий карман своего мясницкого кожаного фартука, который изрядно мешал давить на педали. Лила хмыкает, касаясь его ровного косого пробора. Даже валясь на земле в пролеске его не вышло растрепать, все такие же идеальные, светлые, волосок к волоску. — Как пластиковые, — говорит она, поддевая одну прядь. Феликс перехватывает ее руку, быстро целует в торчащую косточку на запястье и отпускает. — А я сахарная? — Нет, — отвечает он, рассматривая ее беззаботное белое-белое от грима лицо, серые веки, покрывающие глубоко черные ободки линз. — Ты робиния. Белая, белая. — И ядовитая? — И ядовитая. У матери Феликса агорафобия, она никогда не выходит из дома, так что Феликс перемахивает за Лилой через низкий забор и идёт в сторону ее дома. Он никогда в нем не был, но знает, как он устроен. Чем он живёт, как дышит — Лила в левом окне второго этажа садится за пианино в семь тридцать, как по расписанию, вздергивает голову, будто на потолке написана пьеса, которую она будет исполнять, и начинает играть. И так каждый раз с тех пор, как она и ее мать переехали в этот дом. — У тебя ведь есть девушка? — Нет. — Сейчас нет или сейчас не стало? — Лила хихикает, толкая заднюю дверь и сразу кидая сумку на стол. В доме темно, Лила находит выключатель, шаря по стене. — Я тебе нравлюсь, Франкенштейн? Феликс даже забыл, что это она дала ему фартук и очки, и уложила волосы в косой пробор, чтобы он стал Виктором Франкенштейном, создателем чудовищ. Чудовища? Лила сдергивает линзы с глаз и оставляет их в ладони, вместо смольно-чёрных дыр ее глаза становятся весело зелёными. Осталось снять парик, эти взбитые черные волосы, прорезаемые двумя белыми прядями, начинающимися у висков. Аристократично бледный, с синевой жирно проступающих сосудиков поверх век и выточенным профилем — он не романтик-Франкенштейн, он грязный реалист-Франкенштейн. — Ты моя невеста, — Феликс загадочно всматривается в высокий потолок, сощурив веки. Лила хмыкает. В доме не пахнет домом, здесь как будто и не живут, едкая сырость и гнетущее гниение щекочут ноздри. На невозможно серой кухне даже под теплым кукурузным светом лампы без абажура не становится уютнее. Феликс берет в руку поблескивающее яблоко, восход солнца, из плетёной корзины на столе, оно не оказывается восковым, а самое настоящее, мягкое, переспелое, уже сморщивающееся от времени, проведенном без дела. — У вас есть мёд? — Есть кленовый сироп. Лила отходит, чтобы промыть линзы в растворе и снять парик, высвободив волну тяжёлых густых волос, которые она неспешно скрепляет двумя заколками-крабами прямо за ушами, и возвращается. К ее возвращению в кухне пахнет корицей и имбирём, а Феликс режет палец и окропляет кровью яблоки. Лила отбирает нож у Феликса, накрепко обхватывает его за запястье и прикладывается к порезу горячим ртом. Феликс щурится, как будто ему и не больно вовсе, Лила мстительно улыбается в порез, напоследок проводя по нему языком, и отпускает. На мгновение повиснувшие нити слюны от ее рта к его руке быстро рвутся. — Как меня зовут? — спрашивает Феликс. Лила беспорядочно льет кленовый сироп в нутра разрезанных яблок, пожимает плечами, весело глядя на него. — Не Виктор? — так легкомысленно, как будто она вправду не знает. У них парты стоят по диагонали друг от друга, он на первой парте в одном углу, она на последней в противоположном. Кинуть многозначительный взгляд на смуглую руку, увитую толстыми нитяными браслетами  — я видел, как ты расстегивала бюстгальтер, стоя у окна и, клянусь, видя меня в окне напротив. Свалить томик «Улисса» Джойса на пол, нечаянно коснувшись его углом сумки через плечо, набитой новенькими учебниками из библиотеки — а ты мог бы и отвернуться. — Не создатель чудовищ? Феликс ломает скорлупу грецких орехов в свободной от пореза руке, она так легко поддается, Лила крошит грецкие и пекан ножом прямо на голом столе и сыпет в яблоки. — А как же та девочка, как же её… Лила смеётся, потому что Феликс не даёт ей договорить, скорлупа падает на пол, закатывается под стол и посудомоечную машину. Лила, развернутая спиной к столу, весело вздергивает голову, по линии горла судорога глотка — Феликс держит ее руки на столе, в одной нож, но она ничего не сможет им сделать. — Не смей. — Она, кажется, возомнила о себе, что может хватать звёзды с неба, залитого солнцем, и лепить себе на лицо, — Лила поводит плечами назад до сладостного хруста в позвоночнике. — Но однажды прыгнув, приземлилась этим звездным лицом на асфальт. Как жаль. Наверное, когда не причастен к смерти одноклассницы, не чувствуешь внутри себя кошачьего удовлетворения, которое так и кричит из крови — ты потушил эту звёздочку, потушил, потушил, как спичку тушат, опустив в воду. — Как жаль, — хмыкает Феликс. Он отпускает ее. Лила поворачивается к столу и продолжает резать орехи, Феликс накрывает наполненные кокосовым маслом, сиропом, специями и орехами половинки яблок другими, а после Лила закрывает их в духовке. Лила снимает с Феликса фартук мясника, кожаным комком оставляя его в корзине из-под яблок, растегивает ему пуговицу на воротнике рубашки, он смотрит на мелкие темные пуговички у нее на груди, такие пришивают только для красоты, они созданы лишь бесполезно болтаться. — Я похороню твое сердце под полом, — говорит Лила, прижимаясь ухом к его грудной клетке, Феликс сжимает ее худые плечи. — Сорву ковры, линолеум, оторву доски и похороню. Среди пыли, щепок и высохших крысиных трупов, набитых стеклом и сахаром. — Будь оно у меня, я бы сам отдал, — Феликс мягко отстраняет ее от себя. — Можно мне?.. Он касается ее заколки, Лила кивает, и он сначала вынимает из волос одну, потом другую и откладывает их на стол, благоговейно пропуская сквозь пальцы эту медь, а после морщась, потому что волосы раздражают порез. Лила быстро находит аптечку в шкафчике над плитой и достает пластырь. — Антисептика нет, могу сплюнуть. — Спасибо, откажусь. Феликс заклеивает порез между большим и указательным, всматриваясь в узор на колготках нагнувшейся над духовкой Лилы. Кажется, мелкий ромбик. В лесу было не до ромбиков. На улице тихо, но чувствуется похолодание, чем ближе ночь, тем холоднее будет. — Останешься со мной до часа волка? — яблоки шипят и томятся сладостью, намертво влипают в карамель просочившуюся на дно противня, когда Лила только вынимает их из духовки. В час нечисти, час зла — ему то что, он скорпион, жалит до слепоты и расцветающих звёзд расквашенного о асфальт лица затравленной насмерть одноклассницы. Лила ждёт ответа — конечно, да. Он разложил ее на фартуке мясника в пролеске на хрустящей листве и колкой хвое, разметал платье по сторонам, чтобы стащить колготки к коленям, вдохнуть лаванду и анис и вслушаться, а у неё-то сердце заходится, как только что кукольное, ключом заведённом. Его поцелуй похож на укус – яд через слизистые в кровь, и пропадаешь. Одна уже пропала. Лила начала первой, сорвала его с себя и зажала чужие бедра между своих, оставив за собой право вести. Лила стягивает колготки с ног, а после вышагивает из бежевой полоски белья, оставаясь в одном лишь платье. Пахнет корицей и имбирём, шипит карамель. — Конечно, да, — отвечает Феликс.